Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена

В это мгновение до слуха Филиппа донесся звук из комнаты – реальный звук, исходящий не от неуловимых источников, обитавших в его доме, не от чего-то страшного, происходящего на улице, и не созданный его собственным воображением. Звонил его телефон, и от понимания этого Филиппа передернуло.

Выйдя из ступора, он поспешил к холодильнику, откуда исходил звонок, но было поздно. Филипп даже не успел увидеть номер, с которого ему звонили. Он еще раз потеребил кабель, промял его от начала до конца в надежде случайно нащупать обрыв, но телефон не просыпался.

«Кто, интересно, мне звонил?» – подумал Филипп. Перебирая в уме имена своих друзей и строя предположения о том, кем из них мог оказаться звонивший, он снова подошел к окну и поглядел в сторону освещенного участка тротуара. Женщина с собачкой только что вышла из-под фонаря, а на смену ей в круг света вступала пара влюбленных, воркующих о чем-то своем. Парень остановился и стал разглядывать девушку, что-то ей при этом говоря, исходя из чего Филипп понял, что поблизости не было никого, кто бы мог смутить их.

«Кто, интересно, мне махал?»

Последовавшие за этим вопросом мысли совершенно не поддавались классификации. То были кусочки воспоминаний из детства, сказанные кем-то слова, строки популярных песен юности, обрывки фрагментов репетиций. Во все это вплетались вновь набиравшие силу звуки улицы. Через пару минут Филипп плотно закрыл окно, чтобы хоть как-то помочь себе справиться с головокружением, после чего он тяжело опустился на диван, посидел с минуту и, согласившись с тем, что ничего дельного сегодня уже не произойдет, завалился на бок.

Проснулся он в середине ночи. Было душно, и Филипп открыл окно, впустив в комнату первую августовскую прохладу. Немного постояв у окна и послушав звуки ночного города, он решил принять душ. Это помогло немного освежить тело, но камень на душе продолжал оставаться там же, где он и находился последние дни, постепенно обретая плотность и массу.

«Все повторяется. Все возвращается. Мне от себя не уйти», – повторял про себя Филипп, глядя в зеркало.

«Но я не могу оставить тех, кто доверился мне. Могу, конечно, сделать это физически, но не имею на это никакого морального права. Я могу делать с собой все, что вздумается – хуже другим от этого уже не будет, но делать хуже другим лишь потому, что я… Нет, это непозволительно!»

«Но как я буду смотреть им в глаза, когда в конце концов они поймут, что зря тратят время со мной, что я пользуюсь ими, что меня мало интересуют их судьбы?»

«А так ли это на самом деле?»

«Увы, я не нахожу основания полагать, что дела обстоят иначе.»

Вернувшись в комнату, Филипп внимательно оглядел ее, словно был здесь в последний раз год назад и хотел разобраться в том, что же именно в ней с той поры изменилось. Ничего из того, что попалось ему на глаза, не отозвалось. Он закрыл лицо руками, глубоко вздохнул, протер глаза и решил совершить ночную прогулку.

Накинув легкую куртку поверх черной футболки и взяв с собой лишь ключи от дома, Филипп вышел на лестничную площадку, закрыл за собой дверь, морщась от бесцеремонных щелчков, издаваемых дверным замком, постоял еще немного во вновь установившейся тишине и начал неторопливо спускаться по ступенькам. Входная дверь подъезда со скрипом закрылась за ним минуты через четыре, хотя ему показалось, что спуск со своего восьмого этажа растянулся на полночи. Когда же он ступил на тротуар, шаг его ускорился и мерный стук каблуков добавился к каноническому набору звуков летних ночей – в этом городе всегда кто-то ходит по ночным улицам.

Словно преступник, возвращающийся на место своего преступления, Филипп решил посетить ставшие значимыми для него места. Для начала он протопал три четверти одного из двух параллельных друг другу проспектов и свернул направо на маленькую улочку, соединяющую их. Дойдя до перекрестка, он лишь глянул в сторону Театрального института и снова свернул направо – на проспект.

