Мракобесия

– Дорогая моя, я сделаю все, что смогу…

– Да, конечно. Не думай, я не боюсь, мой выбор уже сделан. Я всего лишь пытаюсь трезво оценить ситуацию.

– Марийка…

– Подожди, дай мне сказать. Я всю жизнь, с самого детства, мечтала об этой работе, с тех пор, как… как умерла мама. Черт, вот видишь, до сих пор трудно это выговорить: как мама покончила с собой. Я просто не вижу себя в какой-то иной роли. А заниматься детьми, хозяйством… я знаю, конечно, что ты мог бы меня содержать, но ты же понимаешь, это абсолютно неприемлемо для меня.

– Да.

– Так что мы имеем в сухом остатке? А в остатке мы имеем, что здесь я как-никак, а все-таки нужна и даже очень, это я тебе честно скажу, а буду ли нужна там – это еще под бо-ольшим таким вопросом.

– Ты будешь нужна мне, – сказал я, прекрасно понимая всю несостоятельность этих слов. Но я должен был их сказать.

– Тебе? Да, конечно. Собственно, только поэтому-то я ведь и еду. Но, Влад, ты же знаешь, я не жена, вернее, я не только жена. Кроме любви, кроме семьи есть еще Дело, которым я занимаюсь. Тебя еще не было у меня, а Дело уже было и было давно.

Ну что я мог на это сказать?

– Прости.

– Что? Да нет, это я должна просить прощения за то, что порчу тебе настроение. Просто я хотела проверить, правильно ли понимаю ситуацию. Оказывается, правильно. Извини.

Я обнял ее за плечи. Глаза у нее были сухие, это точно. Только кто знает, что творилось в ее душе…

Если бы мне пришлось отказаться от своей работы это было бы немножко похоже на смерть. Имел ли я право просить ее об этом?

Впрочем, ведь она сама делала выбор, я же ее не заставлял…

Ага. Только поставил в такое положение, из которого не было никакого другого реального выхода. Не могла же она меня бросить.

Хотя почему это не могла?

– Да еще по нашим буду скучать, – тихо произнесла она. – Ты появился позже, ты не знаешь, сколько всякого у нас было. Ведь они мне как семья… Даже Аркаша с Жанной. Черт! Никогда бы не подумала, что скажу что-нибудь в этом духе.

Я разжал объятья, сказал, выталкивая слова из глотки, как прокуренный воздух из легких:

– Может быть, тебе стоит остаться? В конце концов, ты еще ничего не обещала.

Она чуть-чуть улыбнулась.

– Да нет, я все решила. Пускай уж это будет мой личный подвиг. Уезжали же в Сибирь жены декабристов…

Внезапно стало очень больно – почти физически, душа пылала, как воспаленное горло или лицо в бреду.

– Ты обиделся? Черт, ну что же я за дура такая бесчувственная… Ну прости, прости, зайка, я не буду больше. Ну вот, я же люблю тебя и я с тобой, и всегда буду с тобой, что ты, любимый мой…

Было очень стыдно: она утешала меня, как нянька, ухаживала за мной, а я эти ухаживания, утешения, кашку жиденькую, пюрешко сладенькое – принимал. В то время как сам лишал ее всего, что ей дорого и любимо, и близко, и даже не знал, сумею ли предложить взамен что-либо достойное… Предложить хоть что-то…

Было стыдно.

Глава пятая

В серые безлунные ночи…

Клара

Сизой струйкой несбывшихся фантазий поднимался к потолку дым, серебристыми колечками моей меланхолии звенел CD-проигрыватель, а я сидела, скрестя ноги, на диване и тупо пялилась в ободранную в самом что ни на есть подлинном андеграундном стиле стену. В принципе, можно было бы также тупо пялиться в зеркало, но, во-первых, оно висело на другой стене и, дабы узреть свой усталый лик, пришлось бы потратить энное количество килокалорий энергии, чего оно явно не стоило, а, во-вторых, любоваться на себя в зеркале меня, откровенно говоря, не тянуло нисколько. Была еще, правда, альтернатива в виде запыленного телевизора, но прельщала она меня даже меньше первой, если, конечно, вообще такое возможно.

У меня была депрессия. Не совсем уж жестокая, без принародных криков-воплей: «Ах вы, сволочи, видеть вас всех не могу!» – и битья посуды о головы случайно подвернувшихся соратников, а такая, нормальная, средней тяжести и в то же время в самый раз для того, чтобы выть на луну, писать мрачные стихи о смерти или просто вот так, скрестя ноги, пускать в потолок струйки сизого ядовитого дыма.

Надо, однако, признать, что из всех возможных вариантов я все же избрала наименее травматичный.

И это хорошо.

Практика, видимо, сказывается.

Как же он там выразился? Совершенно из головы вылетело, надо же…

Что-то про самооценку, кажется. Неприятное. Столь же едкое и ядовитое, как режущий глотку сигаретный дым.

Обычно я не курю такие крепкие.

Но сегодня хотелось вдоволь потравить свой и без того уже измученный организм. Даже какая-то особая сладость была в этом изощренном издевательстве.

Ведь «мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть», не правда ли, господа?

Правда.

Я удовлетворенно кивнула самой себе и принялась вспоминать.

С чего же все началось…

Ах, кажется, я имела неосторожность намекнуть на то, что мрачный мой ангел в последнее время что-то часто стал где-то пропадать серыми безлунными ночами… И его любимая летучая мышка места себе не находит без своего обожаемого хозяина…

В одну из таких же серых безлунных ночей мы и познакомились. Мертвые листья падали к нам откуда-то сверху, кажется, с неба, в разлившихся по дворам синих лужах мог бы утонуть крейсер «Аврора», и было много людей, и многие из них мне были знакомы, но я была одна, и под заиндевевшими пальцами привычно плакали струны… или, стоп, быть может, что это было в другой раз?

Я чуть скосила взгляд в сторону. Когда же я брала тебя в руки в последний раз, подруга?

Нет, все же я была с гитарой в ту богатую лужами и мертвыми листьями ночь. Словно выхваченное из темноты карманным фонариком воспоминание – звон струн, невнятный, как журчание ручья, непостижимый безадресный людской говорок вокруг, чья-то рука с протянутым пластиковым стаканчиком…

Я была здорово пьяная тогда.

Но не слишком – потому что струны звенели, а людской говорок шумел ровно, не прерываясь, не взыгрывая резким истерическим взвизгом, брезжа где-то на дне сознания привычным обыденным фоном: обычные разговоры и обычные слова, из которых сейчас не вспомнить ничего, как ни старайся.

Что-то пелось и что-то пилось в ту серую безлунную ночь; как всегда, как всегда.

И у меня было паршивое настроение: ничего удивительного.

Блестя в серебристом полумраке белозубой улыбкой, он представился: