Штрих, пунктир, точка

И вот этот рефрен:

«Всё – кончено!

Всё – начато!

Айда, в кино!»

давал такой сильный толчок к радости начать жизнь по-новому, что до сих пор верится в возможность этого.

Беллу Ахмадулину я увидела и услышала в Доме актёра. Лебединая шея «серебряной флейтой» устремлена ввысь, каждое слово сопряжено с его изначальным культурным смыслом и звучанием, выговаривается так, будто важна каждая буква. Четыре поэта, четыре непохожести, четыре вектора. Как трудно выбрать самого нужного тебе, твоей душе. Я выбрала Беллу:

Это я – в два часа пополудни

Повитухой добытый трофей.

Надо мною играют на флейте,

Мне щекотно от палочек фей…

В споре физиков и лириков я не участвовала. И те, и другие витали в облаках. Я ходила по земле. Ни поэтом, ни шестидесятником не стала, но ощущала их своими старшими братьями, с которыми жила в одно и то же время, в одной и той же стране. Восхищалась ими, пересматривая «Девять дней одного года», слушая пластинки Б. Окуджавы и В. Высоцкого. Песни Булата Шаловича тонкие, задушевные, наполнены таким глубоким лиризмом, что и сегодня печалят, радуют, вызывают ностальгию. Песни Высоцкого тоже не утратили своих смыслов. Жёсткие, ироничные, наотмашь. Голос, совесть времени – это он.

Среди моего окружения песни Окуджавы и Высоцкого воспринимались разными людьми по-разному. Кто-то мог часами слушать первого, но второго воспринимал с трудом, его хриплый с надрывом голос раздражал. Конечно, таких было меньшинство.

Походы, песни под гитару, байдарки, к сожалению, почти прошли мимо меня. Удалось лишь несколько раз приобщиться к крутым тропам и рюкзаку, когда «волной набегая, тронул вальс берега»[9 - Строчка из песни "Голубая тайга". Текст Гарольд Регистан, композитор: Арно Бабаджанян, исполнитель Юрий Гуляев.] …

Мой двоюродный брат, Всеволод – вот кто заядлый походник! А я…лишь помогала отцу строчить для него палатку по польскому образцу.

Брат женщинам нравился. Высокий, ладно скроенный; чёрные волнистые волосы, и под цвет им – глаза. Лишь небольшой изъян: мягкие и пухлые губы, которые, повзрослев, он прятал под аккуратной бородой и усами.

Не знаю почему, но я в детстве мечтала получить от него подарок. И как-то, в самом конце весны, в то время, когда расцветают ландыши, сирень и каштаны, и начинают петь соловьи, он подарил мне пепельницу, размером с небольшую розетку. И как только ему удалось найти для неё заготовку! Тонкое переплетение корневищ, кружевные очертания древесных волокон и прозрачный лак – просто какое-то волшебство. Парадокс, но я отнеслась к подарку довольно равнодушно! Правда, первое время часто протирала пепельницу и переставляла её с места на место. Но не прошло и двух лет, как ко мне, уже восемнадцатилетней, стали заглядывать в гости молодые люди. В отсутствии моих родителей они иногда покуривали и стряхивали пепел в ту самую пепельницу…

Однажды, когда состоялось какое-то семейное сборище, зашёл и брат, вернувшийся из очередного туристического похода. После бесед, винегрета, докторской и чая, он присел у моего стола, взял свою пепельницу, покрутил в руках, посмотрел на обожжённую древесину, остатки пепла, провёл по ним пальцем и взглянул на меня печально и недоумённо.

– Что это?

Я пожала плечами.

В тот вечер пепельница пропала. Больше я никогда её не видела, о чём теперь сожалею. Ума не приложу, куда она делась!

Да, вещь можно потерять, сломать, её могут умыкнуть, но остаётся память и, пока голова на плечах, «живут во мне воспоминания»[10 - Строчка из песни «Пока я помню, я живу». Текст Роберта Рождественского, музыка Арно Бабаджаняна, исполнял Муслим Магомаев]. О людях, вещах и датах.

Яркие вспышки: 12 апреля, 1961 год. Открыты настежь окна в классе, из громкоговорителей Менделеевки раздаётся ликующий голос диктора «После успешного проведения намеченных исследований и выполнения программы полёта…» и мы, школьники, как сумасшедшие, несёмся на Горького!

9 мая, 1965 год. Тороплю отца. Он смущённо улыбается, достаёт из коробочки ордена и медали. Разглядывает их, перебирает:

– Этот тоже? – спрашивает он меня, и крутит в руках знак «Отличный разведчик». – Ещё одну дырку надо делать.

Как мне хотелось, чтобы прикрепил и этот.

Но костюм почти новый…

Идём на Горького. Фронтовикам вернули День Победы!

