Судьба советского офицера

– Знаю, знаю, – отозвался отец Кати и тут же поинтересовался: – Ну а сейчас, где служите?

– В пехоте-матушке. Где ж ещё?! Командую мотострелковым батальоном.

– Уже комбат? – Не без удовлетворения переспросил отец Кати. – Неплохо. А ведь, наверное, и тридцати нет…

– Двадцать восемь, – назвал свой возраст Дмитрий.

– А звание?

– Капитан, но до майора меньше года осталось. Я дважды досрочно звания получал.

Говоря всё это, Теремрин украдкой наблюдал за Катей. Она слушала с явным вниманием, даже с плохо скрываемой гордостью. Ведь это именно она танцевала с молодым человеком, который даже отца её заинтересовал. А отец – авторитет безусловный. И вряд ли бы он вот так стал беседовать с её недавними школьными или теперешними институтскими товарищами. А вот этот молодой человек, который танцевал с нею весь вечер, сейчас шёл рядом с ним и разговаривал на равных.

Между тем, они вошли в столовую, где в холе первого этажа были выставлены на тележках стаканы с кефиром и молоком. Теремрин быстро взял два стакана и подал один Кате, другой её маме. Владимиру Александровичу ничего не оставалось делать, как взять следующие два для себя и для него. В холле было людно. Теремрин ловил на себе любопытные взгляды. Возможно, кто-то из курортных львиц уже приметил его ещё прежде.

Конечно, Катя против него, окончившего два училища и прошедшего строевые должности от взводного до комбата, была совсем ещё ребёнком. Разница в десять лет, когда мужчине 28, а девушке 18 ощутима. Но с годами она скрадывается и становится идеальной. Недаром в дореволюционной России приветствовали браки именно с такой разницей в годах. Теремрин поймал себя на мысли, что неожиданно подумал именно об этом. Впрочем, он ведь был совсем ещё молод, подтянут, строен, лишь легкие проседи кое-где коснулись пышной его шевелюры, что придавало мужественности ещё совсем молодому, но волевому лицу. Одевался обычно во всё светлое – бежевые брюки, бежевая рубашка. И казалось, излучал свет, когда улыбался открытой, доброй улыбкой. Такой стиль вообще свойственен тем, кто прошёл через суворовскую школу, кто с детства воспитан воином, воспитан в мужском коллективе и кому, опять-таки с детства, привито трепетное отношение к женщине. Привито с детства и другое – суворовское отношение к солдату. В строю – суровость твердость, требовательность. Вне строя отеческая доброта, даже если тебе 25 – 30 лет, а солдату на 5 – 10 лет меньше. Эти доброта и прямодушие, привитые с детства, у большинства остаются на всю жизнь. Те же, кто утрачивает их, оказавшись вознесенным на высокие посты, быстро утрачивает и связь со своим суворовским кадетским братством. А, утратив эту связь, рано или поздно падает вначале с нравственных, а вслед за тем и с должностных своих высот. Вот кого следует именовать бывшими суворовцами. Те же, кто сохраняют в душе навсегда лучшие суворовские черты, суворовцами остаются пожизненно. Теремрин старался свято беречь в себе эти суворовские черты. Быть может, потому его мужественное лицо светилось внутренним светом, быть может, потому он быстро овладевал аудиторией, быть может, потому мог говорить наравне с любым собеседником, никого не считая ниже себя и не пасуя перед теми, кто стоит выше в должностях и званиях. Быть может, потому и отец Кати, который, несомненно, занимал должность достаточно высокую и был в высоком звании, разговаривал с ним почти на равных. Когда же, к слову и к месту вставив реплики, демонстрирующие его эрудицию, Теремрин показал свои знания, особенно в истории, знания, гораздо более глубокие, нежели обычные, он почувствовал ещё больший интерес к себе, как к собеседнику, который может дать что-то существенное.

После того как попили кефир, отец Кати предложил немного прогуляться перед сном. За беседой на разные темы незаметно пробежало время. А в те годы жилые корпуса санаториев закрывались в полночь. В те годы ещё не был выстроен новый санаторский корпус, и генеральским считался тот, что расположен чуть ниже столовой. Он почти примыкал к старому приёмному отделению. Построенный давно и основательно, корпус был приземистым трёхэтажным, с широкими лоджиями, хорошо оборудованным парадным.

В более поздние годы и в более высоких званиях Теремрин не раз получал там номер. Но в капитанском звании жил он ещё в более простом корпусе. Катины же родители отдыхали в упомянутом генеральском корпусе. Впрочем, молодость не нуждается в особой чопорности и изысканности, молодость должна заботиться не о содержании номеров, а о содержании головы, не о внешней элитарности, а о внутренней. Ибо только внутреннее содержание человека может защитить его от дебилизации, зачастую следующей сразу за демобилизаций, то есть за увольнением в запас, в том числе и с высоких должностей.

