– Чур, мыло не воровать, – предупредила Алёна Ивановна. – Аглицкое, двадцать пять копеек серебром кусок. А то я тебя знаю, опять куда-нибудь влезет.
Под заливистый смех гадины он косился по сторонам, подыскивая подходящее оружие. Была и кочерга, и нож на столе, поленья в углу тоже годятся, – но была и страхолюдина, перегораживаюшая всю кухню, – и очень даже ловко управлявшаяся сразу с двумя сковородами.
Хозяйка протянула ему обещанное, – оказалась длинная ночная женская сорочка.
– Ты что, ведьма, вконец охренела? – ожесточился он. – Не соображаешь, с кем дело имеешь?!
Алёна Ивановна пожала плечами.
– Я имею дело сама с собой. Хочешь голым – мне же лучше: ходи как в раю. И пого-оды банныя-я… Ты, небось, статуи в Летнем саду видал? Все голяком и не стесняются. Ну, пойдём завтракать.
Она потянула его за руку, полотенце с чресел съехало, он еле успел подхватить у колен. Вдруг Лизавета надвинулась на него, вжимая в угол. Раскольников шарахнулся и чуть не упал, набедренная повязка снова слетела, хозяйка захлопала в ладоши. А идиотка всего лишь вытирала забрызганный им пол, возя тряпку огромным башмаком.
Раскольников с ненавистью взглянул на тварей и влез в балахон. Он пришёлся ему ниже колен. «Чёрт с ними, ходили же греки в таких хламидах».
Алёна Ивановна снова закатилась.
– Ты, батюшка, вылитый архиерей!
Злоба стучала у него в висках. Броситься и задушить. Но эта орясина за спиной…
– Прошу, владыко, к столу, блинков откушать, – резвилась хозяйка. – Лизка моя мастерица блины печь, а знаешь, как она на медведя ходит! Покажи, Лизка. – И Алёна Ивановна отступила на шаг.
Прежде чем Раскольников успел вдуматься в эту дичь, он получил такой удар в грудь, что отлетел к стене и оказался с припёртым к ней горлом. Лизавета, воинственно сопя, давила ему шею ухватом, как медведя рогатиной, так что он и пикнуть не мог, повиснув на скобе.
– Хватит, – сказала хозяйка сестре. – Мишка всё понял.
Ошеломлённого Раскольникова дробным шагом протащили в контору и усадили к столу.
– Не обессудь, владыко, салфеточку подвяжем. – Хозяйка, хихикая, накинула на него вчерашний аркан и закрепила его на высокой спинке архиерейского стула. – Это чтоб ты под стол не свалился, как давеча. Ну, милости прошу. – Она скороговоркой прочла молитву и перекрестила еду.
– Подавитесь вы своими блинами, – сказал Раскольников, злобно поглядев на пышную горку выпечки. – Нет у меня аппетита с суками есть.
– Нам больше достанется, – согласилась хозяйка и обмакнула блин в сметану.
В сверкающим боку самовара отражалось его перекошенная физиономия; самый точный его портрет после того, что с ним сделали.
– Я дворянин, студент императорского университета, – произнёс он прыгающими губами. – Со мной так нельзя! Вы не смеете так со мной! Хамки!
– Ах, как я сразу не заметила, что ты из пшеничной муки печён, не то, что мы – с отрубями.
– Я вам обещаю, что за такое насилие над личностью вас… по всей строгости закона!..
– Кто кого снасильничал, – кротко заметила хозяйка. – Напросился в гости на дармовщинку, напился, как свинья, и на сироту посягнул и надруга-а-ался…
У Алёны Ивановны блин выпал, который она икрой мазала. Закрыв ладошками лицо, она горестно заскулила.
Раскольников застучал кулаками по столу.
– Я вам покажу, твари! В Сибирь загоню, на каторгу! Живо меня развязали!
– Ах, ваше высоконеперелезу, смилуйся, батюшка! – взвыла хозяйка. – Пропали с тобой, Лизка! Что ж мы наделали, дуры каторжные! Закуют нас в цепи железныя-я, погонят за горы Сибирския-я… А-а, скажут: тело белое целовали-голубили? Хренок сладкий лизали да чмокали? Ахти нам! Я-то, дура, по дружелюбию своему за здравие твоё нынче подала-а… Пощади сироту! Вот чайку хоть выпей и пощади!
