Старуха

В какой-то момент он почувствовал страх. Никогда ещё он не нёсся на своём «железном коне» с такой бешеной скоростью. В голове мелькнула мысль: одно неверное движение, неосторожный поворот руля – и он разобьётся. Переломает себе кости. Покруче, чем Руслан. А может, вообще проломит себе череп, и тогда – всё…

От этой мысли у него мороз пробежал по коже. Почти безотчётным движением он уже готов был нажать на тормоза, прекратить эту безумную гонку, могущую стоить ему слишком дорого, и проехать оставшуюся часть пути на умеренной скорости.

Однако в тот же миг он устыдился своего малодушия. Сдержался, пересилил себя и отдёрнул руку от тормоза. И вместо этого ещё крепче вцепился в руль, сгорбился и склонил голову ниже, чтобы немного ослабить сопротивление воздуха.

Через пару секунд пригорок закончился, и велосипед, разогнавшийся до неслыханной, наверное, максимально возможной для него скорости, как молния, влетел в аллею, ведшую к реке. Это был самый опасный участок пути, так как аллея была довольно узкая, да к тому же обсажена с обеих сторон деревьями и кустами. В таких условиях потеря управления, малейшее отклонение от прямой линии движения и, как результат, столкновение с древесным стволом могли закончиться для гонщика фатально.

Но Димон не зря слыл среди друзей и знакомых непревзойдённым, первоклассным велосипедистом, настоящим виртуозом, способным творить чудеса и выделывать такие номера, что все только дивились и восхищались, а кое-кто и завидовал. Он со своим «железным конём» составляли как бы нераздельное целое, единый организм, подчинявшийся одной воле и ведомый твёрдой рукой. И на этот раз, как и всегда, всё прошло безупречно, без сучка и задоринки. Велосипед, как ураган, пронёсся по продолговатой, затенённой кронами деревьев аллее, вылетел на пляж и, увязая в песке и стремительно теряя скорость, рванул к берегу. Но инерция его движения была так велика, что, даже несмотря на то, что его колёса тонули в мелком зыбучем песке и поворачивались всё тяжелее, он всё же прорвался к берегу, въехал в воду и только там, окончательно увязнув в илистом дне, остановился и завалился вместе со своим седоком набок.

Когда значительно отставшие от умчавшегося вперёд спутника Миша и Макс достигли пляжа, то увидели Димона уже выбравшимся на берег и вытащившим из воды велосипед. И сразу же заметили, что он находится в разгорячённом, даже несколько взвинченном состоянии, которое они поначалу приписали возбуждению от стремительной езды и вполне объяснимой радости от того, что он осуществил наконец свою давнишнюю мечту – съехал-таки с крутой горки без тормозов и докатил, не касаясь педалей, до самой реки, где и искупался вместе с «железным конём». Его широко раскрытые глаза сверкали, мокрое раскрасневшееся лицо было озарено блаженной улыбкой, движения были порывисты и беспорядочны. Не обращая никакого внимания на то, что он вымок до нитки, он вприпрыжку, как расшалившийся мальчишка, скакал по берегу, размахивая руками, дрыгая ногами и оглашая воздух гулкими ликующими возгласами. Если бы кто-нибудь посторонний увидел Димона в этот момент, то наверняка подивился бы такому бурному и непосредственному выражению чувств. И, скорее всего, решил бы, что парень маленько перебрал. Но пляж был пуст, вокруг, кроме троих приятелей, не было ни души, и никто не мог полюбоваться непритворной, бившей через край радостью Димона. За исключением разве что уток, которые, будто помня, как обошёлся с ними Димон во время прошлого своего приезда сюда, плавали поодаль и с опаской поглядывали на него, и чаек, с хриплыми отрывистыми криками рассекавших воздух длинными белыми крыльями с тёмными кончиками и тоже посматривавших с высоты на метавшегося и жестикулировавшего, словно обезумевшего, человека.

Увидев подъехавших и спешившихся друзей, Димон, не переставая подпрыгивать и махать руками, бросился к ним и пронзительным, захлёбывающимся голосом возопил:

– Не, ну вы видели, а? Вы видели?! Я сделал это! Я, мать вашу так, это сделал! Даже не коснулся тормоза. Пролетел как ракета! До самой реки. Всё, как я хотел…

И, вероятно, не в состоянии выразить обуревавшие его чувства, не находя подходящих слов, он завертелся на месте волчком, затрясся всем телом, извиваясь, выбрасывая руки в стороны и болтая головой. И сипло, заплетающимся языком бормоча:

– Я ещё и не то сделаю… Не остановлюсь на этом… Я способен на большее… Я такое утворю, что все ахнут, рты разинут… Только бы времени хватило… только бы успеть…

Макс, видя приятеля, только что замкнутого, молчаливого, как будто подавленного, в таком ажиотаже, мгновенно проникся этим буйным, заразительным весельем и, недолго думая, бросил велосипед и тоже принялся прыгать, выписывать кренделя и издавать громкие раскатистые выкрики, напоминавшие дикие боевые кличи.

