Джокер в пустой колоде

Калошин дико закричал и проснулся. Кое-как сообразив, что это был всего лишь сон, он сел на кровати, спустив на холодный пол крупные ступни. Пальцы рук покалывало от прилива крови после неудобной позы во сне, плечи также побаливали, но тело постепенно наполнялось жизненными токами, и с ними на место ночных страхов приходила душевная легкость, и утренняя свежесть, проникающая из открытой форточки, наполняла грудь пьянящей радостью жизни. Даже предстоящая поездка в К*** пока только где-то вдали маячила возможными неприятностями, но, в конце концов, вся их работа состояла из крови, грязи и человеческих трагедий. И чем раньше они раскроют это дело, тем быстрее наступит чувство легкости после совершенной работы, а тени погибших уйдут навсегда в небытие, как и чувство вины перед загубленной истерзанной молодостью. Убитые мужчины сами выбрали тот путь, который закончился так трагично. У каждого из них был выбор, а вот молодым людям они его не оставили. И сами, уйдя бесславно из этой жизни, не в силах помочь найти и обезвредить зверя, так умело скрывающего свое имя. «Но это только пока», – поставил точку в своих рассуждениях майор.

Калошин, умываясь, снял с крючка большое белое полотенце и застыл с ним в руках. Опять какая-то смутная картинка возникла перед глазами, мелькая обрывками сна, но, только протянув кончик нити воспоминания, тут же оборвалась. Мужчина досадливо крякнул.

В К*** приехали к вечеру, но решили сразу же приступить к неприятной миссии. Кладбище, несмотря на трагичность своего предназначения, не выглядело мрачным: оно было залито заходящим солнцем, листья берез над скорбными холмиками нежно трепетали на легком ветру, шепча друг другу тайные молитвы о вечном.

Могила, к которой подошли оперативники, была очищена от желтеющей травы. В простой консервной банке стояли белые астры. Были они еще свежи, и сразу становилось понятно, что за этим аккуратным холмиком кто-то ухаживает. Впрочем, это и не было секретом. Женская любящая рука чувствовалась и в натертой до блеска табличке с именем доктора Шнайдера.

И некое кощунство было в нарушении спокойствия могилы, когда острые лопаты ковыряли плотную землю, открывая тайну вечности. Калошин видел, что Дубовик, так же, как и он сам, незаметно передернулся, когда железо стукнуло о дерево гробовой крышки, и, нагнувшись поближе к его уху, тихо произнес:

– Вот это ненавижу больше всего. – Калошин кивнул, полностью соглашаясь с ним, а примкнувший к ним Доронин тяжело сглотнул, прижав ладонь к горлу.

Треск отрываемых досок заставил их подойти поближе к разверстой, как огромная пасть чудовища, могиле. Удивленный возглас вырвался сразу у всех, присутствующих при этом страшном действе: в некогда белом полуистлевшем чреве гроба лежали останки собаки и несколько разбитых кирпичей. Один из понятых резко рванулся в кусты, откуда тут же донеслись утробные звуки. Другой стоял с раскрытым ртом. Полупьяные копатели пребывали в полном ступоре, один из них громко икал.

Дубовик оглядел всех присутствующих, остановил на некоторое время взгляд на собачьих костях, повернулся к Калошину:

– Вот и весь ответ! – постоял некоторое время, махнул рукой рабочим, разрешая все убрать, и первым пошел к машине.

Майор растормошил Доронина, стоявшего в полном оцепенении:

– Пошли, Василий! – и потянул его за рукав.

– Геннадий Евсеевич, вы догадывались? – спотыкаясь и тихо поругиваясь, Доронин шел за Калошиным.

– Ожидали. Теперь-то многое встает на свои места.

– Значит, этот гад где-то засел и играет с нами? – с ожесточением спросил Доронин.

– Получается так. Хотя думаю, что ему теперь не до игр. Дважды уходил, третьего раза мы допустить не должны. Поэтому необходимо усилить охрану нашей влюбленной старушки. Так, Андрей Ефимович? – обратился к Дубовику Калошин. – Кстати, как она? – уже сидя в машине, поинтересовался он у Доронина.

– Что ей сделается? Только вот сидеть на одном месте не может. Возмущается, что мы ей непредвиденный отпуск устроили. Все рвется на свободу, – невесело пошутил Доронин.

– Случайно, не на свидание ли с нашим «Лордом»? – усмехнулся Дубовик.

