Тайна Пушкинской улицы

Отступив в самую глубину ворот, он встал в полный рост, словно одно это могло напугать летящий навстречу мяч, и приготовился.

– Гол! – закричал комментатор, сражённый увиденным.

– Гол! – прыгал на своих коротких ножках главный тренер “Северной стрелы “радуясь открытию счёта.

– Оле, оле, оле, оле, Россия! – скандировали северяне, отчаянно ликуя за свою команду.

Матч продолжался, “Малахит “с ещё большим упорством стал уступать мяч.

– Эта странная игра в поддавки, – продолжал взволнованный комментатор, – проходит с удивительным размахом. Позвольте, уважаемые радио – и телезрители пояснить происходящее на поле событие. Чтобы не вдаваться в подробности, и с другой стороны, не упускать ни единого движения команд, характеризую действо, как футбол наоборот. То есть…, – попытался донести сидящий в будке. – Гол! – прервался он. – Гол, друзья. Теперь праздник пришёл на трибуны болельщиков “Малахита “. Мяч, наконец, и в их воротах тоже. Посмотрите, как радуется тренер.

Захар Захарыч действительно торжествовал. Его ребята не подкачали. Характерный для главного морозный взгляд, растаял при рокоте, прокатившемся по жёлтым трибунам. Вратарь “Малахита “, потрясая мячом над головой, кинул его поближе к своим воротам. Игра продолжилась.

Голоногий Роман Николаевич, любитель и знаток мировых судейских свистков тоже был доволен ходом событий. За его долгую практику не случалось соревнований столь интересных, неординарных и захватывающих.

Игра закончилась под восторженные крики городских фанатов, удовлетворённых результатом.

Зрители начали расходиться.

– Счёт 3: 2, – прокомментировал напоследок ведущий репортажа и, потирая бьющую в висок венку, тихонько добавил. – Только в чью пользу?

То, что происходило на поле в действительности, не мог в полной мере оценить ни один мозг. Даже вратарский. А ведь ребята старались хорошо сыграть. Показать неплохую забаву.

Где – то, по большому счёту, у них это получилось. По другим правилам, но удалось. Однако, об озвучивании данной мысли не могло быть и речи. И никакого разбора полётов. Об этом догадывались все.

Что касалось других людей, с иными пристрастиями, особенно хорошо чувствовали себя отпускники, многие из которых, выбравшись за город, забывали о своих проблемах и хлопотах. Как в последствии выяснилось, зря. Наступил самый удобный день их разрешения.

Оставшиеся горожане смекнули о том ближе к десяти утра, именно в то время, когда на стадионе закипали нешуточные страсти, – в стояние трёх солнц.

Ксения Константиновна – женщина неуёмная и очень справедливая, забежала к подруге через палисадник, впервые не поздоровавшись с Полканом.

От такого обращения, пёс, перешагнувший порог конуры, застыл на нём третьей лапой и, единожды гавкнув, присел.

– Марья! – кричала пенсионерка, направляясь к главному входу, по привычке заглядывая в низкое окно. – Марья, подымайся. Надо бежать.

– Что? Что случилось? – выглянула пожилая женщина.

По документам она была Бертой Феликсовной, но поскольку все её называли Марьей, хозяйка ветхого дома отзывалась и на это имя.

– Что случилось, Ксюша? – Одна рука оперлась о подоконник, а другая прильнула к груди, проверив, на месте ли нательный крестик. – Пожар?

– Лучше, – кивнула Ксения Константиновна, встав перед подругой. – Одевайся и бери все документы. Сегодня все работают.

Бабка Марья не поняла.

– Все, – развела руками пенсионерка, кидая взоры по сторонам света. – Инстанции. Землю оформляй, пока есть возможность.

– Ой, землю, – оживилась хозяйка земляного надела, доставшегося ей от предков ещё с отмены в России крепостного права, и до сего дня по независящим от владелицы обстоятельствам, не оформленного в собственность.

Когда старушки с дрожащими руками, поминутно проверяющими содержимое пакетов с документами, вошли в здание на Романовской улице, их взгляду предстала удивительная картина. Народу было немного. У каждого кабинета человека по два, а где и вовсе по одному.

