Старуха

Миша чуть вздрогнул и поднял на собеседника недоумевающий, слегка одурелый взор.

– Что-что?

Димон выразительно подмигнул ему и прищёлкнул языком.

– Да вот то самое! Что слышал.

Но Миша, судя по всему, всё ещё не понимал, что имел в виду его совсем не ко времени и не к месту расшалившийся напарник. На его лице были написаны растерянность и недоумение.

И лишь немного погодя до него дошёл наконец смысл сказанного приятелем. Глаза его расширились, в них мелькнули отвращение и оторопь. Он с гадливой гримасой сплюнул и невольно отшатнулся от Димона, словно именно тот был виноват в том, что стряслось с ним накануне. Ну а если и не в этом, то в том, что озвучил то, о чём Миша старался не думать, потому что эта мысль приводила его едва ли не в больший ужас, чем само случившееся за день до этого.

Было, впрочем, и ещё одно, что язвило, терзало и изводило его. Хотя, может быть, и не так явственно, скорее исподволь. Но не менее ощутимо и болезненно, подчас нестерпимо. Это касалось его отношения к Ариадне. Когда он убедился, что с ним вчера была не она, – это было невероятно, дико, но это было именно так и не иначе, никаких сомнений тут быть не могло, – это сразило его едва ли не более, чем всё остальное в целом. А точнее, подкосило и добило его окончательно. Прежде среди всего творившегося с ним и вокруг него, среди всего этого хаоса и нагромождения страхов, смешения всего и вся в донельзя запутанный, головоломный клубок противоречий и загадок оставалось одно, хотя и смутное, размытое, светлое пятно. Им была она. Вернее, его чувство к ней. Пусть безответное, неразделённое, но по-прежнему, несмотря на её холодность и равнодушие, горячее, трепетное, глубокое. И, невзирая ни на что, не умиравшее. Продолжавшее подспудно, в глубине его души, жить в нём. Вместе с так же упорно не желавшей погибать надеждой. На то, что в конце концов всё как-нибудь устроится и изменится к лучшему. На то, что всё ещё будет хорошо. Пусть не сейчас, пусть даже совсем не скоро. Но когда-нибудь обязательно будет. Не может не быть. Любовь к ней, память о ней, она сама, в полном соответствии со своим именем, стали для него своего рода путеводной нитью, которая только и могла вывести его из того бесконечного тёмного лабиринта, в котором он, путаясь и спотыкаясь, бродил вслепую, потерянный, тоскующий, одинокий, близкий к отчаянию, не видящий выхода из положения, в котором он очутился, разуверившийся и почти утративший надежду. И вплотную приблизившийся к безумию, незаметно оплетавшему его своими незримыми мягкими путами.

Но происшедшее вчера всё круто и фатально изменило. Чуть брезжившее и согревавшее его сияние погасло. Ведшая его из тупика тонкая нить порвалась. Его чувство, такое нежное, хрупкое, незапятнанное, будто швырнули в грязь и изваляли там. Причём в могильную грязь, насквозь пропитанную трупным смрадом, миазмами разложения, гниения и распада. А сама она, его Ариадна, её светлый, чистый, пленительный облик, едва лишь возникая перед его мысленным взором, тут же вытеснялся, подменялся, стирался другим обличьем. Гнусным, омерзительным, тошнотворным. Явственным, зримым олицетворением смерти. Они как бы слились в его сознании воедино, сделались взаимозависимы и взаимозаменяемы, стали практически одним целым. Безупречные, обольстительные девичьи черты, чаровавшие и завораживавшие его, заставлявшие его сердце биться часто и взволнованно, потускнели, увяли, исказились, покрылись сетью глубоких, как рытвины, безобразных морщин. Полные алые губы истончились и потемнели, рот искривился и запал, ясные, как солнце, глаза потухли и остекленели. Мёртвая ведьма замарала, уничтожила, пожрала его любовь. Теперь от неё не осталось даже воспоминания. Лишь горстка пепла, которую мог развеять первый же порыв ветра…

– Здоров, пацаны! Ну как делишки? – раздался вдруг, ворвавшись в его меланхоличные думы, звучный, произносивший слова чуть взахлёб голос.

Миша поднял глаза и, увидев стоявшего рядом с ним Макса, слегка поморщился. Тот, судя по всему, как обычно, был в превосходном настроении. Бодрый, оживлённый, с блестящими, широко распахнутыми, будто удивлённо созерцавшими окружающий мир глазами, жизнерадостной улыбкой во всю щёку и словно ещё больше оттопырившимися ушами, придававшими его и без того не слишком умному лицу совсем уж дурашливое, беззаботно-разудалое выражение. Полная противоположность своим подавленным, как в воду опущенным приятелям.

