Судьба советского офицера

Судьба советского офицера
Николай Фёдорович Шахмагонов

Острый любовный сюжет трилогии захватывает читателей с первых страниц. Главный герой романа Дмитрий Теремрин встречает в санатории свою давнюю любовь, с которой именно здесь вспыхнули яркие чувства. Горячая точка и тяжёлое ранение развели влюблённых, и теперь она отдыхает с мужем и дочерью, как две капли воды похожей на Теремрина. Завязывается острая любовная драма, к которой подключаются и другие захватывающие сюжетные линии. В первой книге «Только память сдаваться не хочет» завязываются драматические отношения Синеусова и Ирины, которая после размолвки оказывается в объятиях Теремрина, что приводит к новым острым сюжетным поворотам. По отзыву читателей, все три книги романа читаются залпом, порою в течении двух-трёх дней. Любовные сцены выписаны мастерски, изящным художественным языком.

Николай Шахмагонов

Судьба советского офицера

Знамение

Пролог

Полночь… За окном темно. Слёзы дождя стекают по стеклу. Дождь шуршит по-осеннему монотонно и надоедливо. А на календаре – июнь. Хмурый июнь. Уж позади половина месяца, а летнего тепла, летнего солнышка всё нет и нет.

На часах беззвучно меняются цифры. Бежит по кругу суетная тонкая стрелка, отсчитывая первые секунды наступившего 17 числа. Мне памятно это число, хотя ничего, казалось бы, особенного в нём нет. Я открываю старый дневник, который вёл беспорядочно, от случая к случаю, нередко забывая даже указать дату записи. А вот под одной записью, сделанной полтора десятка лет назад, стоит не только дата, но даже время. И нечто вроде заглавия: «Знамение».

Ту запись я перечитывал не один раз. Она не была рядовой дневниковой заметкой о пережитом. На одном дыхании вылитые на страницы блокнота мысли и чувства застыли в рукописных строчках, составив нечто целостное, похожее на пролог повести, может быть, даже романа. Они требовательно и настойчиво призывали к продолжению. И я, словно слыша этот зов, много раз брался за перо. Мне хотелось продлить эту запись, развернуть её, но, сколько ни старался, ничего путного не получалось. Я рвал то, что не писал, а скорее вымучивал, и бросал в корзину для бумаг, поскольку не находил в себе того душевного настроя и той готовности к чему-то чрезвычайному и важному в жизни, решившись на что, уже не должен, не можешь остановиться, а тем более отступить. Я пытался понять, отчего не пишется, но долго не мог сделать этого. А, однажды, написал в рассказе: «У каждого литератора наступает свой заветный звёздный час, когда он, словно пробуждённый или рождённый заново, отметает свои заурядные поделки, стряхивает пыль серой прозы, и, воспарив над самим собою, рассыпает на страницах будущей книги искры вдохновенных слов, складывая их во вдохновенные фразы, главы, наконец, в произведения. И тогда он пишет, пишет, пишет, потому что не может не писать, и тогда свершается чудо – литератор, сочинитель становится Писателем в полном и ясном понимании этого слова».

Я не отнёс то, что написал, к себе. Это было бы не скромно. Я вложил эти слова в уста героя рассказа, но как мне хотелось, чтобы и со мной, рано или поздно, произошло подобное воплощение. Впрочем, как ни скрывай и как ни старайся завуалировать, в каждого достойного героя автор стремится вложить частичку самого себя, а порою даже старается подражать созданному волею воображения (не без воли Бога тайной) образу. И исполнить это не всегда бывает легко, как нелегко литератору воплотиться в особенный, в чем-то даже мистический ранг Писателя. Ведь звание Писателя не может быть дано лишь за количество изведённой бумаги на размножение типографским способом написанного пером. Оно даётся за что-то высшее, подчас необъяснимое, за сотворение Истины, облечённой в художественную форму. Именно не за творение, а за сотворение, ибо никто, кроме Творца, ничего не творит и не создает сам, а лишь сотворяет Его волею и с Его помощью. И каждый литератор, положив перед собой чистый лист бумаги, призывая на помощь Самого Творца, всё-таки надеется на эту помощь.

Я снова, в который раз, открываю свой старый дневник. Монотонно шумит дождь, успокаивая и умиротворяя этой своей монотонностью. Чтение возвращает в тот уже далекий, в тот грозовой июнь…

