Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

Таким образом, первоначально замышлялся обычный званый обед. В семействе Карлгофов подобные события не были редкостью. Согласно мемуарам хозяйки дома, 28 января 1836 года в честь прибытия в Петербург Д. В. Давыдова они собрали у себя всю «литературную аристократию», в том числе Крылова. Впрочем, никакого специального чествования знаменитого гостя в тот вечер не происходило: за столом «много толковали о мнимом открытии обитаемости Луны», беседовали о литературе и читали стихи – однако вовсе не Давыдова[453 - [Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 9. С. 151–152.]. Еще один подобный обед был дан примерно через год, в начале Великого поста 1837-го, по случаю переезда в столицу состоятельного и просвещенного москвича Ю. Н. Бартенева, и был замечателен присутствием на нем «литераторов всех партий»[454 - Там же. № 10. С. 714.]. Прием в честь Крылова, несомненно, стал бы украшением литературного салона Карлгофов; были все основания рассчитывать, что именитый поэт не отвергнет приглашение, поскольку дом Олениных в это время закрылся для гостей из?за тяжелой болезни хозяйки[455 - Е. М. Оленина скончалась 3 июля 1838 года, через пять месяцев после юбилея Крылова.].

Как видим, в предыстории знаменитого юбилея ключевую роль сыграло уникальное стечение обстоятельств.

5

Ближайший контекст юбилея: политический и литературный. – Перехват инициативы

В январе мы начали уже помышлять об обеде, который хотели дать у себя в день рождения Ивана Андреевича <…> Мы часто говорили с мужем об этом обеде, начали даже делать список тех, кого хотели приг ласить, —

вспоминала Е. А. Карлгоф[456 - [Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. C. 727.]. Но этим планам не суждено было реализоваться.

17 декабря 1837 года дотла сгорел Зимний дворец, и на следующие несколько месяцев это событие стало определяющим для общественных настроений в Петербурге. В годовом отчете III отделения подчеркивалось: невиданное бедствие

послужило новым доказательством того сердечного участия, которое народ всегда принимает и в радостях, и в печалях венценосцев своих. <…> Горесть сия глубоко и искренно разделялась всеми сословиями жителей. <…> На другой же день купечество здешнее и некоторые дворяне просили принять пожертвования их на постройку дворца[457 - Россия под надзором: Отчеты III Отделения. 1827–1869 / Сост. М. В. Сидорова, Е. И. Щербакова. М., 2006. С. 156–157.].

Через несколько дней, на Рождество, столица увидела, по выражению «Северной пчелы», «русское торжество воспоминания об отражении неприятельского нашествия в 1812 году»[458 - СПч. 1837. № 294 (28 декабря). С. 1173.]. По случаю исполнившегося в этот день 25-летия изгнания наполеоновских войск из России в спасенном от огня Эрмитаже был в присутствии императорской фамилии отслужен молебен, и в то же самое время перед Казанским собором под гром пушечного салюта были открыты памятники Кутузову и Барклаю де Толли. А 29 декабря по Невскому проспекту мимо них промаршировали войска гвардейского корпуса под предводительством самого государя, и «ура победное и торжественное» дважды «поколебало воздух»[459 - СПч. 1838. № 1 (1 января). С. 1.].

Все это окрасило рубеж 1837–1838 годов в экстатически яркие официозно-патриотические тона.

На таком фоне власть продемонстрировала резкое недоверие к литературному сообществу. Вследствие ограничений на упоминание пожара в печати журналисты и писатели оказались практически лишены возможности выразить свою общественную позицию – в отличие от купечества, дворянства и простого народа, которым проявлять верноподданнические чувства не возбранялось[460 - Подробнее см.: Майофис М. Чему способствовал пожар? «Антикризисная» российская публицистика 1837–1838 годов как предмет истории эмоций // НЛО. 2009. № 100. С. 156–183.]. Обида, очевидно, усилила стремление литераторов к официальному признанию их «сословия» и его собственной, весьма значимой для государства миссии. И здесь идеальным объектом, вокруг которого литературное сообщество могло сплотиться, оказалась фигура Крылова.

Не последнюю роль в том, что возникла сама возможность подобной консолидации, сыграло отсутствие Пушкина. С его гибелью нарождающаяся корпорация лишилась альтернативного «центра силы», олицетворявшего индивидуалистическое начало в литературе, подчеркнутое «самостоянье» писателя, в том числе по отношению к власти. «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал», – эта формулировка из отчета III отделения за 1837 год[461 - Россия под надзором. С. 165.] отразила представление о двойственности Пушкина, особенно заметной в сравнении с единоцельностью Крылова. Живое воплощение лояльности и патриархальной народности, он после смерти Пушкина остался единственным безусловным авторитетом.

Еще одним фактором, сформировавшим контекст крыловского юбилея, стала кончина в Москве 3 октября 1837 года И. И. Дмитриева. Давно отошедший от активной деятельности поэт до последних дней воспринимался литературным сообществом как патриарх русской словесности. «Рождению литературы нашей нет и столетия, – писал в те дни С. П. Шевырев, – если бы Дмитриев прожил еще два года, то мог бы праздновать в 1839 году[462 - «Известно, что первая ода Ломоносова на взятие Хотина, от которой мы можем вести эру нашей словесности, относится к 1739 году» (примеч. Шевырева).] юбилей русской поэзии как старший ее представитель»[463 - Шевырев С. П. Иван Иванович Дмитриев // Московские ведомости. 1837. № 83 (16 октября). С. 610.]. Эта смерть подвела черту под старинным спором о сравнительных достоинствах обоих баснописцев, и соответствующий статус естественным образом перешел к Крылову.

Неслучайно Жуковский в приветственной речи на крыловском празднике соединит в пантеоне российской словесности самого юбиляра с символическими фигурами Дмитриева и Пушкина:

Выражая пред вами те чувства, которые все находящиеся здесь со мною разделяют, не могу не подумать с глубокою скорбию, что на празднике нашем недостает двух, которых присутствие было бы его украшением и которых потеря еще так свежа в нашем сердце. <…> Воспоминание о Дмитриеве и Пушкине само собою сливается с отечественным праздником Крылова[464 - Приветствия. С. 2 (первой пагинации). Здесь и далее страницы указываются по экземпляру Российской государственной библиотеки.].

Очевидно, что замысел Карлгофов устарел, не успев родиться. Усложняющимся на глазах представлениям литературного сообщества о себе и о месте в нем Крылова обед в частном доме уже не соответствовал. И здесь инициативу перехватили чуткие ко всем новым веяниям литераторы круга «Северной пчелы».

Они задумали отпраздновать не день рождения, а профессиональный юбилей Крылова – пятидесятилетие его литературной деятельности. Главную роль в формировании этого замысла сыграл, по-видимому, Греч. О планах Карлгофов он мог узнать через Полевого – тогда негласного редактора «Пчелы», которую Греч издавал вместе с Булгариным. Из обсуждения этих намерений, очевидно, и родилась идея юбилея. По горячим следам событий Греч утверждал, что она была высказана Кукольником 19 января «в дружеской беседе литераторов и художников»[465 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были на празднестве И. А. Крылова // РС. 1905. № 4. С. 201. Булгарин и годы спустя продолжал утверждать, что мысль о юбилее изначально «вспорхнула» «в пиитической голове Н. В. Кукольника» (Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35). Очевидно, такова была версия событий, согласованная им с Гречем в ситуации, когда они оказались вынуждены оправдываться в III отделении (об этом см. далее).], но позднее называл автором этой идеи себя.

Последнее более вероятно. К тому времени Греч обладал большим опытом организации такого рода торжеств. Он принимал у себя Ансело, давал обед в связи с выходом «Грамматики» и участвовал в подготовке смирдинского новоселья. Не исключено, что он был причастен и к чествованию Вейссе, поскольку преподавал в Петришуле в годы его директорства. Он и сам побывал в роли чествуемого – по случаю его приезда в Москву в начале июня 1833 года крупнейший московский книгопродавец и издатель А. С. Ширяев дал торжественный обед, репортаж о котором вскоре появился в «Северной пчеле»[466 - СПч. 1833. № 129 (12 июня). С. 515. Сам Греч коротко упоминает об этом обеде в письме к Булгарину от 10 июня (см.: Переписка Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина // Рейтблат А. И. Фаддей Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. М., 2016. С. 359).].

