Джокер в пустой колоде

Женщина растерянно посмотрела сначала на Калошина, потом перевела взгляд на Доронина, как бы ожидая подтверждения вопроса:

– Разве это не так?

– Анна Григорьевна, давайте вы будете пока отвечать на наши вопросы, – немного раздраженно остановил ее Калошин.

– Хорошо. Извините. – В голосе ее появилась сухость, как будто кто-то обрезал нить взаимопонимания. Майор сразу это почувствовал и постарался вернуть своему голосу добродушие. Женщина вроде бы приняла условия игры, но напряженность осталась.

Когда Калошин повторил свой вопрос, она спокойно ответила:

– Он сказал об этом сам сразу по приезде. Больше этот вопрос никогда не поднимался.

– Как он вообще выглядел: высоким был, худым, толстым, лысым? – и опять напряжение в ожидании ответа.

Анна Григорьевна заметно смутилась:

– Мне как-то неудобно описывать мужчину, но постараюсь. Он был такой… Среднего роста. Не худой, но полнотой не страдал. Такая подтянутая, атлетическая фигура. – Едва заметно покраснев, добавила: – Он был красив. И даже возраст не испортил его привлекательности. Это был мужчина в полном смысле этого слова, – она ещё больше зарделась.

Калошин с удивлением увидел, как яркий румянец заливает ее лицо и шею, и, мысленно стукнув себя по лбу, спросил, как прыгнул в холодную воду:

– Вы были любовниками?

К его удивлению, что не скажешь про Доронина, который буквально открыл рот, не ожидая такой смелости от начальника, Анна Григорьевна с каким-то достоинством, что очень ее преобразило, сказала:

– Да. Но любила его я, он же только позволял мне его любить, но мне и этого было достаточно. – Она посмотрела прямо в глаза Калошину: – Я ни о чем не жалею.

Калошину до боли стало жаль эту женщину, и он решил ничего не говорить ей о том, что ЕЕ Шнайдер не был тем, кем себя представил. Дождавшись возвращения хозяев, оперативники засобирались уходить, договорившись с Муравейчиком о том, что он должен будет утром привести Пескову для опознания фотографий. И уже через полчаса каморка в дежурной части местного отделения милиции огласилась дружным богатырским храпом.

Утром дежурным положил перед ними пакет, присланный из районного отдела Здравоохранения. Калошин торопливо распечатал его, выложил на стол личные дела докторов. Первым он раскрыл дело Шаргина:

– Да, вполне симпатичный мужчина. Но – «холост», написано его рукой. Родителей нет, детдомовский. Да-а… Оплакивать некому. Вот потому-то особо и разбираться с его смертью не стали. Была бы мать или жена, могли бы хоть что-то ему посоветовать в трудной ситуации. А то, что он в нее попал, я не сомневаюсь. Только вот пошел он не к нам, а к Полежаеву, чем погубил не только себя. И чего ему было не жениться? – еще раз вглядевшись в фотографию, закрыл папку. – Ну-с, дорогой товарищ Шнайдер, что вы для нас приготовили? – Калошин перевернул серую обложку и замер. Лицо его заметно побледнело, на лбу проступила испарина. Доронин глядел на начальника ничего не понимающим взглядом, потом осторожно спросил:

– Товарищ майор, что с вами? – и несмело тронул его за плечо.

Калошин медленно поднял голову – его взгляд поразил Доронина. Было в нем пугающее, знакомое с войны чувство ненависти и боли.

– Немедленно едем к Песковой, немедленно! – Калошин схватил бумаги со стола и первым бросился к выходу. Доронин едва поспевал за ним, но спрашивать о причине волнения не стал, знал, что майор все скажет сам, когда сочтет нужным. Отъехать не успели – Муравейчик с Песковой сами направлялись в отделение. Калошин подскочил к Анне Григорьевне и, вынув трясущейся рукой лист с фотографией Шнайдера, хрипло спросил:

– Посмотрите, это он? Он? Да? – Пескова испуганно посмотрела на взволнованного майора, перевела взгляд на фотографию и едва слышно прошептала:

– Да, это он. Доктор Шнайдер.

Калошин, шумно выдохнув, оттянул Доронина в сторону от ничего не понимающих Муравейчика и Песковой.

– Я срочно возвращаюсь в Энск, ты же проведешь здесь опознания по всей форме, и чем больше людей увидят фотографии наших фигурантов, тем больше у нас шансов узнать ещё какие-нибудь подробности. Все. – Он похлопал Василия ободряюще по груди и, поймав на себе его вопросительный взгляд, добавил очень тихо: – Знаю я его, понимаешь? Он враг! – и приложил палец к губам.

Доронин ошарашено посмотрел на Калошина, потом обидчиво добавил:

– Могли бы и не предупреждать!

