Штрих, пунктир, точка

Так впервые стала тётей. Слово удивило, всё казалась себе девочкой.

Пошла дальше, считая шаги. Мимо водопроводной колонки, школы, Менделеевки, Высшей партийной школы (Институт Шанявского, здесь учился Есенин и бабушкина сестра Оля), через сквер наискосок.

Под платьем тогда уже торчал острый бугорок, пришла пора готовиться к тому, что скоро вечерний моцион превратится в поход за ребёночком.

На углу 2-ой Миусской и Александра Невского с 1906 года – родильный дом имени Абрикосовой. В моё детородное время он носил имя Н.К.Крупской, и про жену известного предпринимателя и фабриканта, А.И. Абрикосова, основавшего во второй половине XIX века «Фабрично-торговое товарищество А. И. Абрикосова и сыновей» (ныне концерн «Бабаевский»), обыватели, вроде меня, и знать не знали. Его жена, Агриппина Александровна, слыла женщиной необыкновенной. Построив деревянный приют для рожениц, родила в нём двадцать детей и, умирая, завещала крупную сумму для постройки нового родильного дома. Строгое здание в стиле модерн («венский сецессион»[11 - Венский сецессион (нем. Wiener Secession / Sezession, от лат. secessio – отделение, уход) – выставочное и творческое объединение молодых австрийских художников, выступивших в эпоху Fin de si?cle (ар нуво) против рутины академического искусства. Благодаря деятельности художников объединения венский вариант модерна также называют Венским сецессионом.]), по проекту И.И. Шица, оборудованное по последнему слову медицинской науки, хорошо известно москвичам и в своё время производило фурор.

Но в начале семидесятых годов прошлого века, внутри здания уже чувствовался упадок. Душ в приёмном отделении работал неисправно; металлические краны, местами со следами ржавчины; стены, покрашенные масляной краской, бывшей когда-то желтовато-бежевой – всё напоминало Селезнёвские бани, куда ходили многие из нашей округи, не имея дома ни ванны, ни душа. Приёмное отделение небольшое, темноватое, здесь колер голубовато-серый. Родильное отделение для нескольких рожениц, лепестками уложенных друг против друга. Полагаю, врачам это было удобно. Послеродовые палаты большие, мест на пять-десять, высоченные потолки. Новорожденных, запелёнатых так туго, что напоминали брёвнышки, развозили по коридорам на специальных каталках. Потом сестрички, подхватив парочку, а иногда и больше, сколько подхватится, вручали мамам. Помню, одна из них пошутила: мне досталась чужая дочка, а моей соседке мой мальчик. С испугом мы всматривались в детские личики.

– Что с ней? – вскрикнула, не выдержав напряжения моя соседка.

– И с моим тоже что-то случилось, – пролепетала я.

– А что вам не так? – спросила сестричка. – Вроде, всё в порядке. Личики чистые, глазки, носик – на месте.

– Она какая-то некрасивая!

– Да, и мой тоже.

– Ну, а так лучше? – поменяв детишек, засмеялась медсестра.

Обрадованные, заулыбавшиеся, мы прижали своих детишек к сердцу, и напружинившиеся от счастья груди брызнули молочком, оросив родные мордашки.

Старшему сыну, рождённому в предпоследний день тёплого мая, повезло. А вот младшему не очень, поскольку январь в тот год лютовал. «Однажды я почувствовал странное волнение, что-то давило на меня, будто выбрасывая из привычного мира. Ощутив сильное напряжение внутри, рванувшись, моё тело понеслось куда-то. Тугой жгут, обвив грудь и шею, не пускал, пытался удержать, но не было такой силы, которая могла бы помешать движению. Нечто, накопившееся во мне, вырвалось во время полёта горбатой струёй жидкости, которая не помешала поймать моё тело.

Что-то холодное вошло внутрь, обожгло и тут же вдохнулось резко, каким-то незнакомым звуком, который потом станет моим голосом.

