Подкидыш, или Несколько дней лета

– Готов.

– Тогда попробуй не откладывая. Там, на заднем сидении лежит всё тебе недостающее. Справка о здоровье, страховой полис, сертификаты о сдаче экзаменов, но в голову твою знание молитв вложить не могу, поэтому бери молитвослов, он там же, рядом с бумажками и учи. Да не просто учи, осознавай то, что учишь, проникай в то, что за словами.

Гавриил взял молитвослов, открыл первую страницу и прочитал: «… немного подожди, пока все чувства твои не придут в тишину и мысли твои и оставят всё земное и тогда произнеси следующие молитвы без поспешности и со вниманием сердечным…». И чем дальше читал он, тем больше воспламенялась его душа, и к концу путешествия он знал утреннее, вечернее правило и несколько псалмов и тропарей.

– Ну как, идет дело? – подбадривал его водитель.

– Идёт, – отвечал Гавриил, и опять погружался в чтение.

– Хорошо, дело из тебя будет, считай, первый экзамен я у тебя принял.

– А вы кто? Откуда у вас документы для меня?

– Не знаю. Сами в машине оказались. А ты знаешь, кто ты?

– Человек.

– И я человек – водитель рассмеялся, – почему-то люди одинаковые вопросы задают, а я одинаково отвечаю.

– Не похоже, чтоб вы человеком были, вы больше похожи на ангела.

Водитель опять рассмеялся:

– И ты туда же. Ангелом меня назвал. Я, дорогой дружочек, скорее волк, чем грустный олень или рябчик. Но знаешь, последнее время равновесие в природе нарушилось. Волки расплодились, а поголовье оленей сократилось. Так, глядишь, и волки вымрут или начнут есть траву и камни. Жить станет неинтересно.

– А как вас зовут? Я ведь за вас молиться буду.

– Ни в коем случае! Нельзя тебе за меня молиться! Ты вот в семинарию только едешь, а разговариваешь со мной, как готовый батюшка. А молиться за меня начнёшь – шерстью обрастёшь, и рога вырастут. Это шутка.

– Вы не человек?

– Не нужно тебе знать, кто я, а мне нет надобности об этом рассказывать. Меньше знаешь – крепче спишь. Так ты считаешь, что никого в этой жизни не загубил?

– Рыб губил собственноручно и то, что водилось в хозяйстве – кур там всяких и уток, и гусей.

– Как там в ваших молитвах говорится: «Вольно или невольно»? Зная или не зная о том, но мы являемся причиной той или иной гибели. Я вот, стал причиной кончины вашего батюшки. А до батюшки были другие люди, много, но я этим не горжусь. Кстати, кого-то я и спас, и может, ещё спасу. Не моё это произволение. Я бы вообще ничего не делал, стоял бы возле реки, как ты.

– Так это вы спалили храм! Вспомнил вас! Останови машину, гад! – Гавриил бросился на мужчину, но руки его вместо того, чтобы схватить негодяя, вернулись обратно и заехали Гавриилу звонкую пощёчину, а потом оставили кулаком кровоподтёк на скуле.

– Сиди спокойно. Себя покалечишь, а я невредимым вылезу. Многие со мной драться начинали. Не драться надо, а понять, к чему с тобой происходит то или другое событие. Ведь я – только рука огня, но не сам огонь. Так сказать, поворотный механизм. Моей воли в том, что я делаю – нет. То есть, никакой симпатии я к тебе не испытываю, и не испытываю антипатии. Ты же не видишь ласточек, которые разносят по ночному небу звёзды, но это не значит, что их нет. Последние слова мужчины заставили Гавриила вздрогнуть и окончательно поверить в то, что мир странен и неудобен для жизни.

– Вера!

– Ау.

– Мне надо тебе что-то сказать.

– Говори, любимый.

– Не достоин я.

– Чего?

– Твоей любви. Я хочу, чтоб ты знала. У меня есть любовница.