– Ладно, не сердись. – Опять хлопнул лейтенанта по плечу, резко развернулся, и, уже из машины махнув прощально всем рукой, уехал.

Глава 22.

Появление Калошина в неурочное время вызвало у Дубовика полнейшее недоумение. Он ждал Моршанского, который с минуты на минуту должен был приехать из Москвы. Проведенный накануне обыск у Чижова ничего не дал, где был и чем занимался в ночи убийства, никто толком не знал. Сестра с детьми жила в отдельной комнате в коммуналке, сам же Чижов за неимением семьи ютился в небольшой комнатке возле выхода, бывшей когда-то чуланом. К сестре же он заходил только столоваться, да иной раз приглядеть за племянниками в отсутствие сестры. Очень часто братец напивался до бесчувствия, и в такие дни она даже не заглядывала к нему до той поры, пока он сам не выползал с виноватым видом и трясущимися руками. Она его по-своему жалела, но посвящать себя проблемам брата не могла – одна поднимала двоих малолетних детей. К жене в Москву он ездил не часто, только когда имел какую-нибудь наличность, что при его жизненном укладе случалось крайне редко. Сам Чижов был до крайности удивлен и возмущен проведению у него обыска. Стуча кулаком в грудь, доказывал, что ни о каком убийстве не знает, и совершить его просто не мог, при этом показывая свои трясущиеся руки. Дубовик в глубине души понимал, что тот прав, но отступать так просто не собирался. До сей поры совершенно не понятной была кража его инструмента, а уж исчезновение сантехнического тросика и вовсе перевешивало все аргументы, приводимые в свою пользу Чижовым, тем более, что сплетенный им же, по просьбе Калошина, аналогичный экземпляр абсолютно точно ложился на раны убитых. Кроме того, слепок голой стопы с берега озера при сравнении совпадал со стопой Чижова. А это уже было неоспоримое доказательство того, что в ночь смерти Полежаева и молодых людей, он там был. Хотя и это, трясущийся от страха и похмелья, сантехник яростно оспаривал, говоря, что его подставили, потому что он боится воды, и даже в пьяном виде никогда просто так даже ног не замочит. Но, несмотря на столь яростное сопротивление Чижова, его пришлось задержать. Да и спокойнее было самому Дубовику, потому что, если Полежаева убил действительно Чижов, то и его самого могли убрать, так как он, похоже, был просто исполнителем. И если с Чижовым Дубовик мог разговаривать с позиции силы и права, данного ему властью, то с Каретниковым выходило едва ли не наоборот. Он, едва войдя в кабинет, стал активно сопротивлятся, а порой даже наступать, требуя юридической аргументации вопросов, которые к нему, по его твердому убеждению, не имели никакого отношения. Дубовик, имевший немалый опыт работы с подозреваемыми, чувствовал, что такое поведение Каретникова объяснялось скорее страхом, чем амбициями, которых у него было в избытке. Вообще, этот человек весь состоял из противоречий. Стараясь скрывать свой страх, он, напротив, в некоторые моменты буквально оголял свою сущность, но тут же умело брал себя в руки и представал совершенно в другом свете. Снимая одну маску, он тут же надевал на себя другую. Майору же он напоминал ящерицу, которая постоянно оставляла у него в руках свой хвост и, скрываясь, отращивала новый. Но, на удивление, к известию о проведении обыска у него Каретников отнесся совершенно спокойно, даже с улыбкой, хотя Дубовику она показалась несколько издевательской. В какой-то момент он даже разозлился на себя за то, что позволил этому человеку взять верх в их незримой дуэли, но виду не подал. В тот момент, когда приехал Калошин, Каретников сидел в коридоре, также как и Дубовик, ожидая приезда Моршанского. Он внимательно посмотрел на прошедшего мимо него возбужденного майора, который едва лишь кивнул на приветствие сидевшего, и какая-то тайная мысль вызвала крайнюю озабоченность на его лице.

Калошин, войдя в кабинет, сразу же бросил на стол перед Дубовиком папку с личным делом Шнайдера и, накрыв ее большой ладонью, с ожесточением произнес:

– Вот этот человек мне знаком!

Дубовик с силой вытянул из-под его руки дело и вслух прочитал фамилию на сером картоне.

– Выпьешь? У меня коньяк. – При этом он не спеша достал стаканы и початую бутылку «Арарата». Калошин почувствовал некоторое раздражение от показного спокойствия майора, но тут же взял себя в руки, понимая, что подобные чувства не могут быть помощниками в их деле. Коньяк выпил залпом стоя у стола. Шумно выдохнув, сел поближе к Дубовику и спросил с напускной строгостью:

– Воронцова моего куда дел?

Дубовик усмехнулся:

– Успокоился? Вот и хорошо. Воронцов твой при деле – опрашивает всех знакомых и сослуживцев Чижова, пока тот отдыхает в камере. Копает твой опер, одним словом. Удовлетворен? Ну, а теперь очередь за тобой.

