Старуха

– Ну так как, пойдём? – по-прежнему слабым, придушенным, каким-то чужим голосом спросил он. – Ты согласна?

Она, словно проникшись его томительным, смятенным настроем, спрятала свою насмешливо-кокетливую улыбку, до этого почти беспрерывно бродившую по её губам, вскинула на него глаза, засиявшие каким-то новым, неописуемым светом. И от этого её взгляда его снова бросило в жар.

– Ну что ж, пойдём, – немного помолчав, сказала она. И в знак своего согласия положила свою мягкую тёплую ладонь на его кисть и чуть-чуть сжала её тонкими нежными пальцами.

Это ласковое прикосновение подействовало на Мишу, и без того уже находившегося в наэлектризованном, взвинченном состоянии, как удар током. Он вздрогнул, уронил взгляд и непроизвольно чуть подался назад. Но почти сразу же справился с волнением, придвинулся обратно и вновь посмотрел ей в глаза. И теперь уже сам взял её маленькую холёную ручку и, стиснув её – может быть, чуть сильнее, чем следовало, – с придыханием вымолвил:

– Идём.

И так, взявшись за руки, не произнося ни слова и не отрывая друг от друга сверкающих глаз, начавших заволакиваться мутноватой розовой пеленой, они поднялись с лавочки, дошли до подъезда и поднялись на третий этаж. И только здесь, на пороге Мишиной квартиры, Ариадна коротко осведомилась:

– Дома никого?

Он мотнул головой.

– Не. Родаки на даче. Завтра вернутся.

Девушка удовлетворённо кивнула и чуть приметно усмехнулась.

Повозившись немного с замком – руки у него слегка дрожали, и он никак не мог попасть ключом в скважину, – Миша открыл дверь и пропустил внутрь свою обворожительную гостью. Затем вошёл сам. И едва он успел закрыть за собой дверь, Ариадна, будто только и ждала этого момента, буквально кинулась на него, крепко обхватила его руками, приникла к нему всем телом и впилась в его губы своими горячими, чуть увлажнёнными устами.

От неожиданности он слегка пошатнулся и отступил на шаг. От нахлынувших чувств, от молнией полыхнувшего возбуждения у него перехватило дыхание. Он не ожидал от неё такого напора. На основании своего предшествующего, совершенно неуспешного опыта ухаживания за ней он полагал, что она по природе своей довольно холодна и принадлежит к той крайне нелюбимой им категории девушек, которые дарят свои ласки нехотя, через силу, будто по принуждению, точно делая одолжение. Сами не испытывая при этом ничего или почти ничего, а порой даже втайне ощущая неприязнь и отвращение к партнёру и стремясь свести физический контакт с ним к минимуму.

Но, как оказалось, он ошибался. Ариадна была совсем другая. Пылкая, страстная, умелая и искушённая в любви. В этом он убедился в первые же секунды их близости, когда её язык проник в его рот и принялся уверенно, по-хозяйски орудовать там, доводя Мишу до головокружения и темноты в глазах. Кровь бросилась ему в голову, дух занялся ещё больше, по телу разлилось приятное изнеможение. Но в то же время желание разгоралось в нём всё сильнее, сердце стучало как бешеное, кровь бурлила и закипала. После короткого замешательства он заработал языком не менее энергично, чем его подруга, и ворвался в её сладкий, душистый ротик. И одновременно дал волю рукам – стал спускаться по её спине всё ниже и, понимая, что стесняться уже не стоит, задрал платье и принялся с наслаждением сдавливать и мять её подтянутые упругие ягодицы.

Что, очевидно, пришлось ей по душе. Её тело изогнулось и затрепетало, из груди вырвался протяжный стон. Она глубоко задышала и, на мгновение оторвавшись от его рта, хрипловатым, срывающимся голосом пролепетала:

– Я хочу тебя… Давай, трахни меня! Как последнюю сучку…

И, задохнувшись от возбуждения, не в силах сдержать себя, прыгнула на него, оплела его бёдра своими сильными стройными ногами и ещё крепче вонзилась губами в его губы.