Сама мысль интерпретировать литературное творчество как профессиональную деятельность и, соответственно, применить к нему обычай юбилейных торжеств была новаторской[467 - После чествования Крылова крупный чиновник, будущий министр народного просвещения Авр. С. Норов писал в Москву А. Я. Булгакову: «Это был праздник подлинно национальный; многие иностранцы, бывшие ему свидетелями, признавались, что ни в какой иной стране не сумели бы так искусно ободрить восхищение славой столь заслуженной» (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 113. № 35. Л. 11 об.; письмо от 7 февраля 1838 года; ориг. по-франц.).]. Не только Россия, но и Европа писательских юбилеев еще не знала. Напомним, что даже Гёте в 1825 году чествовали в связи с пятидесятилетием его службы великому герцогу Веймарскому, хотя он появился в Веймаре уже знаменитым писателем.

Характерно, что эта идея родилась не в кругу «литературных аристократов», к которому баснописец был традиционно близок, а у литераторов «торгового», то есть сугубо профессионального направления. Переход от домашнего формата празднования к публичному означал легитимацию всего литературного «сословия» как профессиональной корпорации, а самой литературы – как общественного служения.

Греча, весьма вероятно, вдохновила высказанная Шевыревым умозрительная идея столетнего «юбилея русской поэзии». И здесь как нельзя более кстати пришелся Крылов. Такую возможность нельзя было упустить, даже если бы для этого потребовались кое-какие натяжки.

Если день и год рождения Крылова ранее хотя бы упоминались в печати, то вопрос о начале его литературной деятельности оставался совершенно неисследованным, и потому дата, от которой отсчитывалось 50 лет, была выбрана, в общем, наугад.

«В начале 1838 года Крылов в разговорах как-то вспомнил, что за пятьдесят лет пред сим, именно в феврале 1788 года, он напечатал первую свою статью в „Почте духов“», – пояснит семь лет спустя Булгарин[468 - Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35. Сейчас первой публикацией Крылова считается басня «Стыдливый игрок», напечатанная действительно в 1788 году, но в «Утренних часах», и не в феврале, а в мае.]. С «Почтой духов» связывал первые шаги Крылова в литературе и С. Н. Глинка[469 - См.: КВС. С. 191.]. При этом, как несложно было при желании установить, крыловский журнал начал выходить вовсе не в феврале 1788 года, а в январе 1789-го.

Имелась и другая версия вступления Крылова на поприще литературы. Года за два до юбилея Лобанов обнаружил публикацию его юношеской трагедии «Филомела», которая считалась утраченной, и датировал ее создание 1786 годом[470 - Лобанов. С. 4, 9. По его словам, это открытие было сделано «лет за пять» до того, как Крылов вышел в отставку (1 марта 1841 года).]. Плетнев в биографии Крылова, вышедшей в 1847?м, прямо связал это библиографическое открытие с юбилеем (спутав, впрочем, дату написания трагедии с датой ее напечатания):

Хотя еще с лишком за год перед тем совершилось пятидесятилетие со времени появления его «Филомелы» в печати, но вспомнили о том только по случаю приближавшегося дня его рождения[471 - КВС. С. 224–225.].

В итоге неуверенность организаторов ощущалась даже в официальном наименовании праздника в честь Крылова, – «день его рождения и совершившегося пятидесятилетия его литературной деятельности» (курсив наш. – Е. Л., Н. С.). Невнятность повода, однако, не помешала воспользоваться им в полной мере.

Не менее важна была и другая – полемическая – подоплека этого замысла.

Еще в конце ноября 1837 года Булгарин в статье «Кончина И. И. Дмитриева», в очередной раз напомнив о давнишней распре между поклонниками двух баснописцев, агрессивно подчеркнул превосходство Крылова, «несравненного» в своей народности[472 - Ф. Б. [Булгарин Ф. В.] Кончина И. И. Дмитриева // СПч. 1837. № 268 (25 ноября). С. 1072.]. Это был проверенный способ подразнить его вечного оппонента Вяземского, некогда опрометчиво поставившего Дмитриева выше. Теперь, когда Крылов прочно занял первую строку литературной табели о рангах, Булгарин мог рассматривать его юбилей как возможность «запатентовать» собственную правоту.

Общеизвестная индифферентность Крылова, его подчеркнутое дистанцирование от любых конфликтов позволяли надеяться, что он примет предложенную игру, от кого бы она ни исходила. Куда труднее было предвидеть, что за право реализовать этот смелый замысел немедленно разгорится нешуточная борьба.