Сука православная. Но пить хотелось; сухость во рту не проходила. Почему бы, действительно, не выпить; не убудет же от него, тем более что уже пил и без последствий.
– Пить – выпью, – сказал он. – А есть не буду. Скорей сдохну.
– И не ешь. Постники вон в пустыне – по сорок дней святым духом, – и ты сможешь. – Алёна Ивановна подвинула ему чашку. – А чайку испей – китаёзный, три рубля фунт. Ты и опивки, небось, с такого не пил. А чашечка-то, смотри, – царского завода!
Чай в самом деле был неплох. Голова у него яснела с каждой минутой. Можно швырнуть заварник в окно, стекло разобьётся, снизу прибежит дворник, спросит, что случилось. Да Лизке чёрт померещился, она в него чайником и пульнула. Вот тебе гривенник за беспокойство. А, ну, моё почтение, Алёна Ивановна. А Раскольников будет уже валяться в чулане с синим языком. Даже если крикнуть во всю глотку, никто не выручит. Под ними одна пустая квартира, где маляры песни поют. Ждать, затаиться и ждать, случай представится, тогда и посчитаемся.
От своей решимости и приятной неизбежности предстоящей расправы Раскольников даже взбодрился. Настроение подравнялась, кривая рожа в самоваре уже не так раздражала; хотя, конечно, идиотка чавкала над ухом свинья свиньей. «Вообще-то силы нужны, – подумал он. – Куда мне с голодухи против такой… Брюнхильды». И он потёр грудь, ноющую после её удара.
Алёна Ивановна с шумом всосала очередное блюдце и утёрла лоб.
– Блинки удали-ись… Да архиерей у нас нынче спесивится.
– Чёрт с тобой, – сказал Раскольников предельно сурово. – Давай. Сама ешь, значит, не отравишь.
И споро умял оставшиеся блины, чередуя мёд с икрой и сметану с селёдкой.
Хозяйка налюбоваться не могла таким его рвением. И щёчки её лоснились, и глазки поганые голубели, и грудь раздувалась в вырезе розового капота.
– Ну вот, а ты говорил: петиту нет. Ни меня не бойся, ни моего. Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ…
Сытость как-то скрасила Раскольникову его положение. Дичь, конечно, была несусветная, но мало-помалу обретала более спокойную форму. Требовалось усыпить бдительность этой подколодной гадины. Такую тварь он отродясь не встречал и даже не слышал ни о чём подобном, – но не может такого быть, чтобы он с его умом не сумел бы её облапошить.
Приняв, сколько ошейник позволял, непринужденную позу, он спросил с иронией:
– И что дальше делать будем, Алёна Ивановна?
– А дел невпроворот, касатик. Три дела сделаешь, из них пять останется. – Тут она нагло ему подмигнула: – Или ты меня почеверебенькаться зовёшь?
– Но-но! – Раскольников скинул её руку с колена.
– Да будет тебе щетиниться. Самому поди невтерпёж. Вечор ведь не опростался. – И она полезла ему под подол.
В паху у него торкнуло, он грохнул стулом, пытаясь вскочить вместе с ним. Из кухни прибежала Лизавета и придавила его за плечи.
– Экий ты гусь супротивный, – посетовала хозяйка. – Весь ведь в моей власти. А всяка власть от Бога. А моя-то власть – и не власть, а сласть. О тебе забочусь! Загубишь Божий дар – куда тогда? Ты мне порченый не нужен, – приговаривала она, задирая ему сорочку. Раскольников только всхрапывал, просунув пальцы под тугую петлю. – Ай да топорище! А шулята – вот-вот лопнут! На каланче при пожаре такие шары подымают.
Лизавета, засопев, навалилась на темя вонючим мякотным выменем. Натёртый вчера член воспалённо зудел, опухшее основание пересекал багровый рубец от подлой перетяжки.
– Что ж ты с собой, голубь, наделал! Хобот-то какой расписной, – небось, всю ночь теребенькал. Спасать надо молодца.
У молодца ныли и тукали все мочеполовые страдания, аж до пупа. Проклятая Лизка приплясывала за стулом и роняла не то сопли, не то слюни Раскольникову на грудь. Алёна Ивановна ложечкой зачерпнула мёд, накапала на страдальца и принялась облизывать с причитаниями.
– Ай да блин, всем блинам клин, на такой лапоть только мёдом капать, всякий б день такую хрень… Веди, Лизка!