Совершенство

– Наверно, для неё тяжело было переживать самоубийство дочери? – втягиваясь в монотонный ритм разговора, Эйдан уже и сам не верил в то, что там – в снегу лежит собака, пришедшая на станцию будучи мёртвой. Быть может, комнатное тепло, а быть может алкоголь притупили чувство страха, и полярник всё больше склонялся к версии начальника о том, что животное было старым. Старым, но живым… Живым!.. «Чья это мысль – Ломака? Его мысль, или уже моя?» – Эйдан смотрел в каменное лицо начальника, следил за его двигавшимися губами и не мог отделаться от ощущения, что Ломак не пытается убедить Эйдана в ошибочности его версии, в этом он пытается убедить себя.

Ивлин продолжал что-то говорить про священника, который успокаивал мать говоря ей о помешательстве Анны, что её нельзя считать самоубийцей в полной мере и прочее, а Эйдан видел лишь двигавшиеся губы начальника из которых высыпаются какие-то бессмысленные слова от которых дрожат стены и шатается стол.

– Там нет крови, Ив… – вымолвил внезапно Эйдан. Мысль, которая блуждала и пряталась на задворках сознания сама выскочила изо рта.

– Что?

– Там, где собаку застрелил Рон нет крови, кроме его собственной… Старая изголодавшаяся псина с отстреленной головой лежит поодаль, – а крови нет!

Какое-то время Ломак угрюмо рассматривал лицо молодого полярника, затем бросил тлеющий окурок в кружку и поднялся.

– Иди спать, ты перебрал с выпивкой, – видя, что парень хочет возразить, начальник свирепо прорычал: – Иди поспи пару часов, я сказал! От тебя толку сейчас мало!

Неуклюже поднявшись, Эйдан побрёл к двери, затем обернулся.

– Подежуришь?

– Не сомневайся, – бросил начальник тихо, хлопоча у дивана с раненым.

Наблюдая за старшим, нечёткий взгляд Эйдана скользнул к окну, за которым притаилась ночь.

– Ты веришь в Бога? – спросил он Ивлина неожиданно.

Согнутый Ломак замер, как от удара по спине, затем медленно выпрямился.

– Почему ты спрашиваешь?

– Если сюда забрела, всё же, мёртвая псина – это будет доказательством Его существования? Я про то, что говорила твоя сестра о восставших мёртвых, о Судном дне… Или это будет означать, что все Его законы кем-то проигнорированы и случилось невозможное?

Видя, что начальник нахмурился и не собирается отвечать, Эйдан повторил:

– Так ты веришь в Бога или нет?

Ивлин отвёл взгляд и шумно задышал, затем произнёс странным скрипучим голосом:

– В того, которого придумали люди или в того, который придумал людей?

– Ну… не знаю… В настоящего, – развёл руками подвыпивший парень.

– Ах, в настоящего… Не верю!

– Не веришь, что он существует?

Ломак замотал головой, хмурясь ещё больше.

– В это я верю! Я не верю, что он верит в нас… Иди спать, салага!

Дым от костра тянулся в серое пустое небо плотным свинцовым шлейфом, который съёживался наверху в небольшую тучу, а та, в отсутствии ветра, зонтом висела над станцией. Грязный, опаленный снег вокруг костра образовал воронку и ближе к пламени кипел и шипел, раздувая чёрные ноздри.

– Чувствую себя инквизитором, – произнёс Ломак, уставившись в огонь, и поморщился.

Запах от костра и впрямь шёл отвратительный. Языки пламени выплёвывали вверх хлопья пепла, и они медленно кружились в морозном безветренном воздухе.

– Они сжигали за ересь, – отозвался Эйдан, провожая взглядом искры.

– Отчасти мы сейчас делаем то же самое… – начальник станции плюнул себе под ноги и посмотрел вдаль. – В нас нет веры, осталась только ересь, салага.

– Ты не веришь, что мы спасёмся?

– Душой или телом? – пошутил Ломак мрачно, сверкнув глазами.

– Я бы предпочёл телом… – ответил смущённо молодой полярник. – Знаешь, все эти разговоры о вере и религии – всё это не для меня. Ад и рай… Для меня рай – это возможность родиться через тысячу лет, когда на Земле отгремели все войны, человечество стало единым социумом, в котором нет места лживой политике, нет места продажной медицине, да, и, вообще, нет места болезням и страданиям. Нет горя, нет нужды, нет пороков… Я думаю это и есть рай.

– А я думаю, что рай существует там, где счастливы наши дети, – начальник станции похлопал себя по плечам и поёжился. – Что же, по-твоему, ад?

Эйдан на секунду задумался, а затем уверенно сказал:

– Наверное рабство… Когда попадаешь в прошлое чьим-нибудь рабом.

Ломак пристально смотрел в огонь, затем негромко сказал:

– А мне кажется ад – это совесть. Ты не можешь его покинуть покуда у тебя не чиста совесть.

– А у кого её нет?

– Те в чёртовом раю через тысячу лет, салага. В твоём раю! – Спрятав нос в высокий шарф, закрывавший половину лица, начальник потыкал в костёр длинной обгоревшей палкой.

– Может ещё плеснуть? – спросил Эйдан мрачно и стукнул ногой по канистре, стоявшей рядом.

– Не надо, – проворчал Ломак, с неохотой высовывая нос и морщась от запаха горящей шерсти.