Проходя мимо «омлетного царства», Филиппу захотелось чего-нибудь поесть. Представляя, с каким наслаждением он бы сейчас умял омлет с беконом, он продолжал отсчитывать секунды своей ночной прогулки, как вдруг в его воображение вторглись картинки незабываемого посещения ими «Закусочной». Правда, картинки эти несколько отличались от того, что происходило там на самом деле: они сидят за тем же столом, но пьют вино из золотых кубков и едят жареное мясо; по комнате снуют те же женщины, поднося и предлагая новые блюда, но Филипп отказывается от всего и говорит, что к этому мясу можно добавить только омлет, которого у них нет и быть не может; от оригинального хозяина не осталось ничего, кроме широченной улыбки из-под густых усов. Не то, чтобы все остальные части тела были взяты от другого человека – их не было вообще. Тем не менее это жуткое подобие Чеширского Кота слово в слово повторяло фразу, сказанную в тот вечер хозяином: «Будешь делать свою любимую работу – станешь счастливым, когда увидишь какими полезными окажутся ее плоды». Звучала она грустно, что резко диссонировало с самим определением слова «улыбка».

Пытаясь отделаться от наваждения, Филипп тряхнул головой, словно пес, которому в ухо залетела муха.

«Не заснул ли я на ходу? Нет, не заснул…»

Пройдя мимо «Глифады», он обернулся и на несколько секунд замедлил шаг. Сердце забилось чаще, и Филипп снова набрал нужную скорость. Что-то словно подгоняло его. Он знал, что ему нужно было подойти к этой двери до рассвета, но спроси его кто-нибудь: «А зачем тебе это нужно?» – ответа бы он дать не смог.

Старое, но капитально построенное темное монолитное здание, способное дать фору всем современным новостройкам, благородно возвышалось на одной из четырех возвышенностей города. Словно отвернувшись от него, здание обнимало прилегающий к нему двор, в котором каких-то три часа назад еще шумело свадебное веселье, а уже утром дети будут доказывать свое право качаться на качелях, и хозяева собак, то ли выгуливающие своих питомцев, то ли взявших их с собой, чтобы погулять самим, будут приветствовать друг друга, отвечая стандартными ответами на стандартные вопросы. Не одно поколение жителей успело провести годы своих жизней под крышей этого здания, и многое оно успело увидеть на своем веку и запомнить.

Филипп мог сразу завернуть во двор, но он решил прошагать перед фасадом и снова взглянуть с этой высоты на город, который отсюда уже не казался таким большим и всесильным. Повернув налево и обойдя дом со стороны, Филипп вошел во двор и прошагал к центральному подъезду, перед которым чинно сидел полосатый кот. Завидя незнакомца, тот лениво ретировался под припаркованную неподалеку машину какой-то престижной марки.

Темно-вишневого цвета металлическая дверь, оборудованная замком с терминалом для набора кода, не ждала его появления. Она молча смотрела на него своим новым, компьютерным глазом, а он разглядывал ее тяжелую ручку, мощную раму, кнопки и красный индикатор на панели терминала, потерявший всякий вид коврик перед ней… Наконец он нашел в себе силы взглянуть ей в этот самый глаз.

– Смотрит ли оттуда на меня кто сейчас или нет? – впервые заговорил он после того, как пожелал Лине спокойной ночи.

Не получив ответа ни от двери, ни от себя самого, ни даже от кота, сидевшего рядом с черным колесом и безучастно наблюдавшего за его действиями, Филипп повернулся и двинулся в обратный путь.

Спускаясь с холма, Филипп снова ощутил усталость. Была бы рядом скамья, он бы без колебаний опустился на нее и может быть даже вздремнул, но все скамейки были либо давно разобраны на дрова, либо изуродованы вандалами, а те две, что чудом дожили до сегодняшних дней, были оккупированы какими-то бродягами, распространявшими жуткую вонь на несколько метров вокруг себя.