* * *

От Машука, величавой, украшенной мелколесьем и разнотравьем громады, наплывало на Пятигорск тёмно-вишнёвое покрывало, и от его подбрюшья, рассекаемого шпилем ретрансляционной станции, стекали по отрогам серые рваные клочья свинцового тумана. Они уже скрыли от глаз и верхнюю станцию канатной дороги, и саму линию, стальные жилы которой лишь у радоновой лечебницы вырывались из этого мутного и мрачного плена. Тёмно-вишнёвое покрывало надвигалось грозным клином, напоминавшим огромную жирную стрелу. Подобными стрелами обычно обозначают на картах наступление крупных вражеских сил. Зловещий клин заслонил полнеба, и в его мрачной тени всё замерло и затаилось – стих ветер, умолкли птицы. Город постепенно погружался в мутное марево преждевременных сумерек. Засветились обманутые этими сумерками неоновые надписи над крышами здравниц, придавая зданиям, улице, даже самому воздуху тёмно-фиолетовый оттенок. Потемнели мрачно зияющие в мерцающем свете пустые глазницы окон недостроенного здания гостиницы «Интурист». А вдали, за освещённой пока ещё лучами солнца пятиглавой громадой Бештау, уже начертил Всемогущий Художник серые, слегка изогнутые линии, напоминающие зубья частого гребешка. Там обрушились на землю тяжёлые капли дождя, сливаясь в сплошные струи.

Казалось, нельзя было не видеть приближения грозной бури. Но… Внизу, почти под окнами нового жилого корпуса военного санатория, на волейбольной площадке, как ни в чём ни бывало, шла жаркая и бессмысленная схватка одних отдыхающих с другими отдыхающими, под гомон и свист третьих отдыхающих. А мимо площадки шли, кто в город, кто из города беспечные прохожие. И у каждого была своя цель, каждый был занят чем-то очень далёким от того, чем грозило Небо. Это сравнение пришло само собой. Да! Гроза надвигалась, но не каждый был способен увидеть и оценить её…

В тот день я написал:

Увы! Не каждому судьбою

Дано увидеть, что гроза

Уже нависла над страною.

Знаменьем грозным Небеса

Ещё твердят тебе: «Очнись!

Уж миновали дни покоя,

И силы злые собрались,

Чтобы расправиться с тобою».

И неужели вся страна

До сей поры не верит стойко,

Что чашу горькую до дна

Испить заставит «перестройка»!

Да, подобно тому, как отдыхающие, отвлечённые борьбой за мяч, не замечали надвигающейся грозы, вся страна, увлекаясь суетой предпринимательства и приобретательства, была занята сиюминутными задачами, поощряемыми дезинформациями средств массовой информации, окунулась в мистику, упуская главное, не замечая приближения бури и всё ещё не думая о Боге.

Даже те люди, которые пытались очнуться, пытались разобраться в происходящем, и те под влиянием всеобщей суеты и глупости, отвлекаемые ложными сенсациями, пустыми надеждами на чудеса неведомой ещё демократии с её эфемерными свободами, теряли ощущение реальности и окунались в виртуальный мир, мир утоления «многомятежных человеческих хотений». О приятном думать всегда приятнее. Увы, многие привыкли «ехать за шторкой», о чём столь остроумно говорилось в популярном анекдоте времён застоя. Да и пересиливало частенько – авось пронесёт. Но одно дело – надеяться, что авось пронесёт мимо грозовую тучу, другое – рассчитывать на авось, когда гроза собирается над страной.

Можно ли остановить грозовую тучу, надвинувшуюся на город? Можно ли предотвратить грозу, нависшую над страной? «Невозможное человеку – возможно Богу!» Эта истина известна. Впрочем, известна она была далеко не всем. Быть может, потому-то Бог и счёл преждевременным своё вмешательство, потому-то и попустил грозу над Державой?!

Раскатистый удар дробью прокатился по небу.

И снова родились рифмы:

Как будто Божия Десница,

Сверкнула молнии заря,

И прокатилась колесница,

Неся Небесного Царя.

И горьких слёз своих потоки

Пролил Небесный Царь на нас,

Да только вот Его уроки

Понять ещё не пробил час.

С балкона виделась гроза

Во всей своей могучей силе,

О, если б Божия слеза

До струн сердечных докатилась!

О, если б укротила зло,

С беспечностью дала проститься,

Но, видно, время не пришло,

И Бог ещё не мог простить нас.

Гигантская колесница носилась по тёмному плато тучи, словно резвая тройка по булыжной мостовой, высекая ослепительные стрелы, которые метались над городом, слепя неземным светом, и бесшумно вонзаясь в землю там, где определял им место Верховный Промыслитель. Туча грозила, гремела, сверкала, пугала, но как всякое орудие кары Божьей, свершая попущенное за грехи воздаяние, теряла с каждым раскатом свои силы. Постепенно истаивали её края, размывались очертания клина. И скоро этот зловещий клин стал похож на прохудившийся бурдюк, стремительно терявший своё содержимое. Стена ливня скрыла из глаз очертания зданий и кварталов, они стали едва различимыми, но смуты не продолжаются долго, на смену мраку приходит рассвет.

Иссяк бурдюк, распался грозный клин, и на Небесной карте осталась лишь мутная пелена, подобная той, что остаётся на карте топографической после удаления с неё ластиком стрел и других условных знаков, ещё недавно обозначавших неприятеля, теперь уже разгромленного и неопасного.