Кто-то уверенно подхватил меня, и тут же хлынуло в меня нестерпимо яркое, больно резанув глаза. Почувствовался едкий неприятный запах, он наполнял всё вокруг, раздались незнакомые резкие звуки, чужие голоса … Вдруг всё смолкло… Погас яркий свет…

Лежу на холодном и жёстком, голова заваливается куда-то на бок, всё тело сдавлено так, что невозможно пошевелиться. Но самое главное – нестерпимый мороз. Я чувствую, что замерзаю. Руки, ноги, тело ещё недавно такие мягкие, казались одеревеневшими, глаза, в которые брызнули что-то, сначала лишь смутно различали грязно-белые стены, потолок. Неожиданно взгляд останавливается на каком-то странном предмете, который стоит недалеко от того места, где лежу я. На нём под таким же белёсо-сером, как то, что сдавливает меня, замечаю слабое движение, слышу тихий стон… я узнаю в нём привычное и родное. Почему мы не вместе?

Волнение. Дрожь…

И тут же рядом раздаётся другой звук, удаётся перевести глаза, и замечаю совсем рядом с собой, нас разделяет что-то тонкое и прозрачное, крошечное взъерошенное существо, которое весело стучит по этому прозрачному и, слегка наклонив голову и блестя округло-чёрным, показывает мне на другой белый, жемчужный, переливающийся свет, мягкий, нежный… Там, за прозрачным, откуда идёт холод. Потом его сменяет большое расплывающееся от прикосновения с этим прозрачным лицо. На меня смотрят, меня разглядывают. Смотрю и я и будто узнаю…Мне становится спокойно… Потом какой-то скрип, кто-то берёт меня на руки и уносит. Устал, засыпаю… Я буду долго спать, и тот холод, который вошёл в меня будет долго мучить дрожью, болью… Пока не настанет жаркое лето[12 - Миниатюра «Предисловие», автор Нана Белл (Нина Кромина)]…»

Да, новорожденного положили на подоконник из мраморной крошки, и ушли на обед. Я лежала тут же на родильной кровати, придуманной зятем Абрикосовой, доктором Рахмановым, не смея подойти и забрать ребёнка к себе, прижать, согреть, потому что не положено, потому что «не вздумай вставать».

В начале апреля с подозрением на воспаление лёгких сына положили в больницу. Я приходила к нему рано утром, когда он, повернув головку в сторону стеклянной стены, уже выглядывал меня, и уходила поздно вечером. В боксе, где он лежал, находилось ещё трое детей: восьмимесячная Рая, годовалая Наташа и двухлетний Саша. Они считались взрослыми, и мам им не полагалось. Не полагалось им и спускаться с кроваток. Раечка и Наташа часто плакали. Когда у меня оставалось время от мойки полов и квохтанья над сыном, я пыталась утешить их, но и это не полагалось: «ПриУчите, а что нам потом с ними делать. У нас их целый коридор». Как-то, вернувшись с уборки коридора во время детского обеда, я увидела, как Раечку медсестра (нянечек тогда уже отменили) посадила на высокий детский стульчик и стала кормить. Девочка извивалась, крутила головой, зажимала рот, но опытная в этих делах медичка впихивала в неё ложку за ложкой. Время от времени Раечку тошнило, но делу это не мешало: что из девочки вышло, вливалось обратно. Наташу не кормили, она, отвернувшись к стенке, плакала громко и протяжно. Саше поставили еду на кровать, и он, поставив тарелку между ног, уже стучал алюминиевой ложкой о дно. Саша мне нравился, он почти не плакал, часто всем улыбался, лепетал. Как-то утром, оглядываясь по сторонам, как бы кто не увидел, в палату зашла незнакомая женщина в белом халате, протянула Саше шерстяные носочки – рябенькие, домашней вязки – и тут же исчезла. Саша носочки схватил, прижал их к щёчкам и, счастливо улыбаясь, зашептал: «Мама, мама». А потом долго и смешно, будто напоказ, целовал их.