Ноги сами понесли его прочь от этого места. Вот уже закончился спуск, но он продолжал шагать так быстро, словно покидал место преступления, зная, что за ним снарядили погоню. За его спиной же не было никого, лишь утренняя заря извещала город о скором восходе солнца и наступлении нового дня. Дом становился все меньше, а Филипп был все ближе к тому последнему объекту своей вылазки, о котором он подумал, пытаясь переглядеть компьютерный глаз.

Меньше, чем через час Филипп подошел ко входу в сравнительно недавно обустроенное помещение со стильной надписью «Кинопус» над дверью. У него было чувство, словно он никогда раньше здесь не был. Именно сейчас, в утренних сумерках Филипп разглядел что-то такое, что скрывалось от его взора всякий раз, когда он был готов пересечь порог, чтобы оказаться в обретающем свою новую форму помещении театра, или когда во второй раз за день перешагивал через него, выходя с репетиции вдохновленным и полным новых идей.

«Это как же хитро ты построен», – говорил Филипп про себя, проводя рукой по стене, начиная от двери и дальше по периметру. «Снаружи видна лишь твоя дверь – такая крепкая, не кричащая, надежная, строгая дверь, за которой происходят чудеса. А кроме двери? У тебя нет ни окон, через которые можно было бы заглянуть вовнутрь, ни афишной доски, ничего такого, что позволило бы получить представление о том, что таится в тебе. Вот, я провожу рукой по твоей стене, но я не уверен, ты ли находишься по ту сторону, или же уже это территория смежного помещения?»

Филипп сменил руку и пошел в обратном направлении.

«Сейчас это, скорее всего, ты. Я чувствую биение твоего сердца и твое глубокое дыхание. Никто не сможет меня переубедить в том, что ты не живой: все равно, что если мне заявят, что это я не живой… Хотя это не совсем убедительный пример. Все равно, что если мне скажут, что солнце сегодня не взойдет когда я уже вижу, как подсвечиваются облака на горизонте. А вот здесь у нас бар… В каких-то полуметрах от меня – ты, такой большой и глубокий, но такой незаметный для окружающих, спрятавшийся от них, словно гонимый зверь, нашедший себе логово понадежнее и решивший залечь здесь в спячку до самой весны… О чем это я?»

Филипп снова вернулся к двери и взялся за ее ручку. Легонько толкнув дверь и лишний раз убедившись, что идеально подогнанный замок лишает ее какого-либо люфта, он неторопливо повторил это действие еще несколько раз, словно примериваясь к решающему толчку. На самом же деле у него не было и мысли о каком-либо физическом воздействии на нее. Филипп словно пытался обнаружить и восстановить недавно пропавшую связь с тем, кто находился за этой дверью, и как бы вызывал того на контакт.

Потом он затих и приложил ухо к двери. Простояв так с минуту, он, словно очнувшись от наваждения, не мешкая зашагал по улицам пробуждающегося города, чтобы завершить эту прогулку и успеть поспать хотя бы один час, а желательно – все четыре.

– Если ты хочешь, чтобы я сделал это сегодня, я сделаю это.

И это была вторая фраза, сказанная Филиппом вслух после того, как он пожелал Лине спокойной ночи.

Глава 16. Цепочка состояний

Страх. Удивление. Гордость, граничащая со стыдом. Неизбежность риска. Разочарование. Снова стыд. Внезапное ощущение бесценности момента. Счастье.

Вот какие чувства пришлось пережить Филиппу Сэндмену в тот день, когда он согласился вернуться в «Кинопус» и побороть свой страх – вероятно, самый большой из всех страхов, которыми был так обильно усеян его жизненный путь.

Трудно ли было сделать это? Нет, нет никакого героизма в том, чтобы сказать то, что ты думаешь. А было ли ему трудно сделать это? Да. Несказанно трудно было ему убедить себя в том, что он чего-то стоит.

Неужели все эти несколько месяцев общения и работы, которые смогли внушить уверенность в молодые души и зажечь их сердца любовью, были неспособны оказать такое же влияние на Филиппа?