Совсем по-иному отнёсся к увиденному Миша. Едва взглянув на Димона вблизи, он сразу же понял, что тот не в себе. Его показной, фальшивый энтузиазм нисколько не обманул друга. Напротив, насторожил и немного встревожил. Это было ненатуральное, нездоровое воодушевление, способное ввести в заблуждение только простоватого Макса. Миша же тут же определил, что у товарища истерика. И это тем более удивляло и даже немного пугало, что уж кто-кто, а Димон отличался редкостной выдержкой, хладнокровием и здравомыслием, которые не раз демонстрировал в сложных, подчас экстремальных ситуациях и которые вызывали у всех знавших его, в том числе и у Миши, искреннее уважение, а то и зависть. Но, по всей видимости, тяжёлые впечатления минувших дней, и в особенности нынешнего дня, дали себя знать, и даже крепкая, никогда прежде не подводившая его нервная система Димона дала сбой.

По-видимому обратив внимание на хмурый Мишин вид и его острый, проницательный взгляд, в котором ясно читались понимание и участие, Димон приблизился к напарнику и пылко и сбивчиво зашептал, обдавая его лицо горячим прерывающимся дыханием:

– Ты же мне веришь, да? Ты же знаешь… как никто, знаешь, на что я способен… Съехать с горки без тормозов – это ерунда… Это любой дурак может… А вот не испугаться, не зассать, когда…

Видимо не находя слов, он зажмурился и замотал головой, точно отгоняя страшное видение. Его рот скривился, лицо приняло беспомощное и жалкое выражение. Но он преодолел себя, опять тряхнул головой и, открыв глаза, зачастил ещё быстрее и бессвязнее:

– Нет, я выдержу… я смогу… Чего бы мне это ни стоило… Я докажу… я всем докажу… Я… я… я не боюсь…

Его ослабевший, осипший голос окончательно оборвался, и лишь влажные синеватые губы продолжали двигаться, беззвучно договаривая то, что теснилось в его взбудораженном, воспалённом мозгу.

Миша, не выдержав, схватил его за плечи и, сильно встряхнув, почти крикнул ему в лицо:

– Хватит, дружбан! Успокойся. Возьми себя в руки.

Димон, будто не понимая или не слыша, несколько мгновений смотрел на приятеля пустыми, бездумными глазами, на которых выделялись тёмные расширенные зрачки. Которые затем стали понемногу сужаться и проясняться. А ещё чуть погодя Димон, только что напряжённый, точно одеревенелый, весь как-то обмяк, ссутулился и поник головой. Его губы сморщились и задрожали, из груди вырвался прерывистый стон.

– Мне страшно, – прошептал он, уронив взгляд в землю и зябко поёживаясь. – Как же мне страшно, Миша!.. Никогда так не было… за всю жизнь…

Миша понимающе кивнул.

– Мне тоже.

– И не знаю, как быть, – продолжал Димон, трясясь всё сильнее – то ли от холода, начинавшего пробирать его тело, облачённое в мокрую, прилипшую к коже одежду, то ли ещё от чего-то. – Как выдержать всё это… с ума не сойти…

Миша опять согласно качнул головой.

– И я не знаю… И никто бы не знал, если б оказался на нашем месте. Потому что есть вещи… – он не договорил и лишь махнул рукой.

Димон вскинул голову и, вновь расширив глаза, воззрился на друга.

– Нам кранты, да? – задыхаясь, произнёс он. – Ну как ты думаешь? Только честно.

Миша, глядя в недвижные, лихорадочно горевшие глаза приятеля, безмолвствовал. И стискивал губы, точно стараясь удержать готовый сорваться ответ.

Но Димон, видимо догадавшись, что хотел, но не решался сказать напарник, горько усмехнулся и, отведя взгляд куда-то в сторону, уныло пробормотал:

– Они достанут нас рано или поздно, я знаю… Не успокоятся, пока не прикончат нас… Как Верку-пьяницу, как сторожа… Теперь наш черёд…

Затем, чуть помолчав, снова взглянул на товарища и с искренним недоумением вопросил:

– Но почему мы? Именно мы… Вот этого я не понимаю… Что ты такого сделали?

На этот раз Миша не промолчал. Кривовато ухмыльнулся и с мрачной иронией произнёс:

– Очевидно, мы мешали ей отдыхать.

