Семейный портрет спустя 100 лет

Бабушкины подруги остепенились, раздались из-за родов; подурнели, погрузившись в домашние заботы, воспитание детей. Но не Клара. Она оставалась андалузской принцессой – избалованной, капризной, прихотливой. Люди, знавшие близко мою бабушку, удивлялись, чем так гордился Михаил, превознося все выходки жены. А жена требовала к себе и к своему мужу уважения, преклонения и почёта.

Если их приглашали на свадьбу, то первый танец принадлежал не жениху и невесте, а Кларе и её мужу. Если честно, они были почётными гостями на любой свадьбе. Дедушка был богат и мог позволить себе самый щедрый подарок. Со временем это вошло в норму еврейского населения Сквиры. Чета Левинштейнов пользовалась особым уважением. У бабушки было полно причин задирать голову высоко вверх.

В начале двадцатого века Сквира представляла собой большое еврейское местечко с двадцатью тысячами еврейских граждан. (После Второй мировой осталось две тысячи евреев.) В городе действовали две большие синагоги, ритуальные бани. После революции все религиозные храмы расформировали, синагоги и костёл в том числе. Оставили маленькую церквушку, расположенную у входа на базар.

Сквира считалась городом более интеллектуальным, чем другие местечки в губернии. В Сквире и до революции было отделение Бунда и ещё каких-то партий.

В среде евреев практиковали врачи. В городе была сельскохозяйственная академия. Некий профессор Иосиф Мигдаль, ученик Мичурина, разводил новые сорта фруктов и цветов, в частности роз. Горожане бегали к нему на опытное поле, выпрашивали саженцы, некоторые жители просто воровали их, и Сквира превратилась в один сплошной розарий. Это увлечение дошло до моих дней.

В городе функционировала небольшая художественная артель. Евреи заказывали портреты своих детей. Художники рисовали их стоящими на садовых дорожках среди цветущих ирисов и гладиолусов. Потрет шестилетней тёти Полины с розой в одной руке и с соломенной шляпкой в другой сохранился до моих дней. Папу не смогли написать, он ни секунды не стоял на месте.

Потом художественная артель перешла исключительно на портреты основоположников марксизма-ленинизма и членов политбюро по фотографиям. Эти портреты на древке носили на ноябрьской и первомайской демонстрациях. У художников работы было много. Частные заказы запрещались.

Еврейские отпрыски должны были учиться игре на скрипке, на рояле. В городе открыли музыкальную школу и консерваторию. Кинотеатры выросли как грибы по всем городам России, в том числе и в Сквире.

Судил в Сквире судья со странной фамилией – Гусак, еврей по национальности. Безграмотный народ, когда дело доходило до каких-то важных писем, бегал к Гусаку домой с просьбой написать прошение или жалобу. После чего они приходили к дедушке Мише отредактировать и подправить написанное.

Ходили слухи, что это по доносам Гусака репрессируют простых граждан. Думаю, что и других доносчиков хватало. Гусак понимал, что полуграмотного брата моей бабушки Лизы Меера ни одна разведка мира не взяла бы в агенты. Невежественные дружки Меера, которые не совсем понимали значение слова «шпион», так как плохо говорили по-русски, могли предполагать, что такое возможно.

Сегодня потомки Гусака живут в Хайфе. Я с ними знакома.

* * *

Личность Сталина меня не удивляла и не занимала. История полна именами самодуров, извергов, тиранов, деспотов, детоубийц типа Калигулы, Цезаря, Нерона, Ивана Грозного, Чингисхана, Гитлера и других.

Мне как-то попала в руки книга о первом китайском императоре – Цинь Шихуанди. У меня кровь в жилах стыла от его методов расправы с неугодными. Он казнил их сам, сжигал библиотеки вместе с учёными мужьями.

Его методы расправы с собственным народом были во многом идентичными со сталинским. Но советский тиран и узурпатор по сравнению с первым императором был просто лапочкой-душечкой.

