Штрих, пунктир, точка

– Нет, – говорила она, – добром это не кончится. Ты гляди, Нина, – никого не осталось. Вон в том дому, – она указывала рукой в сторону, – Храмовы жили, в том Лутонины, в том дед Егор. Ты объясни мне, что они в этом городе нашли? Смотри, какая здесь красота. А всё рушится, всё: ни соседей, ни праздников. Раньше что? И горе вместе, и радость. Да и Лёнька мой стал уже не тот…

Потом у неё начинала болеть голова, она уходила в избу и, задёрнув выгоревшую штору, ложилась на кровать, за печку.

Почти каждый день приходила она к нам и, сидя на скамейке около крыльца, рассказывала что-нибудь из своей жизни.

Чаще всего о том, как её ещё девчонкой гоняли на торф. Как по колено в воде, сутками лопатила болото. «Ведро, тачка, опять ведро, опять тачка. В перерыв, минут пятнадцать, не больше, кусок черного, непропеченного, то крошками в кармане рассыпавшегося, то комком – хлеба. Ну, и какие после этого танцы? В награду – ситцевый отрез на платье. Теперь вот вечные носки, самые толстые, будто с ногой срослись, только калоши на них и налезают. Когда во второй-то раз на торф назначили я уже умнее стала, убежала в Емор, это у нас так лес дальний называли, чаща непроходимая. Там и отсиживалась, отец вечером, когда стемнеет, чтоб не выследил кто, приходил, еду приносил. Ночью страшно было, никогда не забуду.

А потом ещё и в Воркуте побывать довелось…”

О том, как её литовец от смерти спас, не рассказывала.

Это мы узнали от Алексея Ивановича.

– Шёл однажды в Воркуте со смены, уже на поселении, своё то тогда уже отсидел, а у самых рельсов светлым пятнышком женщина с ребёнком на руках, и поезд совсем близко. Рванул, успел, прижал к себе.

– Она вырывается, кричит, еле удержал, но какой же я шахтёр, если с бабой не справлюсь. Так и зажили втроём: я, Аннушка моя и доченька – Любушка, потом ещё дочка родилась, Валентина.

Потом вот дом в деревне построили, у неё на родине. Ко мне ехать не захотела. А когда я последний раз в Литву ездил, то тоже чудно было.

Только в Вильнюсе сел в такси, а таксист сразу с вопросом:

– Дед, ты литовец?

– Да.

– Тогда поехали к центру, телевизионному, Литву защищать надо.

Мне там ружьё выдали, до самого утра в обороне простоял….Потом к своим поехал, на хутор, хотя из своих только невестка и племянники. Родители, брат давно умерли.

Когда вернулся в Аннушкину «Зарязань» и с порога:

– Я Литву защищал!

Она сразу же на меня напустилась:

– От кого, ирод, от нас, от русских?

– Не знаю, мать, от фашистов, наверно.

– Лёнька, опять на Колыму захотел? Забыл, как в сорок шестом фашистов бил? Ты что против русских?

– Аннушка, ты же знаешь, я Россию, как Литву, люблю.

– А зачем с бердянкой стоял?

– Я, мать, Литву защищал, это моя Родина.

Вот и поговорили.

– Лучше б ты не ездил, как поедешь в эту свою Литву, у меня сердце не на месте.

– Так ты сама хотела, чтоб я пенсию оформил, как пострадавший, сама гнала.

– Пенсия это другое дело, это ты за своё прошлое получить должен. А сейчас что?

– Я ведь думал, Литва и Россия – одно. А теперь выходит – порознь.

Я, Аннушка, всю жизнь люблю и тебя, и деток наших, и Родину, она мне всего дороже.

Долго шумели в тот день старики, ветер разносил их слова по округе.

А потом Леонгинас загрустил, сильнее обычного у него ныло тело,

он ворчал на свой «хондрос», который совсем замучил.

По вечерам Анна скручивала ему цигарку, потому что руки его почти не слушались…

Напротив нашего дома жил фронтовик по прозвищу Чапай. Тоже Алексей. Приходил к нам вечерами поговорить. На память о нём подарок: две немецкие трофейные пивные кружки, рюмки и старый фанерный шифоньер.

Через дом, в деревянном, жила тётя Шура, маленькая старушка с громадными очками на носу. За ней тётя Маруся, баба Маня, Барановы, Панкины…

В то время во многих избах ещё шла жизнь. В палисадниках цвели мальвы, из труб шёл дымок. По просторной улице, носившей название Голый конец, гоняли коров, водили к сочным травам коз, здесь разгуливали куры, гуси. Далёкие восьмидесятые годы вспоминаются как сон. Теперь – заросли ивняка, высокие травы, выросшие на месте пожарищ, безлюдье. И новое название – улица Овражная, на ней два дома: наш и почти прижавшийся к нему соседский. Его купил наш родственник, внук моей тётушки Зины, пережившей когда-то в этой деревне злую военную зиму.

Удивительно, что этим самым старым домам удалось выжить в тот год, когда полыхала округа.

Но случались пожары и раньше. И, кажется мне, что случился тот пожар, который мне вспоминается, в августе, под вечер.

Дети – свои и соседские – играли на террасе, я им тогда ещё пирогов напекла с яблоками, и вдруг на улице стрельба.

На ум сразу пришли советские фильмы, в которых врываются в деревню, и нагоняют страх белые или немцы.

Но это из того, что на подкорку записали, а в жизни – взрывался от огня и разлетался по улице горящий шифер.

Выскочили на улицу, дом тёти Шуры полыхал, кричала её внучка «Бабушка, бабушка!», бежали люди и по нашей улице, и по соседней, за вёдра хватались, к колодцу (вот ведь и колодец когда-то был). Тут все увидели, кто на что горазд и от кого какой прок.

Только дом не отстояли, стали поливать соседний, а ветер прямо на него, всполохи от огня, языки по крыше запрыгали, вот-вот и он загорится.

– Все, все погорим!

Тогда две женщины, две сестры, Анна и Настя, отойдя от толпы в сторону, о чём-то зашептались.

– У тебя есть? – спросила Анна.

– Да.

– Вели Андрею сбегать, пусть принесёт, а то, и правда, все погорим.

Пока Андрей, внучок Настин, бегал, сёстры в стороне от толпы и будто про себя шептали: «Тебя Бога, Отца Всемогущего, усердно молим о доме сём…» и ещё какие-то слова.