Вскоре опаска уступила место потаённой радости, что так требовала выхода. Повод не заставил себя ждать. Явился он в лице человека, нервно оглядывающегося в поисках нужной двери.

На вопрос мужчины, бабка Марья благостно улыбнулась и, заправив прядку выбившихся волос, проговорила.

– За мной будете. Скоро уже.

Пенсионерка оказалась права. Выйдя буквально через восемь минут, она радостно продемонстрировала подруге нужную подпись.

И то. Нынешним днём чиновник был в ударе. Это касалось любых инстанций, какие только существовали в государстве на благо облегчения работы такового.

Невзирая на графики, выходные дни (на неделе у некоторых организаций были и такие), дни учёта, профилактики и т. п. – этим утром, в паргеливо стояние, трудился механизм огромного существа под названием общество, как никогда слажено.

– А я паспорт успею поменять? – волновалась новобрачная, желающая поскорей закрепить в документах новую фамилию и отбыть в направлении, куда без паспортов не пускают вовсе.

– Успеете, успеете, – успокаивали люди из тающей очереди. – С девяти до восемнадцати. Вы видите?

Девушка видела. Но и в свои молодые годы она уже знала, что чуть пониже бывает иная табличка. Жив был в памяти пример, когда радость переезда скрасилась буднями оформления нужных бумаг.

– Не прописаться, а зарегистрироваться по новому месту жительства, – бесстрастным голосом проговорили по ту сторону окошка.

– Какая разница? – высказалась новобрачная на свою голову.

– Большая разница, – ответили ещё более сухо. – На штамп посмотрите. Он же другой.

Читать девушка умела. Поэтому старательно переписывала дни с часами работы всех кабинетов, что необходимо было посетить, ради спокойной жизни на неком отрезке времени.

Работа паспортного стола в одном из самых больших округов, обозначалась двумя днями недели: вторником и четвергом. Из них во вторник “стол “трудился с десяти до двенадцати, в четверг – с четырнадцати до шестнадцати. Не больше.

А сегодня была пятница. День профилактический во всех отношениях. И к тому же короткий. Поразмыслив и придя к выводу, что никакого праздника нет, народ понедоумевал, да и стал пользоваться благами паргелий до потери случившейся возможности.

Тем временем, по другую сторону “баррикад”, выражаясь образно, Семён Матвеич Лузгин – чиновник в четвёртом, – не считая третьего, неудачного, – поколении, не находил себе места.

Всё начиналось, как обычно. Чашка кофе с булкой, незатейливая беседа с коллегами и тут на тебе. Потянуло работать. В пятницу.

– «Нет, – думал Семён Матвеич, – учёные правы. С природой явно что-то происходит».

Против обычного, ожидающих в узком безоконном коридоре было немного. Сперва чиновник решил, что и нет никого. Так спокойно ждали люди. Ни выкриков “я брала талончик, у меня на два”, ни очередных возмущений по поводу пришедших счетов за электричество не возникало.

Глубинное ощущение, что всё неправильно, завладев душой Семён Матвеича, не желало отпускать. И что самое противное – “жаба”, или выражаясь медицинским термином – тахикардия, отступала только тогда, когда он, “непробиваемый”, делал приятное очередному посетителю. В “приятное” входил набор нехитрых правил, таких как участие и вежливость.

Но самый трагизм ситуации наступил в послеобеденную минуту. Привыкнув обходиться без просителей, организм Лузгина сегодня вдруг взбрыкнул и, не дав чиновнику полюбоваться пейзажем за окном хотя бы минут десять, не говоря о часе, потребовал очередного приёма населения.

Борьба привычки и долга отразилась на круглом, угрюмом лице, а тело стало ломить так, что очередной человек, заглянувший в крошечный кабинет, отступил в тень.

– Проходите, проходите, – опередил вниманием Семён Матвеич, и ему тут же полегчало. – Слушаю вас.

– Меня из архитектуры направили сюда, – спокойно заявил вошедший, протягивая бумагу. Не дожидаясь приглашения, мужчина сел напротив в неудобное кресло, поставленное в заведомо просящее положение, аккурат так, что посетитель усаживался к возвышающемуся по другую сторону человеку под девяносто градусов, и чтобы хоть как-то разговаривать, вынужден был располагаться на краю.