Миша, невнятно пробурчав что-то на приветствие и вопрос друга и скользнув по его сияющему, довольному лицу неприязненным взглядом, отвернулся, явно выказывая своё нежелание продолжать общение.

Однако такой холодный приём нисколько не обескуражил Макса. Он улыбнулся ещё шире и лучезарнее – видны были, казалось, все тридцать два зуба – и, выбросив вперёд руку, двинулся к Димону, как и прежде, подперев голову ладонями и уставив отсутствующий взор в никуда, восседавшему на пороге сарая.

– Ну чё, куда поедем?

Димон, услыхав этот вопрос, вздёрнул голову и немного ошеломлённо, будто не понимая, уставился на новоприбывшего, по-прежнему приветственно тянувшего ему руку.

– Чего?

– Куда, говорю, покатим сегодня? – повторил Макс, остановившись напротив товарища и продолжая держать кисть наперевес, точно собираясь вонзиться ею в напарника. – Какие планы на вечер?

Димон несколько мгновений молчал, чуть запрокинув голову и немного очумело глядя на возвышавшегося над ним приятеля, на круглой румяной физиономии которого сияла и переливалась счастливая глуповатая улыбка. Димоново же лицо, будто по контрасту, побледнело ещё больше и приняло землистый оттенок. А затем мучительно перекосилось, точно от внезапной боли. А ещё через секунду, так и не пожав протянутую ему руку, он поднялся и скрылся в сарае.

Макс, опустив наконец руку, проводил исчезнувшего с глаз друга недоумённым взглядом и с тем же выражением лица обернулся к Мише.

– А чё это с ним?

Миша сердито зыркнул на него и презрительно фыркнул:

– Ты совсем придурок, что ли?

Макс наморщил лоб, очевидно соображая, что он сделал не так. И, несмотря на свою всем известную – да и ему самому в какой-то мере – недалёкость, через минуту-другую догадался. Понял, что, так же как в доме повешенного не упоминают о верёвке, не совсем уместно было звать ехать куда-то товарища, которому не на чем больше ехать. Который, неизвестно на сколько времени, остался безлошадным и никак не мог прийти в себя после трагической гибели своего железного друга. Уразумев это, Макс скорчил сконфуженную мину, развёл руками и печально протянул:

– Э-эх…

Последовало молчание. Миша с рассеянным и безрадостным видом, хмуря брови и подобрав губы, поглядывал по сторонам, судя по выражению его лица, без малейшей надежды увидеть что-то интересное, способное отвлечь его от горьких размышлений, вывести из затяжной депрессии, вернуть утерянный вкус к жизни. Макс, поняв, что оба его друга, причём уже не в первый раз, пребывают в расстроенных чувствах и совсем не настроены на общение и приятное времяпрепровождение, разочарованно кривил лицо и подумывал о том, чтобы отправиться на поиски других своих приятелей, настроенных более жизнерадостно и дружелюбно.

Димон же по-прежнему находился в сарае. Оттуда доносилось лишь негромкое звяканье, – не зная, чем занять себя, он без всякой видимой цели перебирал инструменты, ставшие с некоторых пор совершенно ненужными и бесполезными и лежавшие мёртвым грузом. Затем, протяжно вздохнув и качнув головой, он сделал несколько шагов в глубь помещения, наклонился и резким движением откинул крышку погреба. Бросив туда беглый взгляд, ступил на ведшую вниз деревянную лесенку и стал спускаться. Пару минут его не было видно, слышались только какое-то шуршанье и глуховатый звон стекла. После чего раздалось невразумительное ругательство и приглушённый, почти неузнаваемый голос Димона:

– Миш, дай-ка мне фонарик. Он там, над стойкой висит.

Миша вошёл в сарай, пробежав глазами по увешанной всякой всячиной стене, увидел фонарь с продолговатой серебристой рукоятью и, взяв его, спустился вслед за напарником в погреб. Тот был достаточно просторен – метра три в длину и около двух в ширину, – однако всякому, оказавшемуся там, он казался тесным из-за высившихся вдоль стен грубых самодельных полок, сколоченных из крепких толстых досок и сплошь, почти впритык уставленных двух- и трёхлитровыми банками со всевозможными соленьями и вареньями. Весь дальний край помещения занимал отгороженный двумя досками угол, заполненный картошкой, пахучим сыроватым запахом которой был пропитан весь погреб. Правда, всё это было видно едва-едва – проникавший сверху свет, и так не слишком яркий, озарял лишь небольшой участок у входа в погреб, остальное же его пространство тонуло во мгле, плотневшей по мере удаления от люка и превращавшейся в дальнем углу в густой мрак.