А женщинам подарили ещё один повод для получения подарков и суеты на кухне: 8 Марта объявлен днём не рабочим.

Так в дома граждан и товарищей пришла новая эпоха: на престол взошёл Брежнев!

Мемуар 12. Антоновские яблоки

Для многих советских людей время текло однообразно и тускло: очереди на квартиру, за продуктами, импортной одеждой, поскольку отечественная шилась криво и косо. Всюду царствовал блат. Кому-то стало казаться, что нарушаются нормы партийной жизни, и они пытались доказать несправедливость. Вот тут-то на помощь с правдолюбами пришла психиатрия.

Помнится рассказ мамы о её знакомом, попавшем в психиатрическую больницу прямо с работы. Будучи начальником отдела, он пытался справедливо распределить премию между сотрудниками, не секрет, что за работу, выполненную подчинёнными, премии получало начальство, исполнителям причитались лишь утешительные призы. Отказался от своей премии с нулями, за что оказался в жёлтом доме. История повторилась дважды. Во второй раз состоялась доверительная беседа с врачом:

– Я понимаю, – якобы говорил врач, – вы боретесь за правду. Вы человек честный и в современной жизни вас не всё устраивает, но эта борьба может причинить вам и вашим близким много горя. Если попадёте к нам в третий раз, я не смогу помочь. Очень прошу вас играть по существующим правилам. Вы – человек нормальный, и должны понимать, что не в наших с вами силах изменить что-либо. Обещайте мне.

Пациент обещал…

Что же до меня, то в первые годы работы в библиотеке я постоянно ощущала на себе начальственное око. Создавалось неприятное чувство присмотра, контроля. Боюсь, что и сегодня оно царит в обществе. Как досадно, работая с полной отдачей, замечать слежку. Обидно и то, что, проработав с пятнадцати до семидесяти лет, мои финансы поют романсы. Пели они и у моих родителей. Помнится, зимой, после смерти мамы к нам в квартиру позвонили люди, назвавшие себя погорельцами, и попросили что-нибудь из одежды. Я вынесла им мамино зимнее пальто. Нормальное пальто, тогда все в таких ходили. И что же? Его кинули мне в лицо, оскорбившись, что сую обноски.

Наверно, так оно и было. В нашей семье одежде всегда уделялось мало внимания. Но нет ли во мне некоторого лукавства?

«Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой» – это не о нас, это о Моцарте, среди нас он не наблюдался… Меня окружали инженеры, чертёжники, бухгалтеры, машинистка и библиотекари. Последние на много лет стали моими спутниками. Некоторых вспоминаю отчётливо, вижу их взгляд, слышу голос.

Вот Зоя Арсеньевна Курехина. Строгая пожилая женщина с седым пучком на затылке. Окончила дореволюционную гимназию. Знала четырнадцать иностранных языков. Руководила библиографическим отделом Центральной научно-технической библиотеки пищевой промышленности. Это особенный отдел: здесь работали не только с советскими, но и иностранными книгами и журналами. Зоя Арсеньевна прежде, чем новый сотрудник занимал равноправное место в отделе, долго работала с ним, обучая особенностям перевода, знакомя с терминологией, тонкостями производства. Часами она сидела то с одним библиографом, то с другим в читальном зале и тихо, каким-то «пергаментным» голосом, разжёвывала, вбивала в голову, доводя мастерство своих подопечных до совершенства. Иногда выходила в коридор, где курила, держа в руках иностранный журнал. Время от времени одаривала нас бесплатными абонементами в Дом актёра. Там я впервые услышала Ахмадулину.

Антонина Борисовна, или как библиотекарши называли её между собой, Антонина, заведующая абонементом, казалась мне очень советской. Пока меня не перевели в патентный отдел, я работала с ней, но так и не прониклась к ней ни уважением, ни симпатией. Впрочем, как и она ко мне. Директором библиотеки в то время был старый большевик, Александр Алексеевич Павлов, работавший когда-то с Крупской и собиравший пищевую библиотеку по крупицам. С ним сложились отношения благоприятные, и, пока его «не ушли» на пенсию, он мне покровительствовал.

Открывалась библиотека в восемь утра и, что сейчас кажется удивительным, тут же, особенно в период зимней сессии, читатели устремлялись к кафедре, и в длинном коридоре, заставленном картотеками, выстраивалась очередь. Это время погони за книгами (как научными, так и художественными) – отличительная черта семидесятых-восьмидесятых годов прошлого столетия. И книжные разговоры.

