Старуха

XV

Придя на лужайку перед сараем, Миша увидел товарища не склонившимся над любимым велосипедом – картину, к которой привыкли и он, и все Димоновы приятели, – а сидящим без дела, сложив руки и поникнув головой, на пороге опустевшего стойла, в котором не было больше «железного коня». На его лице читалась невыразимая, неизбывная тоска. Он был близок к отчаянию. Могло показаться, что он потерял близкого, дорогого человека, без которого не представляет своей жизни, без которого его существование потеряло всякий смысл. В какой-то мере так оно и было. Его, похоже, слабо волновало то, что он сам едва не погиб вместе со своим велосипедом, что лишь по счастливой случайности он остался цел и невредим и не разделил печальную участь «железного коня». Более того, в иные, самые чёрные, тягостные минуты, ему начинало казаться, что, может быть, лучше бы так и случилось.

Димон не представлял, что ему теперь делать, чем занять себя. Он по привычке ежедневно приходил в сарай, открывал его и подолгу смотрел внутрь, будто всё никак не мог поверить, что это действительно случилось, что его велосипеда больше нет. С удручённым, потерянным видом он стоял на пороге, зорко вглядываясь в самые дальние и тёмные углы, будто, несмотря на очевидность, надеялся на что-то невероятное. На чудо. На то, что каким-то невообразимым, фантастическим образом его заветная мечта материализуется и в один из дней «железный конь» снова окажется на своём месте. И он вновь усядется на его упругое кожаное седло, крепко сожмёт в руках его закрученный, как рога у барана, руль и, навалившись на педали и крутя ими всё быстрее, понесётся в необозримую, бескрайнюю даль, с наслаждением ощущая бьющий в лицо ветер и в который раз переживая непередаваемое чувство безграничной лёгкости и свободы.

Но чуда не происходило. Всякий раз сарай оказывался пуст. И безумная Димонова надежда с каждым днём слабела и чахла, пока не увяла совершенно. И, кажется, именно сегодня он понял это окончательно. Понял, что прошлое не вернётся. И дело было даже не в велосипеде как таковом, а в той особенной, трудно уловимой и почти не выразимой словами атмосфере, которая рассеялась и бесследно пропала вместе с ним. И вернётся ли она снова, почувствует ли он опять тот трепет в груди, опьяняющую пустоту в голове и неизъяснимую лёгкость во всём теле, как если бы он на какое-то время переставал ощущать притяжение земли, – он не знал. Хотелось верить, что да. Но что-то внутри подсказывало ему противоположный ответ. Ничего не вернётся. То, что ушло из его жизни, ушло безвозвратно. И отныне будет жить только в его памяти. И быть может, и оттуда с течением времени сотрётся…

– Привет, – буркнул Миша, приблизившись к другу и остановившись в паре шагов от него.

Тот перевёл на пришедшего унылый, безразличный взгляд и вяло качнул головой.

– Здоров, коль не шутишь, – вымолвил он после паузы, во время которой словно раздумывал, стоит ли отвечать.

Миша скривился.

– Да уж, щас самое время для шуток!

Димон чуть приподнял брови, точно удивляясь чему-то.

– А почему бы, собственно, и нет? У нас это всегда неплохо получалось… – И, вдруг пристально взглянув на товарища, с безрадостной, помятой усмешкой проговорил: – Что ж нам ещё остаётся, как не шутить?

Миша, казалось, собирался возразить, но, будто вспомнив о чём-то, передумал и согласно кивнул.

– Н-да… Пожалуй, ты прав.

Друзья замолчали. Димон, упёршись локтями в колени, уронил голову на ладони и вперил застылый бессмысленный взгляд в пространство, видимо вновь отдавшись своим тоскливым, сумеречным думам.

Миша же, постояв на месте, стал неспешно прохаживаться по лужайке взад-вперёд, шаркая кроссовками по чахлой примятой траве и уставившись себе под ноги. Его тоже одолевали мысли. Только немного иного рода, нежели у приятеля. Он думал о том, что тревожило, угнетало, давило, порой почти сводило его с ума все минувшие сутки. Вчерашний вечер, который он провёл в состоянии, близком к беспамятству, то неподвижно сидя возле входной двери, готовый в любую секунду обратиться в паническое бегство, то конвульсивно срываясь с места и носясь по всей квартире в поисках затаившейся угрозы. Минувшую ночь, в течение которой он почти не сомкнул глаз и лишь изредка забывался мимолётным томительным полусном, тут же прерывавшимся всё новыми кошмарными видениями, осаждавшими его со всех сторон и, казалось, только и ждавшими возможности наброситься на него безобразной воющей сворой. Нынешнее утро, когда он, ошалевший от бессонницы и непроходящего, помрачающего ум страха, дождался наконец родителей и, не ответив ни слова на их беспокойные расспросы, поспешил убраться из дому, где, как ему казалось, всё насквозь пропахло запахом серы и тяжким, удушающим могильным смрадом, от которого он едва не терял сознание.

