Прости мне мои капризы

В этот момент Ирина мне и приснилась. Второй раз со времени нашего знакомства.

* * *

В первый раз я увидел Ирину во сне – той же ночью, в которой мы узнали о существовании в этом мире – друг друга. Точнее, как и сегодня, это была уже не ночь – было утро.

После того, как я проводил Ирину до ее дома, и мы расстались, договорившись о новой, скорой встрече, – она полностью завладела мной! Заняла все мои мысли и все окружавшее меня пространство! Пробудила во мне (в первые минуты встречи, с первым прикосновением ко мне ее руки…) смелые фантазии, у которых не было границ, и в одной из которых – самой смелой – мне пришлось несколько часов назад ей признаться.

Тот первый сон оказался не очень четким, он был эфемерным, и, скорее, не зрительным, а слуховым.

Ирина появилась передо мной – как-то вдруг сразу.

Неожиданно!

Словно бы ниоткуда!

Она находилась на таком от меня расстоянии, дальность (или близость) которого я не мог в точности определить. Неотчетливо представляясь в какой-то бело-серой, туманной, вероятней всего, утренней, дымке, от которой веяло прохладой.

(Прохладу эту я ощущал на себе, и ощущал ее так, как если бы это было в действительности…).

Наверное, видение было нечетким – из-за светлого и прозрачного, как бумага-калька, покрывала, плотно «обволакивавшего» тело Ирины от плеч и почти до самых пят, запеленав и вытянутые, прижатые к бедрам руки, – «сливая» девушку с общим фоном. Кто и для чего запеленал ее – я не знал.

Никаких движений Ирина не делала (связанная по рукам и ногам – она физически не могла двигаться…) – просто стояла на месте, устремив неподвижный взгляд в мою сторону.

В полной тишине!

Я также смотрел на Ирину, только не на лицо, которое своей бледностью и неподвижностью несколько пугало меня, а на ее тело, главным образом – на туго стянутую покрывалом, приплюснутую ее грудь, с маленькими крапинками сосков, которые существовали как будто сами по себе, отдельно, находясь близко перед моими глазами, в отличие от самой груди (объяснить этот фокус с точки зрения «физической науки» – я также не мог…), и небольшое, темное пятнышко в паху, то глуше, то яснее проступавшее через тонкую, светлую ткань…

А потом тишины не стало.

До меня донеслось натужное дыхание Ирины, точно ей что-то мешало свободно дышать.

Затем я услышал негромкий, печальный ее голос. И этот голос звучал почему-то не из того места, где продолжала находиться Ирина, а рядом со мной, но каждый раз с другой стороны: то слева от меня, то справа, то сзади, или даже сверху. И каждый раз я импульсивно поворачивал голову, или разворачивался всем телом, пытаясь его, голос, «поймать». Все мои попытки оказались неудачными – я постоянно опаздывал.

Потом голос Ирины изменился. Она произносила отдельные, не связанные между собой по смыслу, слова и целые фразы (тоже непонятные…) – в какой-то очень странной манере, перемежая их короткими, отрывистыми всплесками смеха, от которого у меня, как при сильном испуге, замирало сердце.

И еще – я никак не мог потом вспомнить ни одного сказанного Ириной слова, и очень жалел, что не записал речь на бумаге сразу, как только на какое-то время очнулся от сна (что не однажды со мной бывало…), а затем снова заснул.

Теперь же сон был предельно ясным, четким – «реалистичным». Как будто все происходящее я видел воочию…

Ирина предстала предо мной, быть может, в самом привлекательном и романтичном образе, переходящим, на родной нашей почве, из века в век, из поколения в поколение по неразрывным, прочным каналам народной памяти – красивой девушки-русалки: с широко распущенными, мокрыми волосами, в которых, переливаясь, посверкивали серебристые искорки дивного лунного света, и какие-то золотые крупинки – песчинки из таинственного подводного мира, с открытой, слегка двигавшейся, от ровного, спокойного дыхания, грудью – над тихой гладью воды; удивительным образом в ней отражавшейся – словно через огромное увеличительное стекло, и с предельной ясностью.

Она стояла в реке.

В трех – четырех метрах от берега.

В том памятном месте, где, согласно людской молвы, во время войны затонул немецкий танк и, по твердому убеждению Ирины, должен был обитать хозяин реки – Водяной.