В этот же день, распахнув двери, вкатились в наш бокс с тазами и тряпками белые халаты. Они сдёрнули старую бумагу, которой на зиму заклеивают окна, впустили ещё прохладный воздух, звук улицы и, весело переговариваясь, принялись смывать московскую зиму, разбрызгивая её по полу. В город пришла весна и День космонавтики, о котором я напрочь забыла. И только когда стемнело, раздался залп, и небо раскрасилось, заискрилось, я вспомнила о празднике. А дети заплакали. Наташа, у неё кровать без сетки, с криком «Мама, мама!» побежала в коридор. Её отловили, привязали к кровати и сделали укол. Плакал и Саша, потому что у него поднялась температура…

Утром следующего дня, я, узнав, что рентген, который сыну сделали накануне, воспаления лёгких не показал, схватила его и из больницы сбежала.

Летняя жара тысяча девятьсот семьдесят второго года сына прогрела. Он нежился в манеже, выставленном в палисадник съёмного деревенского дома в ближайшем Подмосковье и, держась за деревянные рейки, пытался сохранять равновесие.

Мемуар 14. Жилищный вопрос.

Когда я вернулась из второго декретного отпуска, последовавшего почти сразу же за первым, Фира уже не работала в пищевой библиотеке. А меня ждал подарок: местному профсоюзу удалось выхлопотать для нас с мужем и детьми две комнаты в коммунальной квартире на Донской улице, в самом начале Ленинского проспекта. Конечно, хотелось квартиру, но отказаться от комнаток я не могла, поскольку мы жили в том самом закутке-выгородке, где когда-то обитал дед. А родители и брат получили квартиру через шесть лет, в которой отец прожил лишь три дня. Отцу Полины, моей подруги, тоже фронтовику, был отмерен в новом жилье такой же срок. А Максиму Егоровичу, нашему соседу, и вовсе не довелось переехать. Мне до сих пор жаль фронтовиков, теснившихся в скудных коммунальных хибарах с холодным туалетом, без горячей воды и ванной комнаты. Многие из них вернулись с фронта больными, состарились и умерли раньше отпущенного природой времени.

Да, жилищный вопрос не только испортил москвичей, но многим оказался не по зубам. Так было и в советские годы, и всё более жёстко бьёт по ним сегодня. Гигантские стройки Москвы привлекают людей со всего бывшего СССР, квартиры скупают ещё до окончания строительства, но многие москвичи продолжают жить в тех самых квартирах, которые предоставило им советское государство. Дедушки, бабушки, папы, мамы, их дети, у которых уже рождаются свои дети – все вместе…

Недавно, в две тысячи двадцать первом году, Владимир Владимирович Путин заявил, что жилищный вопрос в России впервые за всю историю может быть решён. Остаётся верить в это так же, как когда-то верили, что современное поколение советских людей будет жить при коммунизме.

Часть 3

Мемуар 15. Донская, 6

Сложилось так, что в скором времени после выхода из декрета мне пришлось покинуть пищевую библиотеку и перейти на другую работу. Это дало возможность устроить моих детей в ведомственный детский сад, где, как мне казалось, уютнее, чем в районном, в котором уныло серели облупившиеся стены и горели печальные лампочки. В ведомственном –

светло, чисто. Конечно, воспитательная программа и здесь, и там совпадали, и детишки даже в младшей группе в дни государственных праздников ходили по кругу и, размахивая флажками, скандировали: «Ленин. Партия. Коммунизм». У некоторых взрослых от умиления в глазах я замечала слёзы, и сама была готова прослезиться от непонятного чувства. Мне и сейчас трудно его объяснить. С одной стороны – удивление и неприятие этой муштры и политики, с другой… Вот твой сынок, такой малыш, чистенький, аккуратненький, в белых колготочках, за которыми простояла почти весь выходной в очереди, идёт ровненько, не хуже других, и флажками размахивает и почти не картавит. Воспитательница, молодая, светловолосая, подходит и говорит: «Ваш сегодня молодец, хорошо прошёл, а вот вчера упрямился, пришлось на стульчик посадить».