– Ох… – Вера присела на кровати, и ей стало душно. Неожиданно, в самый счастливый момент её жизни, когда она обрела мужа, она потеряла мужа. Сказанное Аркадием сразу и полностью сорвало розовую пелену последних дней любви, и она опять осталась одна. Всё было на месте – дом Веры, небо Веры, земля Веры, но из цветного мир опять стал чёрно-белым. «Счастье невозможно», – сказала Вера и просидела остаток ночи на кровати, как каменная, а утром собралась и пошла в магазин. Аркадий пытался сказать! Он пытался сказать, что, наоборот, обрёл семью, но в его жизни почему-то всё неправильно. Он пытался сказать, что любит жену, как никогда раньше, что, наконец-то, мука его внутренняя переплавилась и перетекла во внешнюю. Он пытался сказать, что не бросит Веру никогда, но она не слышала его. Вера оглохла. Аркаша был за звуконепроницаемым стеклом. Он пытался докричаться, но Верка видела лишь, как у мужа открывается рот. Он дотрагивался до неё, но она не чувствовала его прикосновений. Вера осталась одна со своим одиночеством, ревностью и горем. В магазине не всё было по-старому. Почему-то гурт воздыхателей красавицы заметно поредел, а если быть правдивым, их как корова языком слизала. Корова слизывала поклонников одного за другим, сначала слизала Бедова, затем и всех остальных, включая алкоголиков и деда Митрофана. В магазин приходили только за покупками, по надобности, и часто – женщины вместо своих мужей. Казалось, интерес к Верке истощился. Шум утих, как когда-то он стих в доме Свиридовых. И не умер никто, и Она была столь же хороша, но изменилось что-то в воздухе над прилавками, и ореол жрицы любви переменился в какой-то другой. Неужели это был обычный ореол обиженной и задушенной ревностью женщины, которой изменяет муж? Воздух в магазине уже не пламенел от взглядов и мужских желаний. Стало прохладно, как в библиотеке. Через некоторое время бури ревности в душе у Веры сменились наблюдениями. Она наблюдала за собой – что-то менялось в ней, и к её собственному взгляду присоединился, чей-то ещё. Они смотрели на мир вдвоём, и вслед за концом света, наступил период тишины, отрешённости и внутренних перемен. Верка забеременела.

Дом Ивана Кузьмича наоборот, наполнился шумом и гамом. Три пары детских ножек бегали и скакали по заповедной территории Веденских, пугая кур, но стоило Антону слегка прикрикнуть, топот стихал. Ничего не изменилось в жизни Ивана Кузьмича. Было небо Кузьмича, долгие-долгие дни Кузьмича, земля Кузьмича и его веранда с плитой, только извлёк он из погреба пару кастрюль побольше, несколько банок солений, банку с салом, банку с мёдом, и перенёс это всё на веранду. Он сразу со всем согласился, больше молчал и незаметно, исподволь наблюдал за тем, что происходило. Не было ни гроша, а тут вдруг подбросили маленького тёзку Ивана, Антонину и старшенького Петю. Теперь везде были игры, смех, шалости и беспокойство, никак не возмущавшие Маньку и Зою.

– Что скажешь? – спросил Антон, после того, как компанию расселили по комнатам.

– Ничего не скажу, – ответил Кузьмич. Тебе жить.

– А благословление?

– Бог благословит, а я – тем более. Смогу сказать, что горжусь после того, как проживёте вместе несколько лет в горе и радости и станете семьёй. Семьёй ведь не в первый день знакомства становятся. Надо пожить, притереться. Этому быстро не научишься. Так что…

– А мать?

– Как она?

– Вначале с трудом восприняла твою идею большой семьи, – Кузьмич улыбнулся, – потом втянулась. О чём– то они в огороде с твоей женой разговаривают, наверное, не молча же сорняки выдёргивают. Ты надолго приехал?

– На две недели.

– Хорошо, за две недели поможешь мне, и поговорим. Я соскучился.

– Я тоже. Стыдно было приезжать.

– Почему?

– Не знаю. Ничего не менялось у меня. Нечем было порадовать.

Кузьмич рассмеялся:

– Ну, зато теперь радоваться будем с утра до вечера. Я не шучу. Рад за тебя, но осторожно, чтоб не сглазить. – привычным жестом Иван Кузьмич достал папиросу, закурил, поставил рядом с умывальником маленький табурет, взял кастрюлю, вымыл её и стал чистить овощи для борща.

, и пока чистил лук, Антон куда-то испарился и его место заняла Светка:

– Пап… скажи, ведь всё – ерунда, правда?

– Правда, – Кузьмич ухмыльнулся.

– Тогда зачем всё, оно же ерунда?

– Все мы гости, дочь, а играем в хозяев. Когда постигаешь абсолютное одиночество при живой жене или муже и детях, наступает момент истины.

– Странный момент.