Случившееся с ним накануне до сих пор стояло у него перед глазами как наяву. Он был настолько потрясён и ошарашен этим – в гораздо большей степени, чем всем остальным, происшедшим до этого, вместе взятым, – что почти не помнил себя, пребывал в совершенном смятении, умственном и душевном расстройстве. Ему казалось, и не без оснований, что он на грани безумия. И требовалось совсем немного, небольшой заключительный толчок, чтобы эта грань была пройдена.

Остановившись на краю лужайки, он вскинул взгляд на старухины окна. Как и прежде, тёмные, мутные, непроницаемые. Как и прежде, напоминавшие два померкших незрячих глаза, будто таивших что-то в своей сумрачной глубине. Только сейчас это уже не было для него загадкой. Теперь он отлично знал, что и кто скрывается за этими пыльными потрескавшимися стёклами, прикрытыми затрапезными полинялыми занавесками.

На бледном, осунувшемся Мишином лице обозначилась истомлённая, кривоватая полуулыбка.

– Знаешь, мы всё-таки тогда очень большую ошибку совершили, – проговорил он, обернувшись к напарнику. – Возможно, непоправимую.

Димон, насупившись, повернул голову в его сторону.

– О чём ты? Какую ошибку?

Миша, секунду помолчав, холодно произнёс:

– Не надо нам было идти к ней тогда… Если б не это, может, всё и обошлось бы.

Димон ответил не сразу. Покрутил головой, пожевал губами, передёрнул плечами. И, снова воззрившись вдаль, скупо обронил:

– Может быть… может быть.

Миша, нахмурив лоб, с оттенком досады промолвил:

– Да не может быть, а точно. Дурака мы сваляли. С этого всё и началось. Если б мы сдуру не попёрлись туда… – он не договорил и лишь с безнадёжным видом махнул рукой.

Димон на этот раз не откликнулся. Опять, несколько раздражённо, дёрнул плечом и, словно почувствовав себя обиженным чем-то, чуть скривил лицо и поджал губы.

Но Миша на эти признаки Димонова недовольства не обратил внимания. Отвернувшись от приятеля, он снова устремил взгляд на окна старухиной квартиры. И снова на него нахлынули мрачные, безотрадные думы. Он подумал, что вот совсем недавно, неделю или две назад, – он начинал путаться во времени и уже не мог сказать точно, когда что произошло, – они, явно не от большого ума, неизвестно для чего вздумали наведаться в жилище скончавшейся старухи и увидели там такое, что, вероятно, совсем не предназначено для смертных взоров, что не положено видеть никому из живых, и ежели кому-нибудь каким-то образом всё же довелось увидеть это, тому не следует ожидать для себя после этого ничего хорошего. И вся последовавшая вереница необъяснимых, непостижимых, жутких событий, всевозможной чертовщины, ворвавшейся в их жизнь и затянувшей её непроглядным могильным мраком, – это расплата за неумеренное и неуместное любопытство, за то, что они стали очевидцами того, что им, да и никому на свете, не следует видеть и знать. А они увидели и узнали. Заглянули в беспросветную чёрную бездну, разверзшуюся у них под ногами и увлекающую их в свою бездонную слепую глубь…

Миша мотнул головой и испустил тяжёлый вздох. Упрямая, неотвязная мысль саднила ему мозг: ведь всего этого могло и не быть. Пройди они в тот злополучный вечер мимо, не вздумай они завернуть в подъезд, подняться на второй этаж и ввалиться в квартиру мёртвой ведьмы, – в их жизни, вероятнее всего, ничего не изменилось бы, всё шло бы своим чередом, всё было бы спокойно и благополучно. И они никогда не узнали бы о том, чего ни одному человеку знать не нужно, знание чего леденит кровь, лишает рассудка, разрушает до основания все привычные понятия о возможном и невозможном, о реальном и кажущемся, об обыденном и запредельном. Знание чего приводит к безумию и открывает путь к смерти.

Так нет же, потянуло их на приключения. А вернее, Димона. Сам-то он с самого начала был против. Он как чувствовал, что не надо идти туда, что это закончится скверно. Так и вышло. Закончилось скверно. Закончилось таким неслыханным, неимоверным, неописуемым кошмаром, который и представить себе нельзя в самой безудержной и бредовой фантазии. Только, увы, это была не фантазия. Он столько раз пытался уверить себя в этом, убедить себя в том, что всё творившееся с ним – это не взаправду, это лишь плод его расстроенного воображения, долгий, затянувшийся страшный сон, который вот-вот оборвётся. Но не убедил и давно оставил бесплодные попытки не признавать и отрицать очевидное. Последние сомнения в реальности происходящего давным-давно рассеялись. И он, сломленный, беспомощный и беззащитный, остался лицом к лицу с невыразимой, немыслимой жутью, обволакивавшей и медленно затягивавшей его в свою липкую смертоносную тину, из которой он уже почти не надеялся выбраться, явственно ощущая всю тщетность своих жалких усилий и потуг…

– Кранты! – вдруг ясно и отчётливо, тщательно проговаривая каждую букву, вымолвил Димон.