Власть и психические расстройства: социопатия, мегаломания, как атрибуты власти, – это особая, неизученная тема, которой следовало бы заниматься социологам и психиатрам.

Гораздо больше меня изумляли люди на местах, которые доносили, закладывали, пытали, издевались, отправляли на Колыму и на Соловки, на смерть своих сограждан, коллег. Что им было до маминого дяди Меера, который с трудом писал по-русски свою фамилию? Что это давало таким же полуграмотным, совсем не агрессивным людишкам? Чувство собственной значимости?

* * *

Когда переделывали большую синагогу под райком партии, дедушка спрятал у себя старинные свитки, которые хранились в особом шкафу, и Ветхий Завет, изданный в семнадцатом столетии.

Кто-то из своих же братьев-евреев донёс об этом властям. У дедушки в доме произвели обыск, священную книгу и свитки изъяли; дедушку арестовали. Я не знаю, во сколько обошлось откупиться (деньги собирали всем городом), но знаю, что суммы были баснословными для того времени. Левинштейна выпустили, а ценные фолианты были ему возвращены. Дедушка хранил их, в глубине души надеясь, что однажды падёт диктатура пролетариата, синагоги восстанут из пепла, как, впрочем, и другие святые места.

Когда дедушка умер, мой папа хранил эти реликвии до отъезда в Израиль. Он был бы рад кому-то их передать, да не нашлось никого. В семье остался один человек – Алексей Бродский, коммунист и член партии, которому можно было поручить ценные вещи. Он был человеком ответственным и обязательным.

Будучи уже стариком, вместе с младшим сыном и внуками Алексей Бродский эмигрировал в Израиль. В СССР у него отобрали партийный билет, заклеймили изменником родины. Сначала он об этом сокрушался, всем нам жаловался, плакал, оскорблённый до глубины души, но не находил ни сочувствия, ни поддержки.

Со временем он зачастил в синагогу. Там он познакомился с себе подобными «изменниками родины». После утренней молитвы такие же бывшие коммунисты, к которым присоединились ветераны Второй мировой, шли в парк, захватив пару бутылок водки. Выпив по сто граммов, они ещё долго обсуждали политику, теперь уже израильскую. Потом расходились и сходились снова после полуденной сиесты – забить козла.

Папа не ошибся. Алексей Бродский перевёз старинные книги и свитки в Израиль, заплатив небольшую взятку советским таможенникам, и передал их в синагогу в Явне, в городе, где в конце первого столетия до нашей эры заседал главный Синедрион, имеющий прямое отношению к текстам этих священных писаний.

Алексея с сыном и внуками определили в Явне, дали им четырёхкомнатную квартиру. Всё вернулось на круги своя. Кстати, бывший коммунист Алексей Бродский читал Ветхий Завет, что-то понимал и переводил его своим новым друзьям. Он быстро заговорил на иврите, правда, с ошибками, произнося «с» вместо «т», как ошибочно произносили эти звуки евреи Восточной Европы. А внуки смеялись над ним.

* * *

Нэп подошёл к концу. Началось раскулачивание. Я не знаю, какие предчувствия побудили дедушку, но в 1928 году во время съезда комсомола он вышел на сцену и пожертвовал фабрику молодым коммунистам. На этом же съезде моя заносчивая бабушка Клара сняла с себя все драгоценности в пользу тех же коммунистов.

История про бриллианты неоднократно с большой гордостью пересказывалась бабушкой, как она медленно шла между рядами в платье из бледно-бирюзового крепдешина под звуки оркестра и бурных оваций сидящих в зале. Платье она сохранила и пронесла даже через эвакуацию. Иногда она доставала его из сундука, где хранились её наряды, и демонстрировала нам, двум девочкам, как она шла под туш оркестра.

Вряд ли ей было жалко драгоценностей. Ей было всё равно, что стекляшки, что бриллианты. Конечно, она понимала разницу в их стоимости. Но и бриллианты, и стекляшки в её понятии, никак не объясняющем её равнодушия к драгоценностям, были всего лишь блестящими побрякушками.

