Окно с видом на счастье. I том

Надо отметить, что коллектив редакции газеты «Утренний город» статистически был не слишком молодым. Сотрудников, не достигших тридцатилетия, можно было пересчитать по пальцам одной руки: Катя, ее товарка по корректорскому цеху и по несчастью, постигшему обеих в виде сокращения штатов, Леночка, машинистка Валюшка, бессменная выпускающая Таня да молоденький корреспондент, пишущий на криминальные темы под псевдонимом Станислав Лемов, он же – редакторский сынок Славик Волчков.

Славик был абсолютно бесталанен и катастрофически безграмотен, несмотря на то, что вырос в семье журналиста и учительницы русского языка и литературы. Катя могла на спор насчитать десять ошибок в одном предложении его корявых, как пробившееся сквозь асфальт дерево, заметок.

«В Дзержинском районе на улице имени проспект Дзержинского в неустановленное время автомобилем неустановленной марки был сбит переходящий дорогу в неположенном месте неустановленный труп мужчины, личность которого устанавливается», – писал Славик, получив от знакомых ментов сводку за ночь. Считалось, что корреспондент Волчков работает оперативно и, что называется, «с колес», посему к нему полагалось относиться с пониманием: молча исправлять все его чудовищные орфографические и синтаксические ошибки. При этом главный на планерках не уставал напоминать, что корректоры не должны лезть в стилистику авторов, поскольку это вовсе не их собачье дело, а дело выпускающего редактора. Наконец, распалялся Анатолий Анатольевич, есть в штатном расписании редакции такая должность, как главный редактор, и если кому-то необходимо постоянно об этом напоминать, то пусть эти кто-то откроют свои должностные инструкции и освежат память.

Юристка же обладала не только специфической внешностью, но еще и своеобразным дефектом речи: почему-то она путала звуки «к», «т» и, как ни странно, «с». Она могла сказать в столовке: «Тарелку тупа, пожалутта», чем вызывала приступы истерического хохота у стоящих позади нее в очереди рабочих. Но самым смехотворным было то, как она произносила имя-отчество главного: «Анаколий Анакольевич».

В этой связи ядовитый и циничный журналист Миша Смородинов – местное дарование, писатель, автор детективных романов и любимец женщин – рассказал историю о китаянке, которая долго и мучительно учила русский язык и таки выучила. Однако никак не могла понять, почему Толя – это Анатолий, а Коля – Николай, ведь, по ее разумению, должен быть Анаколий. И всякий раз, когда Ларыса Ыванна обращалась по имени-отчеству к главному, Миша не ленился напоминать ей о том, что шефа зовут не Коля, а Толя. Это вызывало раздражение и недовольство самой мадам юрисконсульта и прысканье, а то и откровенный хохот окружающих.

Остальные коллеги были еще, так сказать, «из бывших». Когда Катя пришла на работу в «Утренний город», а было это в 1988 году, в редакции происходили революционные изменения: верстку переводили на компьютер. В результате этих нововведений корректоры наконец сменили дислокацию: теперь они сидели не в грохочущем печатными станками цехе, как раньше, а в светлых и чистых кабинетах редакции. Катя наслушалась массу душераздирающих историй о том, как старослужащие «дышали свинцом» и «слепли» в холодном и шумном цехе, где для корректоров был выделен отгороженный закуток на антресолях.

Вообще Кате до начала ее трудовой деятельности казалось, что корректоры (профессионалы, кстати, с удивлением узнала она, произносили «корректора») – это такие немолодые дамы в темно-вишневых шалях или оренбургских пуховых платках, с прическами в виде фиги и тоской о бездарно прошедшей молодости в глазах. Однако миф этот развеялся, как только Катя перезнакомилась с коллективом.

Корректор Гуськина только что вышла на пенсию, и ее Катя не застала. Зато услышала об этой даме немало интересного. Рассказывали, что Людмила Семеновна работала корректором в газете «Утренний город» всю жизнь: как пришла после школы подчитчиком (была такая должность – что-то вроде помощника корректора для сверки текстов при чтении вслух), так и осталась в редакции. Жила она в издательский общаге, но знаменита была не количеством проработанных в «Утреннем городе» лет, а достаточно облегченным, как интеллигентно выражался все тот же Жора Чердаченко, поведением. «Ну водила она, – закатывая глаза к потолку и драматически понижая голос, объясняли Кате коллеги. – Водила, да часто. И сын у нее родился так никто и не знает, от кого!»