– С кем, с кем? – удивленно переспросил Доронин. – Евсеич, кто это? Что за птица?

– Сыч, вылетевший из гроба! – тяжело вздохнув, произнес Калошин.

– Ей никто не звонил? – спросил Дубовик.

– Сказать сложно, она ведь порой одна в доме остается, – пожал плечами Доронин.

– А вот этого мы теперь допустить никак не можем, что и разъясним сейчас нашей «заключенной». – И, усмехнувшись, добавил: – Ишь ты, на свободу она рвется!

Беседовали с Анной Григорьевной оперативники в уютной кухоньке Муравейчика. С самого начала все почувствовали какую-то скованность в поведении женщины. Дубовик, видя это, постарался придать беседе отвлеченную направленность: стал хвалить варенье, пироги хозяйки, чем незаметно расположил к себе Пескову. Калошин даже заметил, как она в какой-то момент облегченно вздохнула. Наконец, Дубовик осторожно спросил:

– Вы помните, как умер доктор Шнайдер? Что-нибудь предшествовало этому?

– А почему вы об этом спрашиваете? – немного нахмурившись, женщина опять попыталась отгородиться от пугающих ее вопросов. – Я думала, что вас интересует незнакомец. Его ещё не нашли?

– Анна Григорьевна, – перешел на жесткий тон Дубовик, – если мы задаем вопросы, значит так надо. Поэтому, будьте любезны, отвечайте. Потом мы удовлетворим и ваше любопытство.

Женщина, извинившись, тяжело вздохнула:

– Вы не сердитесь на меня. Я все понимаю, но последнее время постоянно чувствую какую-то тревогу. А когда вижу кого-то из вас, вообще пугаюсь. Всё жду чего-то нехорошего. Видимо, действительно, пришла пора мне отвечать за свои поступки. – Она в очередной раз вздохнула и стала рассказывать:

– Не все так просто было. Незадолго до смерти Илья, – она впервые осмелилась назвать Шнайдера по имени, – стал необыкновенно раздражителен, заставлял выключать радио, особенно когда передавали сводки с фронта. Я все списывала на его плохое самочувствие. Он проводил дни в какой-то горячке, много спал, просыпался в полубреду, злился на всех. Больными занимался, практически, один Шаргин. Потом в какой-то день появился Берсенев, он провел почти сутки, закрывшись в комнате со Шнайдером, лишь иногда выходя для того, чтобы взять лекарства. Даже Шаргина он не впускал. На мои вопросы отвечал: «Плохо». Потом позвал меня, разрешил войти, сказав, что Илья просит об этом. Я его тогда не узнала: серый, вытянувшийся, говорил шепотом. Правда, особенного он ничего мне и не сказал, только одно: «Помни…», а что именно, я могла только догадываться, что не о себе он просил, а о сохранении его тайны. Через некоторое время Берсенев сообщил о смерти доктора. Его вынесли на носилках, прикрытых простыней. Я хотела подойти, посмотреть, но Берсенев отодвинул меня, сказал, что будет лучше, если я запомню его живым. Хоронили его в закрытом гробу. Никому, по-моему, не пришло в голову спросить, почему. Тогда у всех были свои трагедии, так что, каким образом кого хоронили, не волновало никого. Вот и все, пожалуй, что касается этой смерти. – Она внимательно посмотрела на убовика: вполне ли он удовлетворен ее ответом. Тот задал очередной вопрос, по его мнению, немаловажный:

– Вы сказали, что вопрос о его семье никогда не поднимался. Это так? – Она кивнула. – Но неужели вы, любящая женщина, не полюбопытствовали, сказал ли он вам правду? – Та на эти слова слишком поспешно покачала отрицательно головой и отвела взгляд. – Вы же не были в тот момент в нежном возрасте, когда безоговорочно веришь всему, поэтому позвольте мне усомниться в вашем ответе. – Этими словами он вызвал прилив краски к её лицу и, преодолевая всеобщее смущение, жестко, даже не спросил, а припечатал:

– Вы видели паспорт Шнайдера.

Анна Григорьевна опустила голову. Дубовик, пожалев ее, сказал:

– В этом нет ничего преступного, поверьте, а вот помочь нам это может.

