Висячие мосты Фортуны

Мы никак не могли ни унять, ни выгнать его – тогда Люба пошла и позвала нашего соседа по дому. Сосед снял со стены двустволку, пришёл, встал на пороге и, не целясь, выстрелил идиоту под ноги – безумный фельдшер, подпрыгнув чуть не до потолка, пулей вылетел из дома и погнал под гору, высоко забрасывая свои худые длинные ноги… чем-то он напоминая кролика… чёрного двухметрового кролика в круглых очках…

Больше мы его не видели, правда, перед отъездом он передал мне

через ученика записку, в которой просил прощения…

Солнце припекало всё сильнее, наступили жаркие дни, но ни разу у меня не возникло желание войти в реку, я даже не могла себе представить, что вот я стою на берегу в купальнике: здесь это выглядело бы анахронизмом…

После окончания занятий я не хотела терять в этих краях больше ни одного дня… Прощай, Усть-Анзас! Я никогда не вернусь сюда, но вряд ли забуду осень, зиму и весну, прожитые здесь…

Часть третья

Институт

Мне надо на кого-нибудь молиться…

«Когда ж постранствуешь, воротишься домой …» – вот только тогда и оценишь блага цивилизации: горячую ванну, тёплый клозет, электроутюг и вообще всё электрическое, всё мягкое и тёплое…

В то лето я как-то незаметно для себя поступила на литфак. На экзамене по немецкому языку мне было предложено перейти на иняз – я отказалась…

В то лето наш дом был полон моими новыми друзьями. Все побывали тут: и тельбесские, и усть-анзасские, заглянул даже директор вспомогательной школы из Одра-Баша, которого я и видела-то в Тельбесе всего лишь раз, да и то мельком. Застав у меня тёплую компашку (были Лора, Люба и фельдшер Витя), директор достал из портфеля бутылку портвейна, пол-батона любительской колбасы – и мы очень хорошо поговорили за жизнь как она есть…

В августе несколько раз приходил Он, но меня для Него в тот момент, к сожалению, не оказывалось дома. Однажды, выглянув в окно, я увидела его удаляющуюся спину, в летящим за ней синем болоньевом, на размер больше, чем нужно, плаще. Болонья! Предмет вожделенья и престижа! Без болоньевого плаща пройтись вечером по Бродвею (проспект Металлургов) всё равно, что в лаптях по Невскому. У меня тоже была болонья цвета хаки, тоже на размер больше. Откуда она взялась? Может, Лёлька прислала из Харькова? Не помню…

Его удаляющаяся спина выражала крайнюю степень досады…

Скоро осень, за окнами август:

От дождя потемнели кусты.

И я знаю, что я тебе нравлюсь,

Как когда-то мне нравился ты…

За окошком краснеют рябины,

Дождь осенний стучит без конца…

Очень жаль, что иные обиды

Нам прощать не умеют сердца…

Навязчивая мелодия как нельзя лучше соответствовала ситуации…

Видимо, Его шкала ценностей, совершив кульбит в 180 градусов, вернулась на прежнее место. Такое бывает…

Что чувствовала я, глядя вслед тому, кто причинил мне такую жгучую боль? Ничего. Я была спокойна. После всех потрясений этого года я, наконец-то, была спокойна…

* * *

По давно сложившейся традиции всех первокурсников перед началом занятий отправляют на месяц в колхоз. На мой взгляд, это прекрасная традиция: колхозная жизнь сближает, выявляет характеры.

Мы сблизились с Машей Антош, она оказалась из первой группы, а я числилась в третьей.

«Музыка нас связала, тайною нашей стала», – это про нас. Маша каким-то образом выведала , что Женя Муратова из четвёртой группы поёт «

Ave

,

Mari

а». Мы с ней по вечерам после полевых работ охотились за Женей, находили её и уводили в темноте куда-нибудь за сарай – и она нам пела… Рослая, полная, несколько грубоватая в манерах брюнетка – трудно было представить, что из её груди могут литься такие нежные, проникновенные звуки. Боже! Это было ангельское пение, никогда неслыханное мной! В тот миг, в своей фуфайке и в кирзовых сапогах, она была для нас посланницей небес.

Ave

Maria

!

Образ божественный!

Ты – бессмертия цветок.

В священном пламени навеки

И да святится имя Твое…

На звуки католической молитвы слетались сибирские ангелы и, белея в темноте осенней ночи, стоя на крыше сарая, благоговейно внимали чудному голосу…

Наш колхозный куратор, вузовский преподаватель советской литературы, мужчина лет тридцати пяти, был замечателен тем, что имел поразительное сходство с Лениным: походка, жесты, в какой-то мере даже стиль поведения – всё было ленинским. Благодаря этому сходству он играл в самодеятельных спектаклях роль вождя мирового пролетариата, на что получил официальное разрешение в высших партийных инстанциях области.

Всех поведенческих нюансов вождя натура нашего куратора не отражала – в колхозе он был гегемон и авторитарий, без всяких там ласковых прищуров.

Наша работа состояла в том, что мы выбирали из земли вырытую комбайном картошку и вёдрами сносили её в кучу. «Ленин» и ещё один юный ассистент кафедры русского языка, Анатолий Балакай, сидели на картофельной куче и вели подсчёт вёдер. Время от времени, чтобы поразмяться, «Ильич» брал лопату и шёл за нами следом, приговаривая: «А вот я сейчас проверю вашу совесть, вот сейчас проверю…» Он поддевал землю лопатой и, если обнаруживал оставленную в земле картошку, высоко поднимал её над головой, патетически восклицая: «Вот она, ваша совесть!!» Мы с наигранным смущением опускали глаза, хихикая и переглядываясь из-под опущенных ресниц…

Перед отбоем устраивалась вечерняя поверка. «Ильич» заходил в нашу девичью спальню (огромный спортзал, уставленный койками) и выкликал фамилии по списку. Девочки, стараясь принять позы пококетливей, мелодично отзывались ему, но только в очень редких случаях он задерживал на ком-нибудь свой взгляд: «Очаровательно», – ровно на секунду ленинское лицо теплело мужской улыбкой…

В столовой его широкие руководящие жесты и энергичные повороты корпуса выглядели особенно эффектно. «Что, нет сметаны? Забелите молоком!» – указующий перст в кастрюлю…

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди,

И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди…

Иллюзия, что в колхозе мы работали под руководством Ильича, сложилась полная…