Как-то в статье психолога, доктора наук в своей области, я прочла, что украшения компенсируют женщине собственную неполноценность. Чувство неполноценности моей бабушке было чуждо.

После того злополучного съезда комсомола, когда дедушка добровольно отдал фабрику государству, его оставили работать там же в должности директора. Так же и дом, с ней соседствующий, остался в его распоряжении. Дом был частной собственностью, и дома не забирали. Его построил ещё прадедушка. Дом был огромный. Мы с сестрой по коридорам на велосипедах катались.

* * *

От калитки до парадного входа стелилась тридцатиметровая вымощенная кирпичом дорожка. С обеих сторон густо цвели ирисы. Их аромат сопровождал идущего в дом, вызывая в нём головокружение, словно воздух, спрыснутый духами.

Под окнами дома с южной и восточной стороны росли кусты сирени.

Георгины, лилии, пионы, герберы, тюльпаны, хаотически смешанные, густо посаженные, в стиле поля садовых цветов, чего добивалась моя мама, не терпевшая геометрическую точность и порядок французских садов, которые видела на картинках у профессора Мигдаля. Кустарники, подстриженные во все стороны на девяносто градусов, настолько противоречили законам природы, что доставляли ей физическое неудобство. Вместе с облезшими газонами они не соответствовали маминым понятиям эстетики. Свой цветник она отказывалась так называть. У неё цвело «поле» садовых цветов. Ароматы этого «поля» проникали в дом и открытые окна швейной фабрики, отвлекая швей от их однообразной работы, после которой они приходили к маме выпрашивать саженцы. Разбросанные как попало семена настурции прорастали безо всякого порядка, сплетая каллы, лилии, левкои и петунии в некую фантасмагорию, загадочную, как плодоносная земля, как мир, как жизнь.

* * *

В Израиле половину балкона, шедшего с двух сторон по стенам дома, мама заняла под свою оранжерею. Мебель её меньше интересовала. Поэтому два фикуса и лимонное дерево забрались в гостиную. Вторую часть балкона занял папа под клетки для волнистых попугайчиков.

Папа говорил, что мама пытается устроить ему рай. Но в Израиле это невозможно. Израиль по определению ад.

По утрам в субботу он раздвигал большое окно в гостиной и говорил:

– Здравствуй, Африка!

– Азия, – возражала мама.

Они ссорились по поводу географического положения Израиля, хотя оба прекрасно знали, где находится Израиль. Щебетали птицы и благоухали цветы.

Ни на мгновение папе не приходило в голову, что последние годы своей жизни он проведёт в сердце Африки, в Мозамбике.

У слов есть сила и способность то ли предугадывать, то ли влиять на развитие событий в жизни.

* * *

Ничего не изменилось с того момента, как дедушка Миша пожертвовал всё, что у него было, молодым коммунистам. Работал он половина на половину. Половину на государство, половину на себя. В России, несмотря на страх перед ОБХС (это не КГБ), существовала теневая экономика. Все бывшие нэпманы, которых не сослали, продолжали «крутиться».

Дедушка снова был богат. И хоть шубу бабушке справили из каракуля (не колоть глаза), она умудрялась нанимать женщин, которые стирали и убирали у неё за вёдра с яблоками и сливами, которые росли в саду.

Мне неизвестно, что ещё включал в себя бабушкин бартер, но она снова со свойственной ей заносчивостью шла по жизни, высоко задрав голову.

Снова они с Соней бегали по модисткам и шляпницам и на собачьи выставки. Ничего не менялось.

В начале тридцатых на Украине начался голод. Что бы и кто не говорил, сколько бы не спорили историки с разных сторон политического спектра, голод являлся результатом политики большевиков, которая называлась «раскулачивание». Они уничтожили фермеров, их скот, семена и отобрали земли. Они достигли равенства нищих и голодных, очевидно, того, к чему стремились. Похоже, что подобное равенство они считали коммунизмом.