Калошин коротко хохотнул:

– Ну и хитрый же ты, майор!

– Да нет, тут дело в другом, и тебе это не меньше меня известно. Ты забежал взмыленный, будто черт за тобой гнался. Стал бы рассказывать сразу – получилось бы сумбурно. Теперь кровушка успокоилась, мысли пришли в порядок, вот и вещай свою историю. Мне ведь тоже не терпится ее узнать, – при этих словах он подошел к двери, открыв её, выглянул в коридор: – Моршанский должен появиться, его приезд теперь кстати. Он может тоже кое-что прояснить.

– Так рассказывать, или будем ждать следователя? – немного раздраженно спросил Калошин.

– Давай-давай, излагай. – Дубовик подошел к окну, присел на подоконник и закурил. Калошин тоже достал портсигар. Дунул в мундштук папиросы, постучал ею об крышку серебристой коробочки, но прикуривать не стал, а так и крутил между пальцами, пока говорил:

– Мы здесь, Андрей Ефимович, в самом начале войны помогали работникам НКВД выявлять диверсантов, сам знаешь, как это было. – Тот согласно кивнул. – Так вот, однажды нам поступило сообщение, что в нашем районе произвела высадку одна диверсионная группа для переброски в Москву какого-то очень важного лица. Предполагалось, что некоторое время они могут базироваться в городе, у какого-то агента на квартире, дожидаясь удобного случая. Приказано было всем участковым и нам, в том числе, проверить все возможные места их обитания. Мы, как через сито, просеивали дома и квартиры. И не зря – нашли-таки диверсантов. Одного пристрелили при попытке к бегству, двоих доставили в отделение. Так вот тем самым важным лицом был этот самый Шнайдер, то есть, как теперь стало ясно, он имел другое имя; тогда, кстати, не смогли добиться ни от него, ни от его сопровождающего, ничего. Документов при них не было. Лже-Шнайдер этот был, надо сказать, весьма примечательной личностью. Было в нем что-то байроновское и, в то же время, цинично-дьявольское, но поданное с истинной аристократичностью. Да-а, можно понять Пескову – такой, кого хочешь, укачает, последние мозги вытрясет. – Увидев насмешливую улыбку Дубовика, сказал: – Зря улыбаешься, он хоть и враг, но отдаю должное его обаянию. – Но тот сразу парировал:

– Вот-вот, потому-то ему все и удалось. Продолжай.

– Так вот, пришло распоряжение срочно отправить обоих в Москву. К тому времени немцы уже подходили к нашему городу. Тут же снарядили сопровождение из нескольких служащих НКВД, везли их на двух машинах, чтобы они не могли общаться. После их отъезда вскоре началась бомбежка, и все уехавшие, как думали тогда, погибли. Во всяком случае, подобраться к тем машинам уже не представилось возможным. Но, значит, один все-таки точно спасся. Но его задело при бомбёжке – Пескова сказала, что Шнайдер имел ранение в легкое.

– Значит, где-то на этой дороге и пересеклись пути настоящего Шнайдера, который ехал из Москвы, и этого «лорда», будем пока так его называть для удобства.

– Да, я думаю, доктор мог предложить подвезти того, тем более, что был он одет в гражданскую одежду, а уж раненному любой медик предложит свои услуги. Все логично.

Дубовик, встав с подоконника, начал мерить крупными шагами кабинет, резко поворачиваясь на каблуках. Опустив голову и потирая подбородок, размеренно стал говорить:

– Начинаем с этого момента строить цепь событий. До приезда в клинику как будто все понятно, хотя подробностей мы, конечно, не узнаем никогда. В клинике никто не знал настоящего Шнайдера, поэтому все прошло гладко, – хитро взглянув на Калошина, добавил: – да еще обаяние сыграло свою роль. – Но тот только снисходительно махнул рукой. Дубовик продолжил: – Дальше – оккупация, доложить в Москву о приезде на место невозможно. Скорей всего, и дела-то никому до этого не было. После войны начальство в Москве поменялось, а наш «лорд» благополучно отошел в мир иной. Всё, всё для него сложилось удачно. Но! – Дубовик поднял вверх указательный палец: – Он направлялся с определённой миссией именно в Москву. Так ведь? – он повернулся к Калошину.

– Ну, насколько я помню, в сообщении было сказано так, – кивнул тот.

– Значит, его там ждали. Потому-то и появился тот неизвестный немец. Были, возможно, еще другие связи. В Москву наш «лорд» не уехал, значит, в этом уже не было необходимости. Вся его миссия вершилась здесь. Эксперименты? Это было главным? Тем более, что в клинике для этого были все условия. Простое стечение обстоятельств, и все у них сложилось.

– Пожалуй, – согласился Калошин.