6

Идея Греча. – Бенкендорф против Уварова. – Второй перехват инициативы. – Новый организационный комитет

Пока автор первоначальной идеи Карлгоф вместе с женой безмятежно готовились к своему обеду[473 - [Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 727. В рамках одного проекта Карлгоф и издатели «Северной пчелы» были несовместимы: он в это время как раз переходил из военной службы в Министерство народного просвещения, а Греч и Булгарин издавна находились в глухой оппозиции министру Уварову. То, что Греч в своих оправданиях называет Карлгофа в числе участников задуманного им комитета, объясняется, очевидно, его стремлением сгладить «антиуваровский» характер своей инициативы.], Греч и еще несколько его приятелей, включая Булгарина, приступили к собственным действиям. Взяв за образец «докторские» юбилеи, они наметили состав организационного комитета. Помимо самого Греча, туда планировалось включить самых влиятельных друзей баснописца – Оленина, Жуковского и Мих. Ю. Виельгорского, а также Брюллова. Первого, очевидно, как начальника Крылова по службе; второго как самую авторитетную после юбиляра фигуру литературного Петербурга; третьего как лицо, имевшее немалый вес при дворе, и вдобавок композитора. Последнее означало намерение украсить торжество куплетами, а участие Брюллова подразумевало специальное художественное оформление. Нехарактерная для чопорных юбилеев врачей, эта артистическая составляющая была позаимствована от праздников в честь самого Брюллова и Глинки.

Первым делом «надлежало испросить соизволение начальства»[474 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201.]. Высочайшее разрешение на корпоративные юбилеи получали и медики, причем через «профильное» для них Министерство внутренних дел. Кому же следовало заниматься юбилеем литератора?

Непосредственное отношение к словесности имело Министерство народного просвещения, ведавшее цензурой, однако Греч с товарищами решили прибегнуть не к Уварову, а к главе III отделения, благо с этим ведомством у членов кружка сложились тесные контакты[475 - Очерк истории отношений самого Греча с III отделением см.: Рейтблат А. И. Наблюдательный Наблюдатель: Н. И. Греч и III отделение // Литературный факт. 2018. № 10. С. 113–117.]:

Что было ближе, как обратиться к находившемуся тут же старшему адъютанту Корпуса жандармов г. Владиславлеву, который охотно принял на себя довести о том до сведения графа А. Х. Бенкендорфа чрез начальника его штаба [Л. В. Дубельта][476 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201.].

Выбор между Уваровым и Бенкендорфом в высшей степени симптоматичен. Издатели «Северной пчелы» не случайно находились в натянутых отношениях с «профильным» министром. Профессиональные журналисты, выпускавшие самую популярную газету своего времени и еще несколько изданий, Греч и Булгарин живейшим образом ощущали, как сильно цензурные придирки, угрозы и неожиданные начальственные головомойки вредят их коммерческой деятельности. В поисках защиты от гнета Уварова и его цензуры они обращали свой взор к Бенкендорфу – и неизбежно оказывались между молотом и наковальней. Вражда двух могущественных сановников то затухала, то разгоралась с новой силой, и полем их столкновения нередко становилась журналистика.

В данном случае Греч и Булгарин адресовались к Бенкендорфу в расчете на то, что III отделение просто санкционирует задуманный ими праздник, не вмешиваясь в его организацию и содержание. Им представлялось корпоративное торжество, аналогичное «докторским» юбилеям, – следующий после новоселья Смирдина шаг в становлении самостоятельного «сословия литераторов». Но не тут-то было.

По-видимому, 23 января Бенкендорф доложил о необычной инициативе Николаю I. Во всяком случае, этим числом датирована докладная записка, подготовленная в III отделении. Приведем ее полностью.

3?го февраля текущего 1838 года совершается семидесятилетие жизни знаменитого нашего баснописца Ивана Андреевича Крылова и пятидесятилетие трудов его литературных, посвященных водворению нравственности, благих начал семейственной и гражданской жизни. В течение пятидесяти лет осчастливленный постоянным расположением монархов и всего августейшего императорского дома, осыпанный всеми знаками истинного уважения и благодарности от русской публики, знаменитый писатель испытал все роды славы, столь справедливо заслуженной; остается увенчать путь полезных трудов баснописца торжественным изъявлением общего уважения и благодарности от лица занимающихся литературою, искусствами и художествами, для которых И. А. Крылов оказал истинно полезные и важные услуги. Да позволено им будет по примеру врачей, торжествовавших юбилей маститых своих собратов, поднести знаменитому баснописцу золотую медаль с приличными аллегорическими изображениями литературных его подвигов, надписями и портретом его; серебряную вазу с означением числа и случая и эти знаки душевного уважения и признательности литераторов и художников для большей торжественности поднести за особым обеденным столом в день рождения И. А. Крылова 3?го февраля 1838 в присутствии приглашенных важнейших государственных сановников, литераторов и художников.