(По всей видимости, это замечательное, сказочное существо действительно обитало здесь, потому что другого такого глубокого и притягательного места в реке не было, во всяком случае, в ближней округе…).

Я же находился на берегу.

На таком расстоянии от воды, которое способно преодолеть – зачерпнутая Ириной и брошенная в меня – пригоршня влаги.

Луна в эту ночь горела, как и положено, не обычным, естественным, то есть отраженным солнечным светом, а – ярким и резким, – косыми лучами освещая Ирину с боку.

(Песчаное дно в этом месте неровными пластами уходило в глубь реки, и было непонятно, как Ирине удавалось сохранять равновесие и устойчивость…).

Поэтому я, совершенно не напрягая зрения, отчетливо, ясно видел: непричесанные, перепутавшиеся ее волосы с зеленоватым, «травяным» отливом, мраморную бледность неподвижного, как будто занемевшего лица, вызывавшего этой своей неподвижностью во мне – священный трепет, такую же мраморную белизну гладких, как на озере первый зимний ледок, плеч (там, где их не закрывали волосы…), рук, груди, живота – до той его клино- угло- подобной части, которую еще нельзя назвать «грехом» (в детстве… да, в детстве от взрослых людей я слышал, что женское лоно, кроме множества других терминов, некоторые из них я уже хорошо знал, опять же, от «просвещенных» старших товарищей, называют в том числе и таким словом…), а если продолжить далее, то это как раз и будет – то самое, что это слово означает – в настоящий момент – скрытое от неотрывного моего взгляда под толщей воды.

Впрочем, уже в следующую минуту – недоступное – стало видимым.

Ирина-русалка сделала плавное движение – прекрасным своим телом.

Вперед.

Отчего тотчас всколыхнулось, пришло в волнение – необыкновенное отражение на чистой, зеркальной поверхности – ее плоти.

(Казалось, эта ее отражение-плоть вот-вот достигнет берега и – выплеснется на меня…).

С той же необыкновенной легкостью преодолев крутой подъем, – Ирина вышла из реки на берег.

Встала мокрыми ногами на остывший, холодный песок. Не почувствовав этого холода.

Неподвижное, до сего момента, лицо ее вдруг изменилось.

Преобразилось.

Преобразились ее глаза.

Взор стал сверкающим.

Сверкающим (и суровым!) этим своим взором глянула она вокруг – перед собой, в одну и другую стороны…

И от этого, казалось, должно было затрепетать, сотрястись вокруг – все живое!

Но, вот, строгий ее взор смягчился.

Тонкие губы дрогнули.

Приоткрылись.

Она тихо – глубоко – вздохнула.

Поднесла затем к голове правую руку, а в руке – широкий, причудливой формы гребень, с длинными зубьями из острых рыбьих костей – и стала расчесывать волосы. И долго – нетерпеливыми, импульсивными движениями – расчесывала она их. А с густых этих – не поддающихся гребню волос – тоненькими, как будто дождевыми, струйками сбегала влага (откуда-то берясь вновь и вновь…), вольно растекаясь по белой, с коричневыми горошинами сосков, груди, плоскому, слегка вдавленному внутрь, животу, затекая в гущу мелких (как нежная, только что вылезшая из-под земли, по весне, травка…) волосков, покрывших чудный, немного выпирающий вперед, бугорок, и продолжая стекать дальше, по ровной, словно отшлифованной, коже округлых бедер.

И после – расчесав, наконец, волосы, бросив, через плечо, гребень в реку, – медленно, легко касаясь земли подошвами стройных, красивых ног, пошла на меня.

Это – неожиданное ее действо – вызвало во мне жгучее желание тоже стронуться с места. Я хотел отступить назад, уйти куда-нибудь подальше (но не совсем…), почувствовав опаску, боязнь – от близкого ее присутствия. Но, видимо, околдованный дивными чарами, – не смог этого сделать. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Недвижно стоял на месте, и все. Только в груди испуганно стучало сердце, да ошалевшие мои глаза – не были неподвижными в своих глазницах. Они бешено, словно голодные волки по лесу в поисках пищи, – рыскали по великолепному ее телу, с жадностью обшаривая каждую доступную его часть.