Миша, хотя от окатившего его, как кипятком, желания слегка ошалел и соображал всё хуже – в голове у него стоял, колыхаясь и кружась, плотный розоватый туман, – всё же решил, что делать это в прихожей не совсем удобно и, продолжая сжимать партнёршу в жарких объятиях и неистово целовать в губы, шею, грудь, двинулся в сторону спальни…

Через полчаса, или час, или полтора, – время перестало существовать для него, и он даже приблизительно не мог бы сказать, сколько это продолжалось, – они, чуть отстранившись друг от друга, словно после удовлетворения своей страсти мгновенно утратив интерес один к другому, лежали на смятой постели и молчали. Он чувствовал такую неимоверную усталость, совершенное изнурение и разбитость во всём теле, как будто полдня таскал тяжести и полностью исчерпал все силы. Ему даже говорить не хотелось. Да, в общем, и не о чем было. Всё уже было сказано. А выразительнее всяких речей было то, что они сделали только что. После этого в голове у него была такая пустота, точно вакуум, словно оттуда напрочь вымели все мысли до единой, которые все последние дни переполняли её и не давали ему ни минуты покоя. Осталось только какое-то пряное, горьковато-сладкое послевкусие. Только непонятно чего – совершившегося на этой постели или этих самых мыслей, связанных с недавними происшествиями, о которых ему меньше всего хотелось сейчас думать.

Он и не думал. Ни о чём и ни о ком. Как ни странно, даже о той, что лежала рядом с ним, на краю кровати, возле окна. Чьё тепло он чувствовал, чьё лёгкое ароматное дыхание улавливал, чьей нежной бархатистой кожи то и дело касался. Она больше не волновала и не возбуждала его. В этот момент он не испытывал к ней ничего. Абсолютно. Он знал, что это временно, что уже очень скоро, через час-другой, влечение к ней, желание обладать ею вернутся к нему, охватят его с новой силой и снова бросят их в объятия друг друга. Но пока что не было и намёка на это. Пока что ему просто невыразимо приятно было лежать без движения, смотреть из-под полуопущенных век в никуда и, против обыкновения, не делать ни малейших попыток разобраться в себе и своих чувствах.

Будто издалека, до него донёсся её сдавленный, как будто немного простуженный голос:

– Который час?

Он чуть скривился.

– Понятия не имею.

Помолчав минуту, он задала ещё один вопрос:

– Родители точно только завтра приедут?

– Точно, – подтвердил он, лениво двигая слегка онемелым языком. – Можешь не беспокоиться: неприятных неожиданностей не будет.

Опять чуть помедлив, она совсем тихо хмыкнула:

– Ну это как знать.

Слегка удивлённый её тоном, он двинул головой в её сторону.

– В смысле?

– В смысле: ты сейчас сдохнешь! – прохрипел ему в ухо трескучий, задыхающийся старческий голос.

Ошарашенный Миша, которого при звуке этого голоса подбросило на постели будто пружиной, резко обернулся к Ариадне…

Но никакой Ариадны не увидел. Рядом с ним, сверля его хищным, заглатывающим взглядом и обнажая серые беззубые дёсны в омерзительной ухмылке, лежала Добрая! Её сморщенное коричневое лицо было в нескольких сантиметрах от него, и он мог разглядеть каждую его чёрточку, каждую морщину, которыми оно было изрыто, как потрескавшаяся от палящего солнца земля в пустыне. Он мог заглянуть в её холодные мёртвые глаза, в которых почти не просматривалось зрачков – всё глазное яблоко было затоплено мутным сероватым белком, изрезанным красными прожилками. Он ощущал на своём лице вырывавшееся из её перекошенного безгубого рта тяжёлое зловонное дыхание, от которого его тут же начало тошнить.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга в упор. Его сердце застыло, оледенело. Дыхание пресеклось. Перед остановившимися глазами разлилась багровая дымка, окрасившая всё в кровавые тона.

А в следующий миг, скорее безотчётно, чем сознательно, он с коротким отрывистым вскриком опрокинулся назад, свалился с кровати и, конвульсивным движением освободив застрявшую в одеяле ногу, вскочил и сломя голову устремился вон из спальни, слыша нёсшийся ему вслед дребезжащий, каркающий смех. Ничего не видя, не чуя под собой ног, он промчался через гостиную, ударился коленом об острый угол дивана, но, даже не заметив этого, устремился дальше. На пару секунд его задержала входная дверь: так же как незадолго до этого он трясущимися от любовного дурмана руками не вдруг смог отворить дверь снаружи, сейчас – правда, уже совсем по другой причине – он не сразу сумел открыть её изнутри. Но наконец ему удалось это, и он, рывком распахнув дверь настежь, выскочил на лестничную площадку и стремглав бросился вниз, по-прежнему, хотя уже не так чётко, слыша продолжавший звучать в его голове, точно следовавший за ним по пятам, скрипучий издевательский смешок.

