моё сердце транслирует чёртова башня,
а рядом сапёры изучают твой дом.
тебе – где-то здесь. а мне, вероятно, выше.
хотя, если хочешь, могу честнее:
без тебя я тогда ни за что бы не выжил.
да и сейчас мне скорее с тобой, чем с нею,
дышится.
страхи
кто любит меня – еще обретет покой.
воздух пропитан потерянным молоком,
это когда спохватиться предельно вспять.
учусь не делать подлянок и крепко спать.
от меня остаются шрамы, где кесарят.
в ночи догоняет ее перепуганный взгляд.
и, утешая присутствием, матерюсь.
меня похищает самая тихая грусть.
хватаюсь за то, что осталось в прошлом:
качество секса, тобою затертый ошо,
непроходящей истерики в баре бутылок ряд,
утверждение, что от улыбок скулы болят.
и нахожу себя в воздухе, потерявшей вес.
кураж, если был, то закончился весь.
в машине чужой, пытаясь нащупать mute
и докричаться, что этот с душком уют,
встречи по пятницам и подматрасный спорт
мне заменяют другие с давнишних пор.
и это не суть.
я крайне боюсь пропасть.
не остаться ни сыном, ни словом, ни…
а это значит: еще далеко до взрослости.
там страх уходит.
уилл/смит
сменяет второй самолет,
а до этого поезд, такси, паром.
из каждого виски съедает лёд,
не разбавляет ром.
представляется то карениной, то уилл, то смит.
просит двухместный, но в одиночку спит.
взаперти читает как Отче Наш
тонкую стопку писем – её багаж.
и словно молится секте почтовых крыс.
путает с именем мужа: то жан, то крис.
бежит ниоткуда, но будто бы видит цель.
каблук застревает в утре, как соль в яйце.
и никого не преследует, и не ждет –
километры наносит на раны, как будто йод.
тут Богу становится ясно, что нет никаких детей
и никого, кому постелить постель;
что Он забыл про нее, как заплатить за свет.
и мужа, по всей вероятности, тоже нет.