В этот момент Макс, заметивший наконец, что его приятели, в отличие от него, не резвятся, а с пасмурными лицами обсуждают что-то серьёзное, тоже прекратил своё беспричинное веселье, перестал жестикулировать и издавать невнятные звуки и удивлённо уставился на спутников, которые, как он всё более убеждался, по непонятной причине были сегодня какие-то странные и держались так, будто у них случилось что-то чрезвычайное. Он попытался было выяснить, что именно, но друзья не отвечали на его вопросы и вообще вели себя так, словно его тут и не было. В результате Макс обиделся, надулся и отошёл от них, принявшись делать вид, что обозревает окрестности.

То же самое попытались делать и Миша с Димоном, разговор которых иссяк. Чувствуя, что они уже не смогут сказать друг другу ничего нового, они, как-то неловко примолкнув, с усталыми, отрешёнными лицами стали озираться вокруг, как будто стараясь найти некоторое утешение и забвение в окружающем пейзаже, действительно настраивавшем на спокойный, безмятежный лад, резко контрастировавший со смятением и разбродом, которыми были объяты их души.

Вокруг царили тишина, покой, безлюдье. Свежий вечерний воздух, пронизанный притушенным рассеянным сиянием и волнуемый всё чаще налетавшим прохладным ветерком, как будто слегка переливался и чуть-чуть искрился яркими бликами, вспыхивавшими от соприкосновения солнечных лучей с поверхностью реки. Над пустым пляжем протянулись сумрачные тени, окрасившие желтый песок в блёкло-серые тона. В густых переплетённых купах деревьев сгущалась тьма. Далеко-далеко, на восточной окраине неба, куда уже не достигало слабеющее мерцание утомлённого светила, смутно обозначились первые звёзды. Картину всеобщего умиротворения и безмолвия довершали вялые, полусонные утки, медленно, точно в забытьи, скользившие по воде, и чайки, устало чертившие меркнущую высь угловатыми серебристыми крыльями и оглашавшие её приглушёнными печальными вскриками.

Остановившийся, чуть прищуренный Димонов взор был устремлён на другой берег. Там было ещё пустыннее и глуше. Не было даже намёка на присутствие человека и вообще чего-то живого. Только разрозненные, разбросанные на огромном просторе островки растительности, деревьев и кустов, облитые медно-красным закатным отсветом, да бескрайнее море высокой изумрудной травы, плавно, волнообразно колыхавшейся под порывами ветра и напоминавшей волнующийся океан. И где-то в беспредельной дали, на линии горизонта, – тонкая чёрная полоска леса, окаймлявшая всё видимое пространство и местами тонувшая в плотневшем сумраке. Глаз различал повисший над нею бледный полупрозрачный серпик луны. На противоположных краях небосвода расположились, будто противостоя одно другому, два небесных светила: тускневшее, умиравшее солнце, бросавшее на землю свои прощальные косые лучи, и молодой, рождавшийся месяц, едва заметный пока что, но уже готовившийся вступить в свои права.

Димон вздохнул и поник головой. Глубокая, хватающая за сердце тоска охватила его. Ему вдруг пришло на ум, что может случиться так, что он никогда больше не увидит этих таких знакомых, вроде бы примелькавшихся картин, красоты которых он раньше почему-то не замечал. Этой неспешно текущей полноводной реки и её пологих берегов, покрытых пышной кудрявой зеленью, этого огнистого закатного багрянца, венчающего вершины деревьев и вспыхивающего на речных волнах, этих безграничных далей, простиравшихся до самого горизонта и упиравшихся в небосклон. Его всегда отчего-то особенно притягивала и манила эта безбрежная заречная даль, убегавшая, казалось, в никуда, сливавшаяся с облаками и терявшаяся в неясной мутноватой дымке где-то на границе неба и земли. В детстве он думал, что именно там находится край земли. А дальше – ничего. Пустота, небытие… И с тех пор он хотел побывать там, чтобы проверить эту свою версию и посмотреть, какой он, край земли. Разумеется, от этих наивных детских представлений давным-давно не осталось и следа. Но очарование неизведанного, непознанного, таинственного сохранилось. И по-прежнему хотелось побывать там, на другом берегу. И ещё дальше… Но всё как-то не доводилось. Постоянно что-то отвлекало. Всё время были какие-то иные дела, казавшиеся более важными. То одно мешало, то другое. И нехитрая детская мечта вынуждена была уступать, понемногу тускнея, заволакиваясь туманом. И лишь изредка всплывая в памяти и ненадолго вновь овладевая воображением. Вызывая попутно горькие сожаления о чём-то потаённом, сокровенном и несбывшемся…

– Поехали уже домой, – раздался недовольный, брюзгливый голос Макса. – Я не понимаю, чё мы здесь торчим? Нафига мы вообще сюда припёрлись?