Но и это было не то, в связи с чем о корректоре Гуськиной вспоминали люди, проработавшие с ней десятилетия. Дело в том, что Людмила Семеновна не любила готовить, да и какая готовка на загаженной общежитской кухне! Завтракала и обедала она в издательской столовке (тогда сотрудники получали талоны на питание), а вот на ужин и на выходные покупала себе что-нибудь там же: обычно это были котлеты или гуляш с пюре, уложенные в банку, борщ в кастрюльке, принесенной из дома, ну и так далее. Однако следует учесть, что в те благословенные времена качество столовской еды частенько вызывало некоторые сомнения, посему корректор Гуськина вечерами обычно выпивала стакан разведенной в воде марганцовки. Чтобы, значит, наверняка.

Другой корректор, мужчина, которого звали, как ни странно, Мухиддин Захретдинович, обладал стопроцентной грамотностью. Родился Мухиддин в семье обрусевших узбеков и окончил ни много ни мало редакторский факультет Московского литературного института. Был он холост, жил все в той же общаге, что и Гуськина, и знаменит был своим занудством, по причине которого за него так никто и не пошел замуж, хотя невест в издательстве было пруд пруди. А еще он варил яйца. Когда Катя впервые услышала эту историю, не поверила: ну не может, подумала она, образованный человек творить такое, да еще на протяжении всей сознательной жизни. А дело было так. Мухиддин каждый раз с получки покупал шесть десятков яиц и варил их в кастрюле в течение часа. Это, объяснял он, дабы не испортились впоследствии. Затем упрятывал их в холодильник и каждое утро съедал на завтрак два. С ним Кате работать вместе тоже не пришлось: когда ее перевели в корректоры, Мухиддин уже ушел на заслуженный отдых. И слава богу, радовались за нее коллеги, потому что занудство его проявлялось более всего в работе. Особенно в процессе подчитки – ни одному из корректоров «Утреннего города» не удалось ни разу не уснуть во время чтения Мухиддином текстов вслух. Клевать носом начинали даже самые стойкие, за что жестоко расплачивались: Мухиддин не терпел такого неуважения и лишал провинившегося премии, поскольку был он начальником корректорского отдела.

В общем, из редакции Катю выперли, причем она справедливо полагала, что без руководящей роли юрисконсультихи тут не обошлось: той во всех молодых и симпатичных сотрудницах чудились конкурентки. Понятно, что в те страшные времена никто из журналистов за Катю заступаться не пошел: каждый боялся за свое место под солнцем.

Самым противным было то, что нужно было отработать два положенных законом месяца, чтобы получить выходное пособие и возможность зарегистрироваться на бирже труда. С отвращением пережив унизительную процедуру сокращения Катя, наконец, осмотрелась вокруг. И увидела себя в холодной квартире, без денег, без работы, без близких людей рядом (все подруги, как на грех, разъехались) и даже без теплой одежды. Она собиралась к осени накопить на хороший пуховик, потому что шубка, которую Катя из последних сил донашивала уже несколько зим, попросту развалилась.

Катина маман, Регина Ивановна Белозёрова, была особой эгоистичной и эксцентричной, посему на проблемы дочери ей было глубоко наплевать. Регина Ивановна всю жизнь служила диктором на местном радио, и голос ее знали и узнавали все жители города. С ней начиналось утро многих новосибирцев: «Доброе утро, товарищи! В эфире новости!» С ней же большинство горожан добирались до своих рабочих мест, поскольку именного голосом Регины объявлялись остановки метро и другого общественного транспорта. Голос ее был глубоким и выразительным, да и сама Регина женщиной была красивой и элегантной, однако любила она в этой жизни, судя по всему, только одну себя. Дочь с ее бедами и горестями только мешала гармоничному существованию мадам Белозёровой.