Миша не стал углубляться в эту вязкую грязноватую тьму и, стоя возле лестницы, передал фонарь Димону, стоявшему возле банок и напряжённо, но, кажется, безуспешно вглядывавшемуся в их содержимое.

– Благодарю, – кивнул он, беря фонарь и включая его. – А то бабка сказала помидоров принести, а в этой темени хрен разберёшь, где что.

Миша боднул головой и слегка усмехнулся, глядя, как приятель, уже при свете, изучает длинный ряд пузатых банок, выбирая нужную ему.

– Ладно, – проговорил он немного погодя, – ищи свои помидоры, а я наверх. А то душновато тут как-то, – заметил он, чуть скривившись, и начал подниматься, спеша покинуть тёмное подземелье с его спёртым, застоявшимся воздухом.

Но в этот самый миг крышка погреба, словно опрокинутая чьей-то сильной рукой, с коротким резким стуком захлопнулась, погрузив помещение в почти полную темноту, так как свет Димонова фонаря был направлен в этот момент в глубину плотного баночного строя.

Миша, не успев ещё даже как следует удивиться, невольно подался назад, вниз, и чуть растерянно пробормотал:

– Это ещё что?

К нему немедленно присоединился Димон, тут же позабывший о помидорах и с раздосадованным видом приблизившийся к лестнице.

– Чё такое?

– Да вот, придурок этот приколоться решил, – сказал Миша, кивнув наверх. – Нашёл время шутки свои идиотские шутить.

Димон насупил брови, взглянул вверх и, направив туда же струю мутноватого бледно-жёлтого света, зычно выкрикнул:

– Алё, гараж! Ты там ваще охренел, что ли? Открой сейчас же!

В ответ не раздалось ни звука, ни шороха, ни вздоха. На поверхности царила полнейшая, совершенная тишина.

– Вот же дибилоид! – прошипел сквозь сцепленные зубы Димон и прибавил слово покрепче. – Послал бог недоумка на наши головы.

И, продолжая вполголоса сквернословить, он взобрался по лестнице наверх и попытался откинуть захлопнувшуюся крышку. Та не поддалась. Очевидно, её крепко придерживали с противоположной стороны. И у Димона не было никаких сомнений, кто именно это делает. Впрочем, тут и гадать особо нечего было.

– Слушай, Макс, пошутил и хватит, – стараясь держать себя в руках, произнёс Димон, хотя лёгкое дрожание в голосе выдавало его раздражение. – Мне сейчас не до твоих приколов. Настроение не то. Открывай давай!

Макс не откликнулся. По-прежнему ни единого звука не доносилось до оказавшихся в заточении друзей. Казалось, они остались в полном одиночестве.

– Слушай, ты, недоделанный! – уже не на шутку осердясь, воскликнул Димон, обращаясь к безмолвному проказнику. – Открой эту чёртову крышку! Я тебя пока по-хорошему прошу. Не доводи до греха. А то руки и ноги переломаю!

Но предполагаемый озорник молчал, будто воды в рот набравши. То ли не воспринимал Димоновы угрозы всерьёз, то ли, напротив, струхнул, что рассерженный приятель приведёт их в исполнение.

И тем самым ухудшал свою возможную участь, так как Димон, и без того пребывавший в прескверном расположении духа и явно не склонный в этом состоянии оценивать шутки, тем более такие глупые и примитивные, раздражался всё сильнее и после ещё одной безуспешной попытки откинуть запертую наглухо крышку, рявкнул что было мочи:

– А ну открой, урод!!! Открой сию же секунду! Я ж выберусь отсюда – по стенке тебя размажу. От тебя мокрое место останется. Ты меня знаешь!

И снова ноль реакции. Глубокая, не нарушаемая ни единым звуком тишина. Казалось, наверху, в сарае и около него, никого нет. Возможно, Макс просто отмалчивался. А может быть, испугавшись грозного тона и не менее грозных посулов товарища, предпочёл унести ноги.

– Вот же недоумок! – уже значительно тише, вероятно потеряв надежду докричаться до придурковатого друга, ругнулся Димон и ткнул кулаком в накрепко закрытую крышку. – Выберемся отсюда – прибью! Надолго меня запомнит, паршивец…