Висячие мосты Фортуны

-– Что такое? – спрашивает врач.

-– Не знаю, у нас вся деревня этой хворью страдает: очень заразная!

-– А ну-ка пошёл отсюда! – брезгливо отодвинувшись, заорал немец.

Остальных не стали даже осматривать – всех прогнали…

Неделю Иван как сыр в масле катался: не знали куда усадить, чем угостить…

«А вообще-то, – говорил бывший сержант Иван Визитов, – на Украине при немцах жители не слишком-то и бедствовали, да и в партизаны местное население не особо рвалось». Это было для меня новостью – такого в книгах не прочтёшь! Вот это да! Я вопросительно взглянула на Юрку – он утвердительно кивнул: «Да, да, верь ему». Так же он кивал в подтверждение слов Ивана Григорьевича о том, что наши «Катюши» долбали залпами по своим почём зря. Наш гость уточнил, что только ближе к концу войны вышел приказ Верховного по своим не стрелять – домашний эксперт подтвердил и это и назвал дату выхода приказа…

Невыносимо тяжело читать книги и смотреть фильмы о войне: каждый раз я становлюсь больной от жалости и безысходности. Но когда встречаю людей, прошедших через весь этот кромешный ад и сохранивших способность трезво оценивать события тех лет и говорить об этом, я верю им, хотя допускаю, что не всё в их рассказах правда…

Иван Григорьевич рассказывал, глядя перед собой, как будто кинолента его памяти прокручивалась перед его мысленным взором…

* * *

Так же живо и во всех подробностях рассказывал о свой фронтовой судьбе и Иван Иванович Рогинцев, девяностопятилетний ветеран войны, тот самый Иван, которого восьмилетним мальчиком родители привезли на площадку Кузнецкстроя. Биография Ивана Рогинцева так туго вплетена в биографию страны, что не выдернуть и ниточки. Если в 30-м ему было восемь, то в 41-м соответственно девятнадцать, а в 42-м он уже в составе артиллерийского дивизиона, оснащённого новейшими ракетно-миномётными установками «Андрюша» (модификация «Катюши»), участвовал в прорыве ленинградской блокады. Его рассказ об одном эпизоде войны передам с его слов.

Дивизион, сформированный в Москве в ноябре 1942 года, был доставлен к Ленинграду по железной дороге. Техника своим ходом была переправлена в осаждённый город по льду Ладожского озера, а личный состав дивизиона – на утлом судёнышке по воде канала, специально вырубленном во льду. И техника, и люди переправились хоть и с приключениями, но без потерь.

Колонна прошла через разрушенный, заснеженный, полумёртвый город в сторону Колпино и дальше до единственного участка, не попавшего в окружение, – деревни Невская Дубровка. Здесь, на гиблом болоте, нужно было строить огневую позицию. Никакие укрепления создать не представлялось ни малейшей возможности: почва была настолько перенасыщена водой, превратившейся в лёд, что не то что землянок, а даже окопов невозможно было вырыть.

Первое, что увидели здесь бойцы дивизиона и что повергло их шок, – вид брустверов, сооружённых из смёрзшихся трупов: защитники этого бастиона, за неимением окопов, вынуждены были строить для себя такие вот укрепления…

Позицию выбрали в берёзовом, чудом уцелевшем леске, произвели сборку установок, водрузили их (вручную!) на рамы – всего двадцать четыре установки, по четыре ракеты на каждой. Вес ракеты – сто килограммов, поднимали и устанавливали на направляющие рельсы вдвоём, а позже, когда ослабели от голода, – вчетвером.

Двенадцатого января 1943 года в девять часов утра по приказу командующего Ленинградским фронтом генерала армии Говорова в сторону немецких позиций был сделан первый залп из «Андрюш». Ракеты летят не сразу, а одна за другой с промежутком в доли секунды, но, когда были произведены все выстрелы, вдруг обнаружилось, что около четверти ракет остались на направляющей: перебило кабели! Приказ: «Поджигать факелами!»

Посылая ракету с помощью факела, бойцы получали отдачу в лицо в виде горячей грязи.

Первое крещение огнём было пройдено. Гордость за то, что они владеют таким современным оружием, какого нет ни у кого в мире, выпрямило бойцов. Результаты действия своих «Андрюш» они увидели воочию: гитлеровцам был нанесён убийственный урон…

В этом месте блокада была прорвана – осуществилось соединение Ленинградского и Волховского фронтов… Возможно, на этом участке мог оказаться и мой отец, воевавший на Волховском фронте…

Когда среди ночи вдруг просыпаешься от тревожного толчка в сердце и внезапно является перед тобой видение страшного бруствера, сложенного из мёртвых тел, – уже знаешь, что вряд ли удастся заснуть до утра…

Когда-то герой книги Ярослава Гашека, солдат первой мировой войны, Йозеф Швейк, сказал: «Если кого где убьют, значит так ему и надо. Не будь болваном, не давай себя убивать». Идиот – что с него возьмёшь?..

Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять…

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

Эту горькую истину Анна Ахматова выстрадала своей судьбой…

Оба Ивана, и Рогинцев и Визитов, а также мой отец, Константин Перков, уцелели в той жуткой мясорубке. Свой фронтовой путь Иван Иванович описал в книге «Ленинград – Берлин», Иван Григорьевич тоже написал фронтовые заметки: он показывал нам пачку листов, исписанных синим химическим карандашом – не знаю, удалось ли ему издать их книгой… Мой отец, не любивший вспоминать войну, всё же откликнулся на просьбу Миши описать свою фронтовую судьбу и прислал ему подробное письмо…

* * *

Иван Григорьевич не был ни рабочим, ни служащим – дело, которым он занимался, называлось бортничество, или, говоря современным языком, пчеловодство. Имея пасеку из восьмидесяти ульев, дом и приусадебное хозяйство, он крепко стоял на ногах, сам обеспечивал свою семью и чувствовал себя хозяином на своей земле – это видно было и по гордой посадке его головы, и по манере держаться, и по уверенной походке.

До него я не встречала человека, более независимого и отдельного от системы социалистического государства, хотя именно он и был настоящим, а не казённым патриотом. Визитов мыслил государственными масштабами. Предвидя распространение по всей территории СССР такого врага сельскохозяйственных культур, как колорадский жук, он самостоятельно разработал систему мер по борьбе с ним и послал эти материалы в сельскохозяйственные журналы «Защита растений» и «Пчеловодство». В «Пчеловодстве» он публиковал свои статьи о болезнях и способах лечения пчёл…

Свою семью Иван Григорьич обеспечивал полностью и был, что называется, добытчиком. В домашних закромах хранились основательные запасы продовольствия: берёзовый сок – бочками; лосось – ящиками; красная икра – литрами; мёд – флягами; мясо – окороками.

За рыбой и икрой он ездил в рыболовецкий совхоз на Амуре в период, когда лосось шёл на нерест, и никогда не возвращался с пустыми руками…

Деньги зарабатывал на продаже мёда. Обычно он сбывал мёд в Хабаровске, но однажды решил податься аж на Западную Украину. Львов был выбран им не случайно: там служил его сын Николай, отзывавшийся о западенцах с большим уважением: хозяйственные, культурные и при деньгах…

Вернулся Иван Григорьич «зi Львiвщини» с хорошей выручкой и с новым, мечтательным выражением глаз: временами они застилались туманом каких-то приятных воспоминаний. На наши расспросы он не отвечал, а только загадочно улыбался… В конце концов, после рюмочки, другой он признался, что не может забыть львовскую гостиницу, где свёл знакомство с весёлыми, разговорчивыми и такими ласковыми женщинами, такими ласковыми, каких он в жизни своей не встречал… Знамо дело, разве сравнишь искушённую европейской культурой львовянку с выросшей в суровых условиях борьбы за выживание дальневосточницей. Западно-украинская женщина – она же пани, у неё же манеры, привитые с детства. А какие они кулинары, какие хозяйки, а как поют! Да мало ли, какие ещё знания и умения львiвськи панi могли продемонстрировать щедрому купцу-дальневосточнику…

Каждую весну Иван Григорьич грузил свои ульи на длинную плоскодонку, оснащённую мотором «Вихрь», и отвозил их за много километров вверх по Алчану. В течение лета он не один раз менял дислокацию своих ульев, чтобы пчёлы могли принести максимальный взяток…

Как только в вечерней школе закончились выпускные экзамены и я взяла отпуск, отец сразу же отправился с Иваном Григорьевичем на пасеку. Спустя месяц мы втроём поехали навестить их: Иван Григорьевич приехал за нами на лодке.

Алчан, приток реки Бикин, – чистая, полноводная речка с лесистыми берегами. По дороге Визитов рассказывал, что лоси и изюбри часто переплывают с одного берега на другой и что недавно он убил изюбря, загнав его под лодочный мотор – вот же ж изверг… Господи! До чего же люди бывают ненасытны, кровожадны и безжалостны!!

Охотничий инстинкт не слушается здравого смысла – убить и вся недолга. Наверняка, животное утонуло, но об этом удачливый охотник скромно умолчал…

Часа через полтора Иван Григорьич причалил к деревянным мосткам.

Пасека!

Воздух полон пчелиным жужжаньем, природными запахами реки, рыбы, мёда, дыма…

На зелёной лужайке, отвоёванной у тайги, – бревенчатый домик, рядом с ним под широким навесом – стол с врытыми в землю скамейками. Со столбов, поддерживающих навес, гроздьями свисают грибы вёшенки. Райский уголок!

В садке, привязанном к опорам мостков, плещутся краснопёрки и щуки, на берегу – коптильня, от которой исходит дух копчёной рыбы…

Отец, в тюбетейке, сделанной из белого носового платка , завязанного по углам, в белой марлевой накидке от мошкары, ходит от коптильни к столу, нося в деревянном лотке только что вынутую из коптильни горячую рыбу и улыбается нам: «Вовремя приехали». Весь его облик излучает такое довольство и умиротворение, как будто он проживает в раю…

Таким я его чаще всего и вспоминаю…

В утро перед нашим отъездом, задумчиво глядя на реку, отец сказал мне:

-– Знаешь, дочка, вот так на природе, у реки, под плеск рыбы, жужжание пчёл и пение птиц я хотел бы прожить всю свою жизнь…