Для устройства сего торжества предполагается создать комитет из действительного тайного советника А. Н. Оленина, тайного советника С. С. Уварова, графа М. Ю. Виельгорского, В. А. Жуковского, П. А. Плетнева, П. А. Вяземского, графа Ф. П. Толстого, К. П. Брюллова, М. И. Глинка [sic!], Н. И. Греча и Д. И. Языкова[477 - ГАРФ. Ф. 109. Оп. 68. 2?я экспедиция. № 40. Л. 1 – 2 об.].

Здесь прежде всего обращает на себя внимание дата намеченного торжества – 3 февраля. Инициаторам юбилея, в особенности Гречу как автору первой биобиблиографической заметки о баснописце[478 - Опыт краткой истории русской литературы. СПб., 1822. С. 302–303.], без сомнения, было хорошо известно, что днем рождения Крылова считается 2 февраля. Однако во всех бумагах из дела III отделения фигурирует 3 февраля. Возможно, это была ошибка, по недосмотру кочевавшая из документа в документ; возможно, дату осознанно пытались перенести[479 - 2 февраля – неприсутственный день по случаю Сретения, одного из двунадесятых праздников. Возможно, светское торжество в такой день первоначально показалось организаторам неуместным.]. Как бы то ни было, в итоге праздник состоялся именно 2 февраля, как планировалось еще Карлгофами.

Докладная записка отражает и план юбилея в том виде, в каком он вышел из рук Греча и его приятелей, и изменения, внесенные в III отделении. Только там могла возникнуть идея привлечения к участию в празднестве «важнейших государственных сановников». Тем самым ему придавалась отчетливо официозная окраска; по сути, он превращался в государственное чествование «огосударствленного» баснописца.

На это указывают и перемены в составе комитета, куда были дополнительно включены лица, представлявшие «профильные» ведомства, а именно Уваров (министр народного просвещения), Толстой (вице-президент Академии художеств и известный медальер, автор работ, посвященных победам русского оружия), Языков (непременный секретарь Российской академии, в связи с тяжелой болезнью президента А. С. Шишкова исполнявший представительские функции). Помимо них, в комитет были введены: Глинка (как корифей русской музыки), Плетнев, занимавший кафедру отечественной словесности Санкт-Петербургского университета, и Вяземский, сочетавший с литературной известностью высокий чин и должностное положение (статский советник, вице-директор Департамента внешней торговли Министерства финансов). Вспомнив о том, что еще один член комитета, Брюллов, обладал в русской живописи тем же статусом, что Глинка в музыке, констатируем, что готовился не просто праздник, а триумф национального значения.

При этом бросаются в глаза признаки неопытности организаторов. За полторы недели до намеченного торжества они заявляют о желании по примеру врачей поднести юбиляру именную медаль и вазу, хотя не только не существовало самих этих предметов, но и сбор средств, необходимых для их изготовления, не начинался, а разрешение на соответствующую подписку не испрашивалось.

24 января, на следующий день после доклада императору, Бенкендорф подготовил письмо, которым уведомлял о происходящем Уварова:

Милостивый государь Сергей Семенович!

Дошло до сведения государя императора, что общество здешних литераторов и художников по случаю совершения 3?го будущего февраля семидесятилетия знаменитому нашему баснописцу Крылову и пятидесятилетия литературным его трудам намеревается праздновать сей день и за особенным обеденным столом, к которому будут приглашены знатнейшие государственные сановники, поднести ему золотую медаль и серебряную вазу.

Его императорское величество, совершенно одобряя таковое изъявление уважения и благодарности сему знаменитому писателю и желая равномерно оказать ему знак всемилостивейшего своего внимания, повелел мне сообщить вашему превосходительству, дабы вы представили его величеству о награждении г. Крылова к означенному дню орденом.

Сим, исполняя высочайшую волю, имею честь быть с совершенным почтением и преданностию <…>

гр. Бенкендорф[480 - РГИА. Ф. 733. Оп. 23. № 106. Л. 3 – 3 об. (письмо было отправлено адресату 25 января).].