Миша хмуро покосился на него.

– Чего?

Димон перевёл на него угрюмый, чуть затуманенный взгляд и уже немного глуше и прерывистее повторил:

– К-кранты… Нам… с тобой… – И, как-то растерянно и жалобно сморщив лицо, продолжал: – И ведь не расскажешь никому… Не поверят… Решат, что сочиняем, дурака валяем, что это игра у нас такая очередная. Во всё, мол, уже переиграли, надумали вот от нефиг делать в привидения поиграть… А может быть, – на его посеревшем, как будто измождённом лице прокралась тусклая, вымученная улыбка, – вообще сочтут, что мы рехнулись. И, чего доброго, в психушку запрут. А это, скажу я тебе, так себе удовольствие… Хотя, – тут же оговорился он, водя кругом опустошённым, помутнелым взором и уже едва слышно шевеля губами, – для нас, похоже, это уже не самое страшное.

Миша с мрачным выражением кивнул. Да, если бы ему пришлось выбирать – оказаться в сумасшедшем доме или продолжать существовать в невыносимо тяжкой, гнетущей атмосфере беспрерывного, нарастающего день ото дня безумия и ужаса, – он без колебаний выбрал бы первое. Только у него не было такого выбора. Да, похоже, и вообще никакого. Перед ним, как и перед его напарником, всё определённее и неумолимее вырисовывалась одна-единственная дорога, по которой с роковой неизбежностью они следовали всё дальше. Понемногу различая в смутно маячившей впереди сумрачной дали, окрашенной багрово-кровавыми всполохами…

Строй его мыслей оборвался. Он тряхнул головой и шумно выдохнул. Он не хотел думать о том, что таится в конце этой дороги, на которую – вольно или невольно, уже неважно – вступили они с приятелем. Тем более что это не было для него секретом. Он всё отлично знал и понимал. У него уже почти не оставалось иллюзий и надежд. Он отчётливо сознавал, что ожидает их впереди. Им оставалось только ждать…

– У тебя было что-нибудь в эти дни? – опять послышался медленный, бесцветный Димонов голос.

Миша двинул головой в его сторону.

– То есть?

Димон досадливо поморщился.

– Да ладно тебе. Ты прекрасно понимаешь, о чём я.

Мишино лицо омрачилось. Щёку дёрнул нервный тик. Он понурился и сцепил руки за спиной, до боли стиснув пальцы. Недавний, свежий, животрепещущий ужас хлынул на него с новой силой. Всё происшедшее в молниеносном темпе, за несколько мгновений, пронеслось перед ним. Он вновь пережил и прочувствовал всё это. Вновь, почти осязаемо, ощутил прикосновение иного, потустороннего. Тяжёлое, удушливое, парализующее дыхание смерти. От которого у него снова закружилась голова и подкатила к горлу тошнота.

И, преодолевая её, он надорванным, измятым голосом, не всегда ровно и вразумительно, порой чуть сбиваясь и путаясь, рассказал о случившемся с ним вчера. Рассказал всё, без утайки и без стеснения, ни о чём не умалчивая, не опуская никаких деталей. Словно исповедовался. Глядя при этом стеклянными, невидящими глазами куда-то в сторону и еле двигая сухими серыми губами.

Димон слушал с чуть приметной небрежной ухмылкой, как если бы то, о чём повествовал товарищ, совершенно не удивляло его и не казалось ему чем-то невероятным. Да так оно и было: за последние несколько дней он практически разучился удивляться. Наверное, уже ничего не могло изумить его, заставить усомниться в чём-нибудь, посчитать что-либо странным, неправдоподобным, не стоящим доверия. Любая чепуха, околесица, самая нелепая и несуразная небылица, над которой ещё пару недель назад он просто посмеялся бы, сейчас воспринималась им вполне серьёзно и представлялась ему как минимум заслуживающей внимания. А потому и рассказ приятеля, который любой другой на его месте счёл бы бредом полоумного, он выслушал с явным интересом, без тени недоверия. И когда Миша закончил и, будто выдохшись и обессилев, весь как-то сник и уронил потухший взгляд в землю, Димон боднул головой и, метнув на друга косвенный взор, со вздохом резюмировал:

– Ну что ж, сначала мы заявились к ней незваные в гости. Теперь она, так сказать, отдала визит… Надо полагать, и ко мне скоро наведается, – едва слышно присовокупил он, и его губы дрогнули, а лицо покрылось почти мертвенной бледностью.

Миша ничего не сказал. Он, похоже, не слушал собеседника, по-прежнему упёршись остановившимися глазами себе под ноги и будто внимательно разглядывая там что-то.

Димону же, по-видимому, внезапно пришла в голову какая-то неожиданная, совсем не соответствовавшая его настроению мысль, так как его черты вдруг исказила кривая, похабная усмешка, а в глазах блеснул давно не загоравшийся там озорной огонёк.

– Слышь, дружбан, – произнёс он, обратив на товарища этот горевший не совсем естественным, фальшивым блеском взгляд, – это что ж получается – ты с Доброй, что ли, перепихнулся?