С ностальгией вспоминаю то время, когда, суетясь у каталогов (алфавитный, систематический, предметный), помогала студентам, аспирантам и учёным мужам найти нужную книгу или статью. Небольшой читальный зал Центральной научно-технической библиотеки пищевой промышленности, в некоторые дни забитый до отказа, не отличался ни уютом, ни удобствами, но иногда, так как в отделах не хватало места, в нём кроме читателей работали сотрудники.

За выступом, около окна, редактировала библиографические указатели, прочитавшая все возможные книги ещё в педагогическом, пышнотелая, с яркой помадой на губах Фира. В мои двадцать, она, тридцатипятилетняя, казалась мне пожилой. Мучнисто-белое зимой и летом лицо, чёрные с серебристыми прядками волосы, тёмное, летом – с красными цветами платье. Приходила ровно в восемь, уходила в пять. Тихая, необщительная. Иногда, во время обеденного перерыва мы встречались в «стекляшке», где за двадцать копеек подавались две оладьи и стакан чаю. Тогда-то я и узнала, что живёт Фира одна, в коммуналке, в квартире ещё одна чужая семья. «У них дочка, такая милая, а как наденет костюмчик лыжный, он так ей идёт, к ней заходят приятели, и пока она собирается, я выхожу из своей комнаты и любуюсь на них, молодых, симпатичных». Как-то, когда она рассказывала о своём сыне, как всегда спокойным и невыразительным голосом, я случайно дотронулась до её руки, ледяной и влажной. «Сын живёт с мужем, мы в разводе. У него жена очень хорошая, они мне сына иногда в выходной привозят, но ему у меня скучно, побудет немножко и звонит отцу, чтоб забрал. Летом с родителями мужа на даче или на юг с ним ездит, иногда в поход. Хорошо, я довольна. А я бы куда его дела?! Я одна, никуда из Москвы не езжу, а то съешь что-нибудь, потом на больничный, нет, я в Москве». И так мне становилось, глядя на Фиру, грустно, что иной раз могла бы в эту «стекляшку» и не ходить, а пойти с девчонками в столовую или попить чайку в хранилище на подоконнике, но мне казалось, что Фире будет приятно, если я пойду с ней…

Чуть позже Павлов перевёл меня на должность библиографа-патентоведа, убедив в том, что за патентами будущее.

Создание отраслевого патентного фонда в те годы считалось делом государственным, поскольку СССР по производству продукции, в том числе пищевой, выходил на мировой уровень. Помнится поездка на Ленинградский вокзал, где в багажном отделении пришлось получать в металлических ящиках километры патентных описаний всех стран мира, переведённых на микроплёнку. В мои задачи входило эти километры перевести в отдельные файлы и создать к ним каталог. К сожалению, качество микроплёнки оставляло желать лучшего и порой, чтобы прочесть написанное, приходилось вооружаться лупой. Но иногда и это не помогало. К тому же в библиотеке не нашлось более подходящего помещения для их хранения, чем жаркий сухой подвал и, как я полагаю, после моего перехода на другое место работы их жизнь закончилась. Во всяком случае, пережить девяностые им точно не удалось: библиотечные помещения стали сдавать коммерсантам, и полетел вон не только патентный фонд, но и алфавитный, предметный и систематические каталоги… Но тогда судьба моих плёнок была ещё не известна, и я старалась! Сидела за специальным аппаратом для чтения микрофильмов, и лишь изредка поднимала голову, чтобы взглянуть в окно, где гремели и звенели трамвайчики, спешили к остановке пассажиры, тащились из школы «Зои и Александра Космодемьянских» ученики.

Однажды я увидела за окном пожилую женщину, переходящую через рельсы, и двух, расползающихся от неё по проезжей части, мальчишек. У одного, лет шести, толстенького, развязался шнурок на ботинке, и он пытался его завязать. Трамвай уже отходил от остановки, а карапуз, увлёкшись, кажется, не замечал его. В это время женщина, схватив старшего за руку, рванула к младшему… Все закончилась благополучно, но почему-то у меня возникло стойкое ощущение, что я подсмотрела сценку из своей будущей жизни. Вскоре я вышла замуж, родила сыночка.

Как-то в мае, когда я выписалась из роддома, меня навестила Фира. В руках она держала авоську. Сквозь сетку топорщился бурый кулёк; из него высыпались небольшие желтоватые яблоки, с коричневатой кожицей у плодоножки и раскатились по полу.

Мы ползали и собирали антоновку, передавая яблоки друг другу. Время от времени наши пальцы соприкасались, и я чувствовала тепло Фириных рук.

Мемуар 13. У Абрикосовой

Наш флигелёк выходил окнами во двор передний, тополиный, и задний, за которым находились детские ясли, окружённые забором из металлических прутьев. Дети жались к ограде, всматривались в прохожих, надеясь среди чужих лиц увидеть родные. Как-то выкатился мне под ноги мяч.

– Тётя, подайте мяч!