Старуха

Около минуты он оторопело, не шевелясь, смотрел на жалкие остатки былой роскоши. Потом с усилием поднялся и слабой, шатающейся походкой подошёл к руинам велосипеда. Который он так любил, в котором души не чаял, не мог надышаться, за которым ухаживал как за ненаглядным, балованным детищем, буквально сдувая с него пылинки. И вот его больше не было. Он умер, погиб, едва не утащив за собой на тот свет и своего любящего, заботливого хозяина. Который, потерянно, убито, в совершенном ошеломлении и отупении, с искорками безумия в остекленелых глазах глядя на останки того, что было едва ли не главным смыслом его жизни, в какой-то момент вполне искренне пожалел, что этого не случилось. Он поднял изуродованный, искривлённый руль, который так часто и с таким удовольствием сжимал в своих руках, покрутил его, протянул в ту сторону, где стояли Миша и Макс, с глубоким состраданием взиравшие на него, и, сморщившись, точно готовясь зарыдать, неживым, замогильным голосом произнёс:

– Всё! Нет больше железного коня… Пал! – И, всхлипнув, прибавил: – Смертью храбрых.

После чего, выронив руль из ослабевших рук, повернулся и, спотыкаясь и раскачиваясь, как пьяный, сгорбившись и повесив голову, побрёл по улице домой. Приятели, вздохнув и грустно переглянувшись, последовали за ним.

XIII

В субботу Миша, вопреки обыкновению, вышел во двор утром. Не мог оставаться дома один. Наедине со своими мыслями, всё более упадочными и удручающими, и страхами, всё более давящими и гнетущими.

Сев на ближайшую к его подъезду лавочку, прятавшуюся в тени густой растительности – высоких кустов и свисавших сверху разлапистых ветвей вздымавшихся рядом деревьев, он принялся хмуро озираться кругом. Взгляд его был унылый, потухший, опасливый и насторожённый. Совсем не похожий на тот легкомысленный, искромётный, небрежно-нагловатый взор, которым он смотрел на мир ещё совсем недавно, считанные дни назад. В его глазах застыл тёмный, неизбывный страх. Даже его фигура словно говорила о том, что творилось с ним, внутри него: он весь съёжился, ссутулился, поник, стал как будто меньше ростом. Он был похож на затравленного, израненного, обессиленного зверя, загнанного в угол и глядящего на своих преследователей побелевшими от ужаса, от предчувствия близкой и неминуемой гибели глазами.

А между тем вокруг было тихо, спокойно, почти идиллично. Окрестный пейзаж был безмятежный, умиротворяющий, навевающий мир и покой. Не было даже намёка на что-то, чего стоит опасаться, из-за чего можно тревожиться. Разливался красивыми мелодичными трелями невидимый соловей, весело и беззаботно чирикали воробьи, квохтали, почти как куры, крупные сизые голуби, на которых с ленивым прищуром посматривали развалившиеся чуть в сторонке, у стены дома, коты, настолько сытые и даже перекормленные, что они и не думали нападать на неповоротливых пернатых и равнодушно наблюдали, как те беспечно бродят у них под носом. Можно было подумать, что здесь не было и быть не могло вражды, ненависти, недоброжелательства, никто никому не угрожал и, точно в раю, жили в мире и согласии даже те, кого, казалось бы, сама природа сделала врагами.

Ярким, бросающимся в глаза диссонансом, единственным тёмным пятном на этой картине всеобъемлющего благополучия и довольства был Миша. Он был тут словно чужой. Будто изгой, не нашедший своего места в этом прекрасном, гармоничном мире всеобщей любви и благоденствия. Ничего его не радовало, не приносило удовлетворения, не рождало в душе отрады и упокоения. Он уже не ощущал себя частью всего этого, к чему так привык, с чем так сжился, что было для него своим, родным, казалось, неотделимым от него. И вот всего за несколько дней всё сдвинулось, завертелось в безумном неудержимом вихре, перевернулось с ног на голову. Его маленький уютный мирок, в котором ему было так хорошо, приятно и радостно, разлетелся в пух и прах, пожух, как осенняя трава, поблёк и слинял, будто и не было его вовсе. А он сам, точно щепка, подхваченная бурным порывом ветра, сорвался с места и понёсся в беспредельную мутную даль, из которой вряд ли возможно было вернуться.