Димон и Миша, отвлечённые от своих дум, у каждого особых, но в чём-то главном очень схожих, встрепенулись, немного растерянно оглянулись кругом, потом посмотрели друг на друга и, словно поняв один одного, молча кивнули. После чего, подгоняемые непрекращавшимся ворчанием Макса, бросили на реку прощальный взгляд, взобрались на велосипеды и тронулись в обратный путь.

Назад ехали совсем медленно, точно полусонные, едва, будто через силу, нажимая на педали. Миша и Димон, казалось, ещё больше сникли и ушли в себя, совершенно не реагируя на окружающее, не замечая его, словно выпав из него. Подобному настроению в какой-то мере поддался и Макс, который, вопреки своему обыкновению, был тих, хмур, сосредоточен и по-прежнему недоброжелательно поглядывал на приятелей, кривил лицо и неслышно бурчал что-то в их адрес.

Сгущались сумерки, улицы были почти пусты, автомобили и прохожие попадались всё реже. В окнах домов, мимо которых ехали друзья, загорались огни. А к тому времени, когда они преодолели большую часть пути и были в квартале от своего двора, уже совсем стемнело и вот-вот должны были зажечься уличные фонари. Двигавшийся впереди и немного, на несколько метров, обогнавший спутников Димон выехал на объятый сумраком перекрёсток и, несмотря на владевшую им глубокую задумчивость, по привычке кинул беглый взгляд по сторонам. И, убедившись, что ни поблизости, ни поодаль никакого транспорта нет, пересёк тротуар и выкатил на проезжую часть…

Всё, что было дальше, он запомнил и отчётливо, и одновременно неясно, расплывчато, фрагментарно. Чётко отпечатались в памяти лишь отдельные, отрывочные эпизоды, жалкие обрывки чего-то большего и цельного. Всё же остальное тонуло во мраке, таком же, который окутывал в тот момент перекрёсток. Это было как во сне…

Слева, из темноты в глаза ему вдруг ударил неизвестно откуда взявшийся яркий белый свет, ослепив и ошеломив его. И в тот же миг взревел, как дикий зверь, мотор, раздался оглушительный металлический грохот и лязг, и на него надвинулось что-то огромное, тяжёлое, угольно-чёрное. В лицо ему пахнуло горячим промасленным воздухом, обдав кожу жаром и наполнив рот вязкой горьковатой слюной. И он почувствовал, как какая-то мощная, неодолимая сила неудержимо увлекает его в эту громадную, пышущую гарью черноту, похожую на гигантскую разверстую пасть какого-то неведомого чудища, которая – ещё мгновение – пожрёт его, сомнёт и раздавит, похоронит его под собой, навечно ввергнет его в кромешную могильную тьму.

Почти не осознавая того, что делает, чисто рефлективно, преодолевая инерцию неумолимого движения, он круто подался назад, откинулся туловищем, рванулся всем телом. Всё вокруг резко сорвалось с места и метнулось перед его глазами – мелькнуло ясное тёмно-синее небо, усеянное мелкими блёстками звёзд, потом стена какого-то небольшого одноэтажного дома с тускло освещённым окном, затем обочина дороги, поросшая редкой чахлой травкой. А ещё через секунду он упал спиной на землю, ударился головой об асфальт и отключился.

И уже не увидел, как массивная тёмная махина, словно объятый яростью гигантский хищник, с рёвом и скрежетом пронеслась мимо, буквально в шаге от него, обдав его жарким, смерчеобразно крутящимся вихрем. И спустя мгновение бесследно исчезла во мраке. Так же внезапно и необъяснимо, как и появилась. Возникла из ниоткуда и умчалась в никуда…

Частично очнувшийся сам, частично приведённый в чувство взволнованными, перепуганными друзьями, склонившимися над ним и усиленно тормошившими и окликавшими его, Димон не без труда, поддерживаемый товарищами, приподнялся с земли и сел. От сильного удара в голове у него шумело, в глазах всё расплывалось, двоилось и троилось, и понадобилось некоторое время, прежде чем он начал видеть более-менее ясно.

И первое, что он разглядел на пустынной мостовой, на которую как раз в этот момент, будто нарочно, упали первые отблески загоревшихся придорожных фонарей, был его «железный конь». А вернее, то, что от него осталось. А осталось не очень много. Погнутый руль, искривлённая рама, валявшееся у противоположной обочины седло, искорёженное колесо с перебитыми, изломанными, вывернутыми наизнанку спицами, – второе же, очевидно, отлетело так далеко, что его вообще не было видно. И всё это было разъединено, разрозненно, размётано, как если бы кто-то разорвал велосипед на части и раскидал в разные стороны. Ремонту и восстановлению он явно не подлежал – это Димон понял с первого же взгляда на его разбросанные по всей дороге обломки.