Cтульчик – это у Светланы Борисовны самое главное воспитательное средство.

– Дети, на зарядку! Кто отстал? Так нельзя, идём ровно, нога в ногу. Будете ныть, мамкать – на стул посажу. Локшина, что ты ревёшь? А вы, Борисов, Ромин, вы что шалите? Так, на стулья! Руки на колени, сидеть, не шевелиться. Светлана на детей не кричит. На детей кричать нельзя, они же маленькие. Голос у неё не громкий, но твёрдый.

В группе тихо. Все сидят на стульчиках вдоль стены. Руки на коленочках. Зашла заведующая. «Молодец, Светлана. Вот что значит отличница. Какая дисциплина!»

Заглянула Раиса Андреевна, не молодая, лет сорока, воспитательница старшей группы. Поманила к себе. Прошептала: «Ты не забывай только, что они дети, а не куклы, и инструкции свои позабудь. Попроще с ними, почеловечнее».

Светлана губы поджала. «Спасибо. Сама разберусь».

Разобралась ли, помнит ли?

А вот сын, повзрослевший уже, с сединой в бороде, как-то подвыпив, в разговоре про жизнь заметил:

– А где ты его этот рафинад видел, уж, не в детском ли саду? По мне так в армии лучше. У нас такая воспитательница была, век не забуду. Светлана Борисовна. Она мне всегда спать на полу велела, потому что я, как усну, на живот переворачивался и руки под подушку клал, я и теперь так сплю, а требовалось лежать на боку и руки – под щекой. Пол холодный, липкий, его перед сном протирали и форточку открывали, для свежести. Так я на этом полу и лежал в её дежурства с 13 до 15, а когда и дольше, в наказание. Одно хорошо – болел много, а потому часто у бабушки гостил, меня, как заболею, к ней отвозили. Мне у неё хорошо было…

Блаженные дни с бабушкой случались у старшего сына часто, но не всегда. Младший же исправно ходил в детский сад. Жили мы в то время на Донской, в том самом доме, где, по слухам, некогда жил известный философ Мераб Мамардашвили. Возможно, в те же годы, что и мы. Но тогда этого имени я не знала. А вот имя патриарха Тихона (Белавина), находившегося в заточении в Донском монастыре в двадцатые годы прошлого столетия, в который упирается Донская улица, я частенько слышала.

Моего отца и его сестру, тётю Таню, носивших фамилию Белавины, часто спрашивали, не родственники ли они с Тихоном. Тут же, излишне поспешно, словно боясь чего-то, и брат, и сестра отнекивались и дополняли, что однофамильцы. Скорее всего, так и есть, но следует добавить, что когда-то эта фамилия была прочно связана с духовенством и, по словам тёти Тани, мой прадед по линии отца служил священником. Я же, привыкшая видеть во всём не совпадения, а знамения, с особым благоговением поднималась в монастырскую келью, где прошли последние дни Патриарха.

Но до монастыря мы добирались не часто, наши вечерние прогулки заканчивались около Храма Ризоположения[13 - Православный храм Донского благочиния Московской городской епархии[1]. Храм расположен в Донском районе Южного административного округа города Москвы (Донская улица, дом 20/6), действующий] или того раньше. Вспоминается дом на Донской, стоявший на чётной стороне, который в те времена назывался «чешским». Он привлекал внимание крупными постерами, выставленными в ярких окнах на первом этаже. Виды Праги, католических храмов, замков привлекали внимание и детей, и взрослых. В этом доме жила нарядная девочка, посещавшая тот же детский сад, что и наши мальчики. У неё в ушках дрожали крохотные рубинчики, что привлекало к ней внимание не только детей, но и взрослых. В то время детские серёжки были диковиной и любовались, с улыбкой покачивая головами…

Днем в выходные мы часто гуляли в Парке Горького.