Именно по этой причине Катя с малолетства привыкла рассчитывать только на себя да на поддержку подруг. Аня Носова и Маша Борисова жили в соседнем доме и были Катиными ближайшими подругами. Однако в момент описываемых событий девочки разъехались из города – жизнь заставляла искать заработок, и обе укатили, оставив Катю наедине с холодной и пустой квартирой, безденежьем, серостью за окном и беспросветностью в поисках работы.

Маменька тоже укатила, но не в попытке заработать, а, как сама она утверждала, в творческом поиске. Какой творческий поиск мог быть у диктора местного радио, Катя никогда толком не понимала. Однако Регина, пользуясь тем, что председатель Новосибирского телерадиокомитета Василий Тарасович Походня человеком был слабохарактерным и с трудом переносил дамские истерики, вытребовала себе отпуск без сохранения содержания на три месяца и отбыла в Крым, где, по ее собственному выражению, должна была привести в порядок свои профессиональные задумки и мысли в целом.

При этом дочери, оставшейся фактически без средств к существованию, Регина Ивановна не оставила ни копейки. Катя, будучи человеком независимым, просить и напоминать не стала.

– Катенька, но как? – поражалась Аня. – Совсем не помогла тебе?

– Нюра, – усмехнулась Катя в ответ. – Ты как будто маму мою не знаешь, честное слово!

– Но это просто эгоизм какой-то! – качала головой Маша. – У тебя ведь даже зимней одежды нет!

– Да! – воскликнула Катя. – Зато она дала мне совет: ищи работу, Екатерина!

Подруги невесело рассмеялись.

– Ну ничего, девочки! – Катя достала из зеленой пачки сигарету «More» и закурила, шикарно пуская колечки дыма к потолку. – Я начала перешивать бабушкино пальто из натурального сукна.

– Все-таки решилась? – вскинулась Аня. – Молодец!

– Да, я уже распорола его и почистила ткань. Перелицую, будет отлично.

– А воротник? – заинтересованно спросила Мария. – Придумала уже?

– Да, каракуль возьму, – ответила Катя, – та шапка, тоже бабы-Ринина. Я сделаю английский воротник из каракуля и немного отделаю манжеты и карманы.

– Олеська поможет? Все-таки выкройку надо хорошую… – озабоченно протянула Аня.

Олеся была профессиональной портнихой и по совместительству троюродной Катиной сестрой.

– Конечно, поможет. А модельку я взяла ту, что на рекламе «Аэрофлота», помните? Международные авиалинии, там такие стюардессы в каракулевых шубках и пальто с воротниками…

Подруги закивали: что такое шитье и раскрой, они знали не понаслышке. Шили все, и только этим в те годы спасались, ведь денег на покупку вещей попросту не было.

Подруги разъехались, а за ними отбыла в творческую командировку маман, устроив Кате накануне отъезда чудовищный по своей нелепости и превышающий всякое вероятие по безобразию и громкости скандал.

К этому моменту Катя уже два месяца сидела без работы, и скудные запасы денег, оставленных «на черный день», подходили к концу не столько потому, что их было мало, сколько ввиду чудовищной инфляции, разрывавшей остатки экономики страны в клочья.

В ходу были какие-то странные цены, не миллионы еще, но и не сотни. Цены на продукты менялись каждый день, причем в одном магазине булка хлеба могла стоить триста рублей, а в соседнем, буквально за углом, двести, а то и сто пятьдесят. Килограмм мяса на кости стоил около двух тысяч рублей, а пакет молока – триста. Безумно дорогими стали вдруг сливочное масло и сыр.

Катя получала пособие по безработице, потому что сокращенным сотрудникам оно было положено. Но процесс этот был весьма и весьма условным – скорее, должна была получать, поскольку в первый раз ей удалось подержать в руках вожделенное пособие только по истечении четырех месяцев со дня его назначения. На еще из последних сил выживающих предприятиях и в учреждениях госсектора, которые тоже как-то работали, поскольку без них было бы невозможным существование исполнительной власти в стране, зарплату задерживали по полгода, так что говорить о вовремя выплачиваемом пособии по безработице не приходилось.