Но, оглядываясь вокруг, Миша видел, что на самом деле ничего не изменилось, всё по-прежнему, всё как было. Дело было в нём самом. Изменилось не окружающее, изменился он сам. Причём до неузнаваемости. До полной противоположности тому, что было прежде. Раньше он был весел, бодр, дерзок, неустрашим, мало чего боялся и порой, выказывая свою лихость и молодечество, сам бросался навстречу опасности, даже когда в этом не было особой необходимости. Теперь же от его самоуверенности, самонадеянности и самодовольства не осталось и следа. Он стал робок, пуглив, нервозен, вздрагивал от любого шороха, шарахался от каждой тени. Будто и не он уже это был, а кто-то другой…

– Здоров, Мишань. Как жизнь? – раздался рядом низкий, басовитый, с лёгкой хрипотцой голос.

Миша, непонятно, довольный или нет, что его оторвали от его совсем не радужных дум, поднял глаза на незаметно подошедшего к лавочке и приветствовавшего его парня – невысокого, даже, пожалуй, приземистого, достаточно упитанного и не совсем складного, с короткими нечёсаными волосами песочного цвета, вихрами торчавшими в разные стороны, круглым румяным лицом и маленькими, вечно как будто немного сонными глазами, смотревшими на всё вокруг, в том числе и на Мишу, невнимательно и безучастно, как на нечто давно знакомое, банальное и не представляющее никакого интереса.

Миша несколько мгновений исподлобья, также совершенно бесстрастно, глядел на пришедшего, точно не узнавая его. Потом пожевал губами и таким же изжёванным, надтреснутым голосом проговорил:

– Привет, Серёга.

Серёга уселся рядом. Поёрзал, будто устаиваясь поудобнее, бегло огляделся, ненадолго остановил взгляд, по-прежнему пустой и безразличный, на лежавшей перед ними круглой, обложенной побелёнными кирпичами клумбе, густо усаженной разноцветными роскошными цветами, начинавшими понемногу отцветать и блёкнуть, но всё ещё продолжавшими источать насыщенное терпкое благоухание, от которого через несколько минут начинала слегка кружиться голова. Серёга, однако, вдохнув его, поморщился и покрутил носом с таким видом, словно ощутил не пьянящий цветочный аромат, а донёсшееся с дворовой помойки зловоние. Вслед за тем он отвёл взгляд от клумбы, точно немного ослеплённый этими яркими, пёстрыми красками, и перевёл его на товарища.

– Ну так как жизнь-то? – повторил он свой вопрос.

Миша повёл плечом.

– Ничё. Живём помаленьку. Ещё не умерли… – и, сказав это, невольно осёкся, подумав вдруг, что в его нынешнем положении это прозвучало несколько двусмысленно.

Серёга истолковал последнее Мишино слово по-своему. Он болезненно скривил лицо и поёжился, как при ознобе.

– А я вот реально чуть не помер! – пробормотал он и метнул через плечо угрюмый взор – в ту сторону, где, невидимое отсюда из-за плотного покрова листвы, находилось обгорелое и обугленное пепелище – всё, что осталось от его сарая. Затем, обратив взгляд в противоположную сторону, в тенистую зеленовато-серую глубь соседнего палисадника, со вздохом присовокупил: – Вернее, чуть не изжарился… как курица в духовке, – и кисло усмехнулся этому сравнению.

Мрачная ирония, прозвучавшая в его словах, не осталась незамеченной собеседником. Он взглянул на соседа внимательнее, и в глаза ему тут же бросились следы происшедшего не так давно с Серёгой и едва не стоившего ему жизни: беловатые ожоги на лице, шее, руках, обгорелые брови и ресницы, медноватый оттенок кожи, словно до сих пор нёсшей на себе отпечаток опалившего её пламени. В своё время, когда всё это случилось с приятелем, Миша отнёсся к этому двойственно: с одной стороны, как и все, признавал, что, вероятно, это действительно дело рук злокозненной, способной на всё старухи; а с другой – испытывал некоторые сомнения и втайне склонялся к тому, что, быть может, Серёга, не отличавшийся особой сообразительностью и вечно попадавший в разные истории, сам во всём виноват и это не более чем несчастный случай. Тогда он ещё колебался и, даже несмотря на случившееся с ним самим – на свою ошпаренную спину, – всё равно не мог до конца поверить, что такое возможно, что Добрая в самом деле обладает некой сверхъестественной силой, позволяющей ей вредить окружающим и безнаказанно творить зло. Это никак не укладывалось у него в голове.