Кто не знает этого весёлого и шумного места! Оно начинается с Крымского вала величественной аркой с кованой оградой и постройками двух одноэтажных зданий, переходит в широкую аллею, от которой разбредаются аллейки поменьше. Помню, зимой, когда играл и серебрился лёд, я каталась на коньках по набережной, шальной ветер обдувал лицо, и опытный конькобежец, поддерживая меня за руку, шептал мне на ухо что-то нежное и приятное. А позже таяли на губах снежинки, сахарная пудра и поцелуи. Да было ли это?

К сожалению, мои дети на коньках не каталась. Но они любили бывать здесь! Мы проходили в парк не через центральный вход, а перейдя Ленинский проспект, сворачивали к зданию Первой городской больницы, сохранившей великолепные фасады Голицынских времён. Тогда Москва не запиралась на замки с кодами, и мы, спускаясь по узкой металлической лестнице, попадали в шум, гам, веселье. Гремели аттракционы: «Весёлый поезд», «Колесо обозрения», карусели всех сортов, качели, машинки, которыми управляли дети, кареты! Но мы с мужем предпочитали Нескучный сад, в который переходил Парк Горького, и время от времени начинали прогулку с него, обещая своим чадам, что погуляем здесь, а уж потом, прямиком по набережной…

Нескучный – моя любовь с юности! Здесь столько таинственного! Сейчас территория благоустроена, отреставрированы постройки, а раньше… Над всем витал дух прошлого. Далёкого и не очень. Вот полуразвалившаяся купальня, вот ротонда, вот взлетел на гору усадебный дом – летняя читальня. Спустившись, попадали на набережную, над которой витал дух Пушкина.

У входа в Нескучный долго громоздился Бык – останки Всероссийской сельскохозяйственной выставки. Быка теперь, конечно, нет. Всё остальное – красота времён Собянина! Нет, не подумайте, я только «за». … Лишь Ванный домик да грот никак не могут вписаться в общий культурный ландшафт. (Как-то, уже в настоящем времени, я решила прогуляться по Парку Горького. Увы, ни аттракционов, ни веселья. Серые, продуваемые ветром пространства. И никакой радости. Возможно, это возрастное…). Многое изменилось за прошедшие годы в Москве и часто то новое, что появляется в городе, старым москвичам не по душе.

Наверно, и комнатки на Донской, где сложилась наша семья, теперь гордятся своей новой красотой! Квартиру, где мы когда-то жили, всю целиком, в девяностые годы выкупили богатые люди. Но ещё до этого мы съехались с мамой. После смерти отца она ездила в далёкую новостройку лишь для того, чтобы протереть в квартире пыль. В каникулы брала внуков к себе. У нас ей не нравилось. Коммуналка! Но и жить одной тоже не хотелось.

Иногда и мне казалось, что пора что-то менять, хотя с соседями мы не ссорились. У Розы и Шамиля – два мальчика. Они играли вместе с нашими, бегали по длинному коридору; вечерами я крутила для них фильмоскоп, по надписям к картинкам они учились читать. Детские праздники, деды Морозы с подарками, самодеятельные спектакли. Развлечением для детей служили стремительные кортежи, проносившиеся по Ленинскому проспекту, вид на который открывался из нашего окна. Забирались на письменный стол и, очевидно, вспоминая праздники в детском саду выкрикивали: «Да здравствует» и добавляли имя высокопоставленной персоны, представляющего своё государство. Помнится, что мальчишкам особенно понравилось имя «Хафез Асад». В тот день они долго не давали покоя соседке, тёте Тоне, проживавшей в квартире под нашей, нарушая её покой топотом.

Гонки по коридору шли об руку со спокойными занятиями, после которых дети вырывались из комнаты, как из плена.