На кухне в буфете стоял НЗ в виде нескольких пакетов крупы, бадьи с тремя килограммами серой муки второго сорта, пакета сухого молока и пачки рафинада, оставшейся с лучших времен. В холодильнике болталось несколько яиц, стояла банка с квашеной капустой, другая – с засахарившимся вареньем. В морозилке гордо лежал кусок сала. Несколько картофелин и луковиц в ящике для овощей дополняли картину этого невиданного изобилия. Денег тоже оставалось совсем немного, и нельзя было даже предположить, на что конкретно хватило бы той суммы, которая лежала в секретере в гостиной, потому что цены менялись день ото дня. Поэтому невозможно было определить, что Катя сможет купить на эти деньги: пару кусков мяса или булку хлеба и литр молока.

Молоко привозили в цистерне «от фермера» и продавали в соседнем дворе. Те жители окрестных домов, которые остались летом в городе, с раннего утра тянулись с банками и бидонами к месту дислокации фермерской машины. Двор, в котором жила Катя, в то лето был особенно пустынным. Многие предприятия на лето закрылись, и люди жили на дачах, охраняя с самой весны драгоценные посадки, которые должны были превратиться в урожай. Но те немногие из соседей, кто остался в городе, – в основном, пенсионеры, не имеющие ни дач, ни родственников, – каждое утро шли к заветной фермерской машине.

Катя за молоком не ходила – стеснялась. Ну что это? Молодая девушка, да с бидоном, да с бабками в очереди… Частенько молоко покупала ей соседка Ирина – женщина взрослая, обремененная двумя малолетними детьми, которых растила одна, и не страдающая комплексами, подобными Катиному. Они с Катей очень дружили и помогали друг другу, чем могли. Ирина приходила к Кате звонить, потому что в ее квартире телефона не было, а в Катиной был. Иногда она оставляла Кате детей – Васю и Мусю, пока сама ездила на свой участок, где выращивала все – от ранеток до картошки. За урожаем следовало внимательно следить, потому что в те прекрасные времена его запросто могли украсть. Среди соседей периодически ходили леденящие душу рассказы о том, как целая семья осталась без зимних запасов, потому что буквально за ночь лихие люди выкопали на участке всю картошку и обобрали все кусты и грядки.

Ира кричала под дверью:

– Катерина! Ка-а-ать! Давай бидончик-то свой!

Катя открывала дверь и протягивала соседке эмалированный трехлитровый бидон кремового цвета с ягодкой на боку:

– А тебе точно самой не надо, Ир?

– Мы с детьми прогуляемся! Куда нам девять литров, сама подумай! – хохотала в ответ Ирина.

По неизвестно кем заведенному порядку молоко давали по три литра «в одни руки».

– Ну ладно тогда! – соглашалась Катя. – Спасибо тебе! Деньги на.

– Ага, – забирая у Кати из ладошки монетки и купюры на молоко, отвечала Ира. – Ты вечером стираться-то приходи, Кать! У меня и винцо подошло как раз. Я сегодня дома буду.

– Конечно, приду, Ириш, спасибо!

У Кати давно сломалась старая родительская стиральная машинка «Сибирь», и, поскольку починить ее было и некому, и не на что, стирать приходилось на руках. А у Иры в ванной красовалась «Вятка», по тем временам верх комфорта и настоящее облегчение для хозяек. И пару раз в месяц Катя ходила к соседке стирать совсем уж крупные вещи – постельное белье, шторы, покрывала…

Пока волшебная «Вятка» крутила Катины простыни, они с Ириной блаженно курили на балконе, пили вино или просто болтали.

Уже дважды на Новый год Катя исполняла роль невидимого Деда Мороза для Васи и Муси. Ирина заранее прятала в Катиной квартире подарки, и в новогоднюю ночь Катя потихоньку пробиралась к соседской двери, подкладывала пакеты с подарками, звонила в дверь и скрывалась в своей квартире, после чего с тихой радостью слушала восторженные детские вопли:

– Мама! Смотри! Это, наверно, Дедушка Мороз нам оставил!