Но вернёмся к нашему герою, оказавшемуся столь неожиданно и в столь приятном для него обществе. Прогуливаясь, дошли до корпуса, в котором жил Теремрин, и повернули назад. Пора было прощаться, но Теремрин отправился провожать Катю и её родителей, чтобы найти всё-таки возможность договориться о новой встрече.

Катя шла впереди, рядом со своей мамой, и Теремрин любовался её фигурой, её походкой. Он искал и не находил повода перевести разговор на нужную ему тему. Он пытался понять, как воспринят родителями Кати, но понять это было невозможно. Да и сам осознавал несерьёзность подобных попыток. Тоже вот – нашёлся жених. Вечер оттанцевал, и туда же.

Танцевальный вечер, прогулка после него вообще-то в санаторской жизни дело обычное и ни к чему не обязывающее. Но Теремрин, хоть и понимал это, хотел повернуть всё по-иному. Не оставила равнодушным его сердце столь внезапно возникшая на пути девушка, и о чём бы он ни говорил с её отцом, думал только о ней, и стремился понравиться её родителям только ради неё. Они уже остановились у входа в трёхэтажный корпус, а Теремрин так и не нашёл, как договориться о новой встрече с Катей. И вдруг, когда уже простились, и он с сожаление сделал первые шаги в сторону своего корпуса, Катя уже у самой двери обернулась и сказала:

– До встречи, Дима.

Этим она привела родителей в некоторое замешательство, но Теремрин тут же ответил:

– До завтра, – и быстро пошёл к своему корпусу.

По пути он снова думал о возрасте, о том, что он оказался между двумя поколениями. Маме было под сорок, дочери – восемнадцать, а ему – двадцать восемь. Отец выглядел постарше, хотя это могло быть обманчивым. Когда следующим утром Теремрин пришёл в столовую после процедур, они уже позавтракали. «Это даже лучше, – подумал он. – А то, право, и не знал бы как поступить. Подойти? Но не покажется ли это слишком навязчивым? Не подойти же – тоже неловко».

После завтрака он жил по уже заведённому распорядку – два круга по терренкуру, короткий отдых, приём минеральной воды и обед. Вот тут-то и нашёлся выход. Перед столовой продавали билеты в театр. Теремрин тогда ещё и понятия не имел, что в Пятигорске очень неплохой музыкальный театр, и что почти каждый отдыхающий хотя бы раз за срок путёвки бывал в нём, причём чаще всего почему-то именно на оперетте «Цыганский барон».

– Что у вас интересного? – поинтересовался Теремрин у женщины, торговавшей билетами.

– Всё интересно.

– А что посоветуете?

Ну и, конечно, ему посоветовали самую в то время популярную в Пятигорске оперетту:

– Сегодня в музыкальном театре оперетта «Цыганский барон».

Вспомнив, что вечером танцев нет, Теремрин решил, что театр – единственный повод для встречи.

– Пожалуйста, два билета, – попросил он, посчитав, что родителей приглашать не совсем удобно, а точнее даже совсем неудобно.

Билеты взял… Теперь надо было сделать следующий шаг. Он сел за столик и стал наблюдать за входом в зал столовой с лестницы, ведущей с первого этажа. Катя с родителями задерживались, и Теремрин, который обычно не сидел за обедом ни минуты лишней, удивил официантку тем, что на этот раз ел долго. Наконец, он дождался, и когда все трое только сели за столик, но ещё не успели взяться за столовые приборы, он подошёл, поздоровался и сказал:

– Разрешите пригласить вашу дочь сегодня вечером в театр на «Цыганского барона», – и положил на стол билеты.

Папа нахмурил брови, но мама мило улыбнулась и вопросительно посмотрела на супруга – в семье были порядок и дисциплина. Зато Катя выразила своё мнение по поводу приглашения более решительно.

– Ой, как хочется. Говорят, хорошая оперетта. Можно? – и с мольбой посмотрела на отца.

Разрешение было получено. Недаром говорят: неприятель ошеломлен – значит побеждён. А в данной деликатной ситуации родители были до некоторой степени противоборствующей стороной. Во всяком случае, по мнению Теремрина, такою должны были, если и не быть, то хотя бы казаться. Всё-таки доченьке только восемнадцать… А кто знает, каков он на самом деле, этот ухажёр. Он ведь, как потом выяснилось, и сам до конца этого не знал.

«Как же это было давно, и в то же время, кажется, совсем недавно», – подумал Теремрин, замедляя шаг перед крутым подъёмом от Провала к санаторию Кирова.

Он вспомнил, как они проходили здесь, по этому маршруту с ней вдвоём. Мысли постепенно вернулись к походу в театр. В тот вечер особенно завораживающе, даже волшебно пела арфа, удивительно мягко, волнующе шелестел фонтан «Каскад», горели неоновые вывески над крышами санаториев. Они с Катей спустились вниз по улице мимо санатория «Тарханы» и Дома-музея М.Ю. Лермонтова к парку «Цветник», яркому, торжественно-таинственному, залитому мерцающим светом из огромных окон Музыкальной галереи. Поющий фонтан уже включили, и мягкие плавные мелодии «победившего социализма» дарили особый душевный настрой и умиротворение, в отличие от раздражавших в годы развала навязчиво-наглых «обезьяньих ритмов» «победившей» демократии.