– Да-да, я поняла. Приехал тогда доктор не один, с ним был молодой мужчина во френче. Такой, знаете, из партийных. Он и представил доктора нам. Был ли на тот момент у него паспорт, не знаю. Я же увидела совершенно новый, без всяких отметок, полученный уже после возвращения всех организаций из эвакуации, – и, смущаясь, добавила: – Меня это вполне удовлетворило.

– Фамилию приехавшего с доктором партийца вы, конечно же, не знаете? – спросил Калошин.

– Мне кажется, что он даже и документов-то нам никаких не показал. Такое время было…

– Все понятно. Можете не продолжать. Просто скажите, вы смогли бы его опознать?

– Наверное. У него довольно запоминающаяся внешность. Мне кажется, что он приезжал сюда не так давно. Я видела его где-то в городе. Он был на дорогой машине, «Победа», вроде бы. Он, похоже, не местный; из района, наверное.

– А этот человек вам знаком?

Дубовик положил перед Песковой фотографию Шнайдера, изъятую из его личного дела московскими оперативниками и пересланную в местную милицию. На ней был изображен полный мужчина с большими залысинами и глазами, немного навыкате. Ничего общего с «Лордом» в облике этого человека не было. По равнодушному лицу женщины он понял, что она его не знает. Взглянув на фотографию Полежаева, сказала, что однажды видела егоогда ещё был жив Шаргин. Каретников же ей был незнаком. Фоторобот Турова, который Доронин привез из клиники, она добавила несколькими небольшими штрихами.

В очередной раз пришлось объяснить женщине, скрывая некоторые подробности, необходимость ее пребывания в квартире начальника милиции, другого места пока не нашлось. Но в любом случае, она не должна никуда выходить, а если кто-то попытается с ней связаться, срочно сообщить об этом. В глазах ее все ещё плескался страх, и Калошину почему-то подумалось, что именно под воздействием этого парализующего волю чувства, она поступит как раз наоборот, в чем в скором времени они и убедились.

По словам Доронина, узнал Полежаева и Хижин. Но видел он профессора лишь однажды с Шаргиным. Каретникова по фотографии не признал, как и Шнайдера.

Глава 25.

Ночевали оперативники в местной гостинице. Решили, что пришло время отдохнуть нормально, приняв душ и хорошо поужинав в гостиничном ресторане. Следовало и выспаться. Впереди были самые сложные дни, когда непонятно было с чего начинать поиски уже вроде бы известного преступника. Поздно вечером, лежа на чистых, немного припахивающих хлоркой, простынях, вели беседу.

– Партийца мы, думаю, вычислим быстро. Воронцов задание получил, с утра и начнет. Паспорт тоже найдем в архиве. А вот как быть с самим «Лордом», это вопрос, – попыхивая папиросой, рассуждал Дубовик. – То, что он легализовался, это и дураку понятно. Все-таки десять лет, срок немалый. Должен же он где-то жить, чем-то заниматься и скрываться так, чтобы его не узнали.

– Он, скорее всего, живет где-нибудь неподалеку, раз успевает везде и всюду за нами, – Калошин сел на кровати. – Слушайте, а ведь Чижов должен был с ним контактировать непосредственно, если выполнял его злую волю. Сантехник ходит постоянно по квартирам, значит, мы можем узнать, к кому его вызывали чаще всего.

– Много же нам придется просеять квартир, – устало вздохнул Доронин.

– Ничего, справимся. Участковых всех подключим. Они должны знать свой контингент. Кстати, сколько лет может быть сейчас «Лорду»? По документам Шнайдера ему шестьдесят четыре, но мы не можем опираться на дату рождения этого доктора. – Дубовик тоже поднялся, присел к столу, затушил окурок и достал ещё одну папиросу. Похоже, что им овладело волнение. – Геннадий Евсеевич, когда ты его видел, на какой возраст он выглядел, на твой взгляд?

– Трудно определить, ведь и видел я его недолго, и выглядел он тогда слишком уставшим, но, по-моему, ему больше пятидесяти, если не за шестьдесят, тогда было.

– Значит, сейчас уже за семьдесят? Скорее всего, нигде не работает, но бывает во многих местах. Внешность мог изменить бородой, усами. Чего проще? – Дубовик принялся, по своему обыкновению, ходить между кроватями, постукивая голыми пятками по деревянным половицам паркета, давно потерявшего свой блеск. – Будем искать среди окружения Чижова пожилых мужчин. Кстати, Геннадий Евсеевич, – майор присел рядом с Калошиным на его кровать, – тебе наши ребята из Москвы журнал выслали.