Он поневоле остановился лишь в самом низу, у выхода из подъезда. Он вдруг вспомнил, что он совершенно голый, а, как ни был он напуган, он не готов был показаться во дворе нагишом. А потому он, ни жив ни мёртв, замер в нерешительности в маленьком полутёмном «предбаннике», слабо озарённом лишь тусклой полоской света, проникавшей сквозь узкое окошко в домофонной двери. Насторожённо заглядывая в него – не идёт ли кто, – пробегая беглым, мятущимся взором по рядам пронумерованных почтовых ящиков, из которых выглядывали уголки никому не нужных рекламных проспектов, появлявшихся там с завидной регулярностью. Переминаясь босыми ступнями по грязному полу, часто, прерывисто дыша и то и дело взмахивая руками, будто инстинктивно защищаясь от чего-то. И прислушиваясь к доносившимся из подъезда едва уловимым звукам, но пока что слыша лишь неистовый стук своего сердца, метавшегося в его стеснённой груди примерно так же, как он метался по тесному, ограниченному пространству между дверью и ящиками.

Но мало-помалу этот сумасшедший стук стал утихать, и до Мишиного слуха донеслись смутные, разрозненные звуки, вырывавшиеся из-за запертых дверей. Откуда-то долетели обрывки разговора, где-то раздался чей-то зычный раскатистый смех, в одной из квартир на первом этаже был включён телевизор – слышалась отрывистая, режущая слух музыка и ненатуральные, преувеличенно бодрые голоса. Обыкновенные, ничем не примечательные звуки, которые он слышал, пробегая по лестничной клетке, ежедневно. Всё было как всегда. Не было и намёка на то невероятное, немыслимое, непередаваемо жуткое, что произошло с ним только что и отзвуки чего отдавались в нём дрожью, сотрясавшей его тело, и стуком зубов, как если бы его бил озноб. Во всех этих квартирах люди, его соседи, жили своей обыденной жизнью, занимались обычными делами и знать не знали о том, что творится совсем рядом, какие, далеко не обыденные, выходящие за рамки человеческого разумения, события происходят в нескольких шагах от них. И им хорошо и удобно, им нет никакого дела до всего этого, они, скорее всего, проживут всю жизнь и так и не узнают, что такое возможно.

Вскоре Миша заметил, что озноб бьёт его не только потому, что ему страшно. Он почувствовал, что ему холодно. На улице было уже совсем не жарко, и холод, поднимаясь от каменного пола, охватил не только его ноги, уже совершенно окоченевшие, но и большую часть туловища. Пытаясь согреться, он принялся пританцовывать, размахивать руками и потирать ладонями посинелую, покрывшуюся мелкими пупырышками кожу.

Но это не очень-то помогало. Кроме того, сохранялась куда более серьёзная опасность, что кто-нибудь войдёт в подъезд или выйдет из квартиры и увидит его в таком мало презентабельном виде. И, поняв, что другого выхода, кроме возвращения домой, у него нет, он покинул своё временное ненадёжное убежище и стал подниматься по лестнице. Двигался он медленно, мелкими шажками, с усилием переставляя одеревенелые, плохо слушавшиеся его ноги, вздрагивая от каждого шороха и более громкого, чем обычно, звука, доносившегося из-за дверей, мимо которых он проходил. Но звякнувший вдруг прямо возле него замок одной из квартир на втором этаже заставил его резко ускориться – он подскочил, как испуганный заяц, и опрометью метнулся наверх.

Дверь его квартиры по-прежнему была широко раскрыта. Он остановился в нескольких шагах от неё. На него снова навалился, как огромный камень, неизъяснимый, дремучий страх. Случившееся несколько минут назад, и так всё это время стоявшее у него перед глазами, всплыло перед ним ещё более ярко и зримо. Ни за что на свете не хотел он переступить порог собственной квартиры и, возможно, ещё раз столкнуться лицом к лицу с самым главным ужасом в своей жизни. Если в первый раз он сумел каким-то чудом унести ноги, то теперь ему может повезти гораздо меньше. Так стоит ли искушать судьбу? Не лучше ли постоять пока в подъезде, подождать… Вот только чего? Кто и чем сможет помочь ему? Кто и каким образом сумеет оградить и уберечь его от того, что находится за пределами всего человеческого?

Но даже не это заставило-таки его в конце концов пересилить себя и войти в квартиру. Решающую роль сыграло любопытство. Странное, необъяснимое, изумлявшее его самого. Но которому он тем не менее не мог сопротивляться. Он непременно хотел узнать, там ли она ещё. Он даже не думал в этот момент, чем это может для него закончиться. Он просто хотел знать. Во что бы то ни стало. Чего бы это ему ни стоило.

Сначала он осторожно, с опаской заглянул внутрь. Затем, немного помедлив и помявшись на месте, перешагнул через порог и, на всякий случай не закрыв, а лишь чуть притворив за собой дверь, – как знать, не придётся ли вновь спасаться бегством, – двинулся вперёд. Шёл медленно, крадучись, едва касаясь ногами пола, боясь произвести малейший шум. Точно вор, проникший в чужой дом и украдкой пробирающийся по нему. Зорко оглядываясь вокруг в ожидании подкарауливавшей его, готовой обрушиться на него угрозы. Напряжённо прислушиваясь, не уловит ли он какие-нибудь подозрительные звуки, которые должны были стать для него сигналом к немедленному и спешному отступлению.

Но не увидел и не услышал ничего подобного. В доме стояла глубокая, ничем не нарушаемая тишина. Ничего, что выдавало бы присутствие кого-то или чего-то постороннего.

Однако это совершенно не успокаивало и не расслабляло Мишу. Это мёртвое безмолвие казалось ему обманчивым, мнимым, таящим в себе что-то. Он не доверял этому покою. Не верил, что всё закончилось так просто, само собой. И по-прежнему был напряжён, насторожён. По-прежнему водил кругом острым, испытующим взором и чутко, до звона в ушах, прислушивался к застывшей вокруг гробовой тишине.

Так он миновал прихожую и задержался возле двери в гостиную. Его вновь охватили сомнения. Следует ли двигаться дальше? Не благоразумнее ли, пока не стало слишком не поздно, повернуть назад? Ещё не поздно… ещё не поздно…

Но, точно подталкиваемый какой-то неведомой силой, не в состоянии остановиться на полдороге, он, затаив дыхание и стараясь ступать ещё осторожнее и тише, сделал шаг, потом другой. И, подавшись вперёд и вытянув шею, выглянул из-за двери и бросил взгляд влево, в сторону спальни.

Она была пуста. На кровати никого не было. Только вдавленные подушки, смятая простыня, скрученное, наполовину сползшее на пол одеяло. Всё привычно, буднично, как всегда. Словно и не было тут никого. Словно всё это лишь померещилось ему.

Но он, наученный горьким опытом, не обольщался. Ни на минуту не позволял себе отдаться утешительным иллюзиям. Он знал, что не померещилось. Что всё было на самом деле. Она, приняв облик Ариадны, проникла в его дом, чтобы… А вот этого он уже не знал. Её намерения в отношении него были неизвестны ему. Впрочем, догадаться было нетрудно. Ведьма и при жизни, и в ещё большей степени после своей кончины достаточно чётко дала понять, к чему она стремится, какова её конечная цель. А также то, что она не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего и сжить со свету тех, кого она по ведомой только ей причине возненавидела лютой ненавистью. Ненавистью, которую она унесла с собой в могилу. Но оказавшейся настолько живучей, что она продолжала полыхать и за гробом и опалять тех, кто стал её объектом.

Ещё раз пересилив себя, Миша сделал ещё несколько шагов вперёд и приблизился к спальне. И тут же почуял стоявший здесь тяжёлый, удушливый запах, напоминавший запах серы. А затем уловил ещё более отвратительный смрад, сильно смахивавший на трупное зловоние.

Мгновенно почуяв подступившую к горлу тошноту, он бросился к окну, резко распахнул его и долго всей грудью вдыхал хлынувший в комнату свежий, чистый осенний воздух.