Но вот теперь уложилось. Окончательно и бесповоротно. Буквально впечаталось в его мозг. Сейчас уже не было ни колебаний, ни сомнений, ни попыток найти происходившему сколько-нибудь рациональное и правдоподобное объяснение. Потому что такого объяснения не было и быть не могло. Как не могло и не должно было быть, если хорошенько вдуматься и разобраться, и всего творившегося с ними. Слишком уж дико, ненормально, чудовищно это было, слишком уж противоречило элементарному здравому смыслу, чувству реальности, самым простым, привычным, обыденным представлениям о жизни и небытии, о смерти и бессмертии, уничтожало, разрывало в клочья эти представления. А между тем всё это происходило на самом деле. И не было никаких оснований сомневаться в том, что это было, есть и будет происходить с ними. До тех пор, пока… пока…

«До тех пор, пока вы все не сдохнете!» – словно отвечая на его мысли, произнёс ему кто-то в самое ухо. И сразу же вслед за этим раздался ехидный, дребезжащий старческий смешок, понемногу удалявшийся и глохший, точно унесённый порывом ветра. Миша немедленно узнал и голос, и смех. И, вздрогнув всем телом, стал изумлённо и испуганно оглядываться кругом, готовый увидеть ту, чью более чем явственную и красноречивую угрозу он только что услышал.

Но не увидел никого, кроме котов, как и прежде, прохлаждавшихся в теньке и безучастно, полуприкрытыми глазами поглядывавших окрест, голубей, чинно расхаживавших по асфальту и клевавших что-то невидимое, суетливых, юрких воробьёв, шнырявших рядом с ними и благодаря своей ловкости и прыти то и дело перехватывавших добычу, а затем с насмешливым чириканьем вспархивавших и уносившихся прочь. И кроме Серёги, удивлённо уставившегося на него.

– Что с тобой? – спросил он.

Миша, убедившись наконец, что ему почудилось и той, чей возглас и смех он услышал в полузабытьи, здесь нет и в помине, перевёл дух, мотнул головой и попытался улыбнуться.

– Да так… ничего, – бормотнул он и опять, на всякий случай, бросил взгляд вокруг.

Серёга ещё несколько секунд вопросительно смотрел на него, а затем двинул плечом и протянул:

– А-а, ну ладно.

Приятели помолчали немного. После чего Серёга заговорил о главной дворовой новости, по-прежнему бурно обсуждавшейся жителями окрестных домов.

– Верку-пьяницу и её мужика нашли… ну, их трупы, вернее… Где-то в крепости, кажется… Слыхал уже наверно?

Миша, глядя куда-то в сторону, кивнул.

– Да-а, неожиданно, – Серёга чуть расширил свои невыразительные мышиные глазки. – Я уж думал, мы никогда не узнаем, куда подевалась эта парочка. Как в воду ведь канули весной. Как сквозь землю провалились… А они возьми и объявись! Правда… как бы это сказать… в слегка попорченном виде, – его полное розовощёкое лицо расплылось в циничной туповатой ухмылке. – Н-да, не зря, видно, говорят: нет ничего тайного, что не стало бы явным! – слегка напыжась, с умным видом процитировал он услышанную где-то фразу и, стремясь подчеркнуть её, многозначительно поднял палец.

Миша, не отрывая рассеянного задумчивого взгляда от чего-то, как будто замеченного им вдали, в глубине двора, опять безмолвно качнул головой.

– И ещё сторожа на стройке замочили, – продолжил Серёга, хмуря лоб. – Но этого, в принципе, стоило ожидать. Там, по слухам, целая банда орудовала. Тащили всё, что под руку попадалось… Ну, вот им в конце концов и сторож попался. Оказался не в то время не в том месте, – Серёга скривил физиономию и сплюнул себе под ноги. И, после короткого молчания, словно обдумав сказанное, рассудительно изрёк: – Но это, конечно, совершенно разные истории. Ничего общего между ними нет.

Миша на этот раз не промолчал. Краем глаза взглянул на приятеля и, почти не разжимая губ, едва слышно обмолвился:

– Кто знает.