– Как красиво! Как красиво! – повторяла Катя, созерцая сотворенные с любовью и вкусом газоны, клумбы, аллеи. – Вот бы здесь просто побродить, посидеть на лавочке…

– Так в чём же дело … Обязательно придём… Хоть завтра…

– Нет, завтра танцы. Хочу танцевать, если, конечно, – молвила Катя, с надеждой глядя на него.

– Конечно, будем танцевать, – сказал Теремрин. – Завтра танцуем. А как только будет вечер без танцев, сразу сюда…

– Как же здесь здорово, а я и не знала. Мы просидели в санатории, и я об этой прелести даже не знала. Мы вообще только один раз ездили в Кисловодск. Там папин начальник отдыхает, а то бы и туда не съездили, – пожаловалась Катя. – А тут столько интересного…

– Ну а теперь мы с тобой всё обойдём и осмотрим, – пообещал Теремрин, едва скрывая радость.

Музыкальный театр поразил шумом торжественностью, блеском люстр, который отражался во множестве зеркал. В залах было что-то от старины, известной лишь по книжкам. Даже то, что среди зрителей было много знакомых лиц, придавало особый колорит.

– Здесь очень много отдыхающих из нашего санатория, – сказал Теремрин, ловя на себе осуждающие, а на Кате критические взгляды уже замеченных им прежде, если и не светских, то, во всяком случае, курортных львиц. Эти взгляды не раздражали, а напротив, забавляли его, потому что они с Катей были молоды, полны сил, потому что Катя была действительно красива, просто, на его взгляд, неотразима, и ему было особенно приятно видеть себя рядом с ней во множестве зеркал, обступающих со всех сторон. Он то брал её под руку, то осторожно и трепетно, обнимал за талию, словно ограждал от толпы.

Они отыскали свои места, сели, и Катя сказала:

– А здесь совсем неплохо, даже красиво.

Театр, в общем-то, довольно скромный и захолустный, наверное, показался ей в тот момент достойным даже столичного. В этом не было ничего удивительного. Одно дело идти в театр с родителями, с классом, даже и со школьным другом, другое – самостоятельно, да ещё с молодым человеком, офицером, с которым она уже начинала ощущать себя вовсе не девчонкой, пусть даже и красивой, что она, конечно, знала, а уже в каком-то новом, ещё незнакомом качестве. От её внимания, как и от внимания Теремрина, не укрывались придирчивые взгляды. Она видела, как смотрели на него женщины, и это только подзадоривало её, заставляло вести себя с ним более раскованно, чтобы показаться более к нему близкой, нежели на самом деле.

Гремела оперетта, гремело на весь зал: «Я – цыганский барон». Теремрин не следил за спектаклем, он был занят своими мыслями, он был рядом с совершеннейшим очарованием, и ему не хотелось, чтобы спектакль заканчивался вообще.

В антракте они ели мороженое и говорили обо всём и не о чём. Они чувствовали на себе, если и не всеобщее, то, во всяком случае, предпочтительное внимание большинства. И это было приятно и ему, и ей. Он уже знал, что она живёт в Москве, что отец её служит в госпитале, что он полковник медицинской службы, известный хирург. Вполне понятно, что в военном санатории – учреждении медицинском – они считались дорогими и почётными гостями. Он понял, откуда у Владимира Александровича волевые черты, властность и твёрдость руки – хирурги люди особого сорта. Воля, жесткость, твёрдость, властность – только у них столь удивительно сочетаются с сердечной добротой.

Снова гремела оперетта, снова летело в зал: «Я – цыганский барон!» – и снова Теремрин видел лишь её одну и думал лишь о ней одной.

Спектакль закончился, но впереди ещё был путь до санатория, путь вдвоём, по залитому мелодией поющего фонтана городу.

Они немного постояли у этого фонтана, глядя на разноцветные струи и слушая мелодии, в такт которым взлетали вверх эти струи.

Судьба не баловала Теремрина подобными встречами. Суворовское училище – казарма, общевойсковое училище – тоже казарма. Да и после выпуска из училища первое время жизнь командира взвода, по сути, мало отличалась всё от той же, казарменной. В то время строевые командиры находились на службе от подъёма до отбоя, и выходные дни у них были не часто. Точнее, не находились на службе, а работали с полной отдачей сил, а тот, кто работал на совесть, тот и по службе продвигался успешно. Мотострелковых дивизий было много, высоких должностей хватало не только блатным. Теремрин уже через год командовал ротой, ещё через два – стал начальником штаба батальона, а вскоре и комбатом. До прекрасного ли пола?