Басурманин. Дикая степь

– Ленточки, колечки, бусы, жемчуг речный! – зазывали щепетильники.

Сбоку от колокольни возвышался большой терем боярина Яра Велигоровича, задним двором выходивший на торжище. Перед воротами взад-вперёд, теребя бороду, расхаживал немолодой тиун. Завидя въехавший обоз, он остановился, и, подбоченясь, уставился на возчиков.

– Явились? Доколе ждать вас, словно не с реки, а из самого Киева сюда на подводах скрипели, – раскричался Нечай, осматривая телеги. – А ещё одна куда подевалась? С пристани передали, три до?лжно быть.

– Так нам старшой велел большую к терему княжескому привезть, – извиняясь, поклонился хромой. – Указал какую надобно, мы и справили. Уж небось там, телега-то. Мы людишки подневольныя, нам чаво скажут, так мы туда. Вот, пред очами твоими ясными, благодетель наш, спешили предстать. Да городишко-то незнакомый, заплутали. Насилу выбрались. Ты, добрый человек, чем шуметь, поспрошать бы кого послал.

Скривился Нечай. Глаз прищурил. По всему видать было не нравились ему возчики. Да и кому бы пришлись по сердцу дёрганая, суетливая, нерадивая челядь?

– Ты, шельма, не перечь! Ишь, расхорохорился! Поспрошать! Без пришлых ведаю, чего делать надобно, – подбоченился тиун. – Ужо столько мёду уста твои налили, зиму всласть прожить можно. Не к добру сие. Замыслил чего, шельма? А ну, сказывай, покуда ратников не покликал.

– Мил человек! Неужто я себе вражина поганая, боярского тиуна понапрасну обижать? Мне ещё по земле-матушке ходить не расхотелось.

– То-то! Глядите у меня! Худое прознаю, насыплю батагов, ажно до студёных денёчков хватит, – зыркнул Нечай на купеческих возчиков. – Постойте-ка тут в сторонке пока я товары проверять стану, да с очей моих сгинуть и не помышляйте. Найду!

– Т-твоя воля, – кланяясь, лопотал заика, оттесняя хромого к торговым рядам. – К-куда мы от-тсель д-денемси?

– Эй, бездельники! – прикрикнул Нечай на челядь. – Разгружайте телеги.

***

Темноволосый отрок в залатанных портах и рубахе, подпоясанной кушаком, сидел на завалинке и старательно продёргивал кожаную ленту в поршень.

– Тишата! Ах, прохвост! – выскочила на крыльцо мать, дородная женщина в синем сарафане и с тугой косой до пояса, свисающей из-под сороки. – Неужто сызнова обувку порвал? Да на тебя одёжи не напасёшься! Порты вон латаны-перелатаны.

– Не бранись, матушка. Не мои это. Ладушка поутру на речку ходила, обмотку порвала. Вот… – Тишата протянул матери обувку младшей сестрёнки.

Мать смутилась. Потрепала сына по голове и тихо сказала:

– Справишь работу-то, тяте на стену опреснок[17 - Опреснок – пресный хлеб, не на закваске] снеси.

– Управился ужо. Вот, свяжу…

Проворными пальцами Тишата закрепил обмотку на обувке сестры, подал их матери и, подхватив приготовленный ею для отца увесистый узелок, побежал к городским воротам.

– Гляди-ка, вот и вечерняя трапеза поспела! – кивнул сотоварищам седобородый стражник со стены, что у башни главных ворот, и принялся спускать лестницу.

По аккуратно выстеленной брёвнами улочке, прижимая к груди припасы, бережно завёрнутые матушкой в рушник, спешил накормить родителя его старшой сынок.

– Тятя! – помахал снизу рукой отрок.

Лихо взобравшись на городскую стену, Тишата принялся раскладывать на перевёрнутой корзине нехитрый ужин – хлеб, молоко, пареную репу.

– Ты, сынок, долгонько-то не сиди, а то мамка заругает, – отламывая краюху, напутствовал отец. – Негоже, коли такого детину баба по улице лозиной гонять станет.

Стражники дружно рассмеялись, по-доброму кивая.

– Небось, за девками ужо подглядаешь, а сорванец беспутный? – спросил рябой ратник, хитро улыбаясь.

– Не… – насупился Тишата.

– Глядит-глядит! – поддакнул отец. – Токмо мы мамке покуда об том не сказываем. Ранёхонько ему аще в сене копошиться. А за погляд спрос невелик.

– А за какой грех тады лозиной мальца потчуют? – уставился на седобородого молодой стражник, вышедший из башни.

– Всё те, Полежай, знать надобно! – усмехнулся седобородый. – Небось в тиуны собралси?