Серёга тут же с заинтересованным видом откликнулся:

– Что ты имеешь в виду? Ты что-то знаешь?

Но Миша, насупившись и плотно сомкнув губы, точно недовольный тем, что неосторожная реплика сорвалась с его уст, не ответил и снова отрешённо уставился вдаль.

Серёга, тщетно подождав ответа и поняв, что его не будет, немного разочарованно надул свои и без того мясистые щёки. И, поразмыслив минутку, продолжил свои немудрёные рассуждения:

– Ладно, хрен с ним, со сторожем. Нас это не касается… А вот история с Веркой-алкоголичкой – это гораздо интереснее. Я и раньше подумывал о том, что с их пропажей что-то нечисто. Не могут же люди, пусть даже такие конченые, исчезнуть просто так, с бухты-барахты. Как говорится, с концами. Причина же должна быть. И она есть. Точнее, была. – Серёга сделал выразительную паузу и, возвысив голос, провозгласил: – Добрая – вот главная причина! И этого, и всего остального.

Миша с тонкой усмешкой покосился на товарища и, чуть растягивая слова, проговорил:

– Ну ты прям капитан очевидность.

Серёга не распознал иронии. Напротив, он вообразил, что приятель сделал ему комплимент. И, самодовольно ухмыльнувшись и взмахнув увесистым кулаком, прогудел ещё громче и ещё убеждённее:

– Да-а, всё она! Эта старая мегера! Разогнала в какой-то момент всю нашу компашку, в Димона чуть каменюкой не запустила, тебя какой-то дрянью окатила, Руслан чуть не убился из-за неё. Чем дальше, тем хуже… А мне так ваще круче всех досталось. Сгореть живьём, скажу я тебе, так себе удовольствие, на любителя. Никому, даже самому лютому врагу не пожелаю пережить такое. Бр-р! – Серёга скорчил гримасу отвращения и передёрнул плечами, очевидно вновь представив себе то, что то и дело ярко и живо возникало в его памяти, – те несколько страшных, роковых минут, в течение которых он, задыхаясь в едком дыму и ошалев от ужаса, теряя силы и сознание, ломился в дверь своего объятого бушующим пламенем сарая, внезапно ставшую крепкой, как стена.

Мотнув вихрастой головой, будто отгоняя от себя эти тяжёлые, травмирующие воспоминания, он, вздохнув, продолжал:

– В общем, всех нас хотела со свету сжить, одного за другим. И стать, как бы, хозяйкой двора… или что-то типа того… Ну, не знаю, короче, чего она там добивалась. Один чёрт разберёт, что было в её башке. И остаётся только бога благодарить, как говорит моя бабка, что черти наконец-то утащили её туда, где ей самое место… И откуда, судя по всему, она и явилась в наш двор, – прибавил он, раздумчиво закатив глаза. – Неизвестно, правда, зачем и непонятно, каким образом… Ну, мы этого уже не узнаем, – закончил он, опять со вздохом, не то облегчения, не то сожаления.

Вздохнул и Миша, по-прежнему не отрывавший отчуждённого, чуть затуманенного взгляда от чего-то, что, казалось, видел только он один. Шевельнул бровью и кивнул, словно безмолвно соглашаясь с напарником. А может быть, с какими-то своими мыслями, длинной нестройной чередой бродившими в его голове.

Серёга же, возбуждённый собственными речами и мрачными воспоминаниями, вскочил с лавки и стал расхаживать взад-вперёд, энергично размахивая уже обоими кулаками, точно грозя той, благодаря кому он едва не сделался горсткой пепла.

– Не, ну тварь она, конечно, редкостная, – рычал он, тряся головой и вращая яростно заблестевшими глазами. – Просто падла! Заявилась к нам хрен знает откуда, поселилась в чужой хате, спровадив хозяев, какие б они ни были, чёрт-те куда… Ну, теперь-то мы знаем куда, – оговорился он, значительно вскинув бровь. – Перебаламутила тут всё и всех, стала права качать, свои порядки устанавливать. Так сказать, со своим уставом в чужой монастырь, – не без удовольствия воспроизвёл он ещё одно услышанное где-то выражение. – А потом просто военные действия начала. А вернее, самый настоящий террор! И мы все почти стали его жертвами. Особенно я! – взволнованно заключил он, сделав ударение на «я» и для верности ткнув себя пальцем в грудь.