Может быть с любым другим Филиппом дела обстояли бы иначе, но только не с Сэндменом. Таким уж он был человеком: богатым внутри, неприметным снаружи, словно мешок, в котором бездомные обычно носят свои пожитки, среди которых можно случайно обнаружить редчайшую книгу, выброшенную ее прежним владельцем-невеждой на свалку. Она так и пролежит у него в мешке до скончания века, если не найдется случайный ценитель, который вдруг увидит ее среди прочего хлама в тот момент, когда бродяга откроет свой мешок, чтобы положить туда еще одну пустую бутылку, и не воскликнет: «Стой! Ну-ка покажи, что это у тебя?… Я дам тебе за нее все, что ты пожелаешь!».

«Лентяй ты. Способный, но ленивый, и трудно тебе будет потом жить со своей ленью», – поговаривал его отец в юные годы. «Лень убаюкивает, усыпляет дерзость, притупляет желания, убеждает в бесцельности совершать смелые поступки. Еще она не дает людям возможность осознавать свои слабости, особенно когда вокруг все тихо и спокойно, а в самый неподходящий момент она открывает дверь страху и впускает его в твое сердце».

Большой Страх Филиппа Сэндмена многим был обязан его Чарующей Лени. Появляться ей уже не было смысла: время беззаботной молодости Филиппа уже закончилось, да и свою смертность он ощущал достаточно хорошо, чтобы прожигать свои дни в бездействии. Может статься, что она еще появится на сцене где-то ближе к финалу, но пока что Большому Страху еще предстояло поработать, чтобы смочь отплатить ей по достоинству. Да, он очень искусно подвел Филиппа к этой последней неделе, и партия, казалось бы, была у него в руках, но…

– Кто-нибудь сможет мне объяснить логику появления этого момента?! Этот Здесь и Сейчас словно имеет какую-то особую привилегию появляться где и когда ему вздумается, да?! Просто бесит уже! Сколько можно его терпеть!

– Не где и когда, а именно там и тогда, когда это бывает нужным, – спокойно отвечала Здоровая Дерзость. – Помни, мы есть всегда, а его появление от нас не зависит. Дух, вдохновение, как еще его там у них называют… Мы с ними всегда. Говорят же люди «у меня в сердце поселился страх», «она любит рисковать», «он ленивее свой лени, которая не поленилась раньше него родиться», «ты всегда была дерзкой» – все четко и ясно, а в отношении тех, которые «действуют под момент», никто ничего конкретного сказать не может. Что значит «под момент»? Даже звучит как-то коряво: «под момент». Что «под момент»? Явно кто-то под момент выпалил эти два слова и пошло-поехало. В тот момент кому-то именно так показалось правильным. Короче, терпи и следи за тем, что будет дальше.

Филипп толкнул дверь. Все та же дверь, с которой он общался в утренних сумерках, но вела она сейчас по-другому. Легкой и податливой она показалась ему, впуская его в непривычно светлое помещение «Кинопуса» и поддавая сзади почти неощутимым давлением воздуха.

Поначалу трудно было понять, что удивило Филиппа больше: белизна свежевыкрашенных потолка и стен, освещенных приятным теплым светом от ламп, или созерцание совместной работы шестерых молодых людей, настолько ею увлеченной, что, в отличие от трех других, сидящих в креслах зала, они не обратили на него внимания, когда он вошел.

– Филипп? – зазвенел знакомый голос Лины. По обе стороны от нее сидели Аби и Марк Эго, и все трое сияли своими улыбками, словно новые лампы, что светили у них над головами.

Только сейчас все, кто был вовлечен в работу над сценой, обернулись в его сторону.

– Ооо! Филипп! – бросились они встречать его с тем же рвением, с которым они только что работали. – Ты где был? Мы ждали тебя, понимали, что работаешь и не хотели мешать.

– Я вчера все же решил помешать, – важно заявил Марк Эго, чинно проходя между рядами кресел, тем самым задерживая спешивших за ним следом Лину и Аби. – Ты чего это телефон отключил, а?

– Он разрядился.