– Авось и подамся! Вот, князь-батюшка с посольства воротится, в ноги ему кинусь. А чего? Грамоте я обучен, порядок городской стражи мне ведом. Доколе ж в сторожах сидеть. Опять же, отрока тваво к терему пристрою. Глядишь, обучат аки подобает, да к княжичу нашему в малую дружину возьмут. При деле малец будет, верно сказываю, а?

Стражники загомонили, закивали, соглашаясь.

– Во, вишь, добре, значится, придумано! Тишата, поди, у нас тут ужо как ро?дный! Сынками я покамест не обзавёлся, жинка двух дочек народила. А помощник мне надобен. Токмо смотри, галде?нь[18 - Галдень – шумный, суетливый человек], шалости свои брось. После сенокосу в прошлом годе вся улица вида?ла, как матушка тебя лозиной охаживала. Насилу угомонили бабу. А за какие такие провинности она тебя понукала – никому досе?ле неведомо.

– Да, за порты рванные, – шмыгая носом, пожалился Тишата. – Я в лес по грибы, по орехи хаживал. Далече зашёл в чащу. А тут зверюга окаянная на меня киданулася. Ну, я бежать. Вот за кусты, да ветки и пообтрепался. Насилу живой вернулся. Страху натерпелся, что воронья над пашней. А матушка увидала и давай лозиной прилюдно. Сказывала, на меня портов не настачишься.

– Верно сказывала! – посерьёзнел отец. – Мамка твоя баба умная, бережливая, хозяйственная. Ей боярской жинкой стать, проку больше было бы. Батюшка ейный, упокой его душу, сказывал, сватался к ней один, нездешний. Да матушка воспротивилась. Жемчугами сынок боярский сыпал, что листвой, а сам в заплатках. Про него сказывали, добро в его руках огнём полыхает. Вона, видать ей за то ты такой и народился. Одёжи на тебя не напасёшьси. Лучина и та медленнее тлеет.

Тишата покраснел, что яблочко наливное, опустил низко голову и, утирая нос рукавом, тихонечко всхлипнул.

– Ладно! Буде рассиживаться-то, беги ужо. А то нрав у матушки твоей крутой. Припозднишься – отсыплет на орехи, не поленится.

– Тятя, а можно я малость за стену взгляну? Погляжу на светило тёплое, аки за лес оно прячется, и мигом домой, – сопя попросил Тишата.

– Ну, погляди чуток! Но ужо после не перечь!

Отрок, согласившись, закивал. Седобородый стражник похлопал сына по плечу. Взирая поверх его головы, откусил большой кусок хлеба и встал за спиной.

С городской стены вид и, правда, открывался дивный: багрянец неба богатым узором украшал облака, белыми лентами раскинувшимися по небосклону; зелёные луга, словно шелковые ковры покрывали собой землю, то тут, то там разукрашивая равнины и холмы разноцветными узорами цветов – жёлтыми, голубыми, красными; синие леса в вечерней дымке, словно в сизой мгле тонули в закате. Вдали у реки виднелась одинокая высокая разлапистая ель. Они всегда любили с Ладушкой возле неё играть – он прятался, а она искала. Всякий раз, когда Тишата взбирался на дерево, острые ветки хлестали по лицу, по спине, больно кололи шею, не давая дышать. И чем труднее был подъём, тем тише он сидел в ветвях, и тем сложнее было сестрёнке разглядеть его под огромными колючими лапами.

Порыв ветра принёс запах дыма. Рядом с головой раздался свист. Что-то больно царапнуло лицо.

– Ай!

Тишата схватился за? щеку, потёр. На пальцах остались следы алой крови. Кто-то сильно потянул его за рубаху. Тишата обернулся. Широко распахнув глаза, отец беззвучно раскрывал рот. Сжав руку сына, он оседал на деревянный настил. Хлеб, что с любовью пекла матушка, вывалился и теперь лежал на бревенчатом полу.

– Тятя! Ты чего? – Тишата смотрел на отца, не понимая, что происходит. – Тятя!

Увлекаемый крепкой рукой отца, отрок повалился на перевёрнутую корзину, стоявшую рядом. Вжавшись в бревенчатый угол между стеной и башней, он, трясясь от страха, глядя на то, как привалившийся у ног отец, цеплялся за край его портов, корчился и хрипел. Кровавая пена пузырилась на губах, не давая говорить. На груди расплывалось багровое пятно.

– Клок… колк… – с трудом выдавил из себя отец.

– Тятенька! Родненький! – на глазах выступили слёзы и Тишата принялся утирать их рукавом, содрогаясь от рыданий. – Да как же это?

Из проёма башни, спотыкаясь и цепляясь за срубы брёвен, показался Полежай. Две стрелы торчали у него из живота.

– Тиша… Тишата… – хрипя, позвал стражник.

Обессиленный, он повалился на деревянный помост у края стены.