Он скривился и подтолкнул палкой обожжённое бедро собаки в огонь, затем сделал шаг в сторону, избегая качнувшегося в его направлении дыма. Он уже и сам не понимал, как пару дней назад поддался на уговоры Эйдана сжечь тело собаки. Вернее, он не мог вспомнить, какое именно объяснение своему решению дал Ридз, однако это было его требованием перед отправкой в Бухту Макаллена. Ломак запутался среди версий и предположений, относительно нападения животного, озвученных за последние пару дней, а также устал от постоянного бдения у кровати с раненым Корхартом, которому лучше не становилось. Напротив, несчастный постепенно угасал в отсутствии квалифицированной помощи – и нынешним утром, Ломак едва сдержался, чтобы не заговорить с Эйданом о возможной и скорой смерти друга. Остановило его лишь неожиданное, но настойчивое решение салаги сжечь убитую собаку – его возбуждённые ежечасные монологи о том, что лучше бы им перестраховаться и избавиться от тела. Одураченный современным кинематографом и псевдонаучной фантастикой, молодой и впечатлительный Эйдан что-то туманно рассуждал о вирусах и бактериях, о которых не зря говорят учёные-вирусологи. «Ну, конечно! Зомби?» – уточнял Ивлин с издёвкой и снова выслушивал пространные речи парня о том, что такое явление на самом деле зафиксировано (он слышал, он читал, он смотрел), о вирусах, которые, якобы, заставляют мёртвое тело двигаться, подчиняясь первобытным инстинктам. Разумеется, в подобную чушь сам Ломак не верил, хотя и не мог объяснить происхождение раны на теле животного. По факту он знал, что Корхарт застрелил собаку и, судя по всему, старую и изголодавшуюся собаку; немощную и, возможно, бешеную… Выпадающая шерсть и зубы – лишнее подтверждение возраста одинокого животного и его угасающего иммунитета. Ему, как старшему и по должности, и по возрасту, человеку на станции, даже стало как-то стыдно, что он поддался россказням салаги о дважды «застреленном» животном в первый вечер после нападения. Осознание абсурдности догадок молодого коллеги пришла на следующее утро, когда из головы выветрился хмель и образ тяжёлых ран Корхарта. Да, Рон едва пережил атаку одичавшей собаки, – какого чёрта она вообще здесь делала? Но это – Север! Тут люди гибнут просто сделав шаг в соседний сугроб, под которым оказывается разлом глубиной в пятьдесят футов… И потом, в какой-то степени Корхарт сам виноват, что так опрометчиво подставил спину темноте, да ещё и бросив оружие в кабине!

Ломак внутренне ужаснулся, вспомнив, как несколько лет назад стал свидетелем внезапного броска белого медведя на зазевавшегося пилота самолёта: три чёрные стремительный точки среди белой простыни снегов на фоне закатного пунцового солнца… Бедняга Бенсон тогда просто растворился, в смертельных объятиях набросившегося со спины зверя. Медведя удалось застрелить, но ему понадобилось меньше минуты, чтобы оторвать человеку руку и голову. Таковы реалии жизни в царстве вечного холода, но салаге этого не объяснить! Он ищет сверхъестественное там, где его быть не может, – но он ведь и находит! И сжигание тела обезумевшего от голода пса тому подтверждение! Начальник побоялся, что, уверовав в возможную (скорую?) смерть Корхарта не от чудовищной потери крови и ран, а от мнимого заражения, Эйдан станет настаивать на сжигании тела полярника, а это было бы уже чересчур подозрительно… Подозрительно для всех остальных… «Никто же не поверит в заражённую псину, – снова этот голос, мерзкий голос в голове, который всё чаще и чаще навещал Ивлина, когда тот оставался на единые со своими мыслями. – В заражённого и погибшего человека тоже никто не поверит! Что ты им предъявишь – пепел?»

Глядя в чадящий костёр, Ивлин содрогнулся от собственных мыслей, от той лёгкости, с которой он принимал ухудшающееся состояние друга… «Друга! Лучшего друга, сука ты бездушная!» – вопила та часть сознания, которая противостояла «тому» голосу в голове и которому этот крик был адресован. Чуть погодя, остыв от эмоций и воспоминаний, взвалив на плечи неподъёмные тяготы плачевного положения, сознание молча следило, как среди памятных дорогих сердцу моментов, среди общих семейных портретов и родных лиц мелькает тень, которая говорит «тем самым» голосом… Тень становилась за спину Рона Корхарта и следовала за ним по пятам, прожигая Ивлина взглядом пустых чёрных глазниц. «У тебя дети, – шамкала тень беззвучно дырявым ртом, – подумай о них!» Затем мерзкая тень начинала медленно поглощать друга в объятиях, кутая в чёрный кокон со спины. Чувство было такое, словно Рон медленно тонул в проруби, – её тёмные воды стремительно отбирали у человека жизнь; Ивлин же, ходил по кромке льда и впрямь не зная, чем помочь другу, – и в то же время искоса поглядывал на наручные часы. «Необратимость» и «безысходность» – две неумолимые стрелки часов, с упорством перемешивавшие чёрный циферблат-прорубь, посреди которой вяло барахтался обречённый Рон. На самом деле хотелось выть от беспомощности, влезть на башню ветрогенератора и махать файером, орать во всё горло призывая на помощь! Сидя у постели друга, обложенный бесполезными медикаментами, начальник скрипел зубами и в бессилии заламывал руки – ловушка, в которою угодили все трое с потерей связи, для Рона становилась смертельной. Для остальных же, грозила перерасти в дуэль из которой выберется только один…

– И всё же, я не совсем понимаю зачем это нужно, – пробасил Ломак, всё ещё находясь в плену чёрных мыслей.

– Я тоже, – отозвался Эйдан искренне, – но лучше перестраховаться!

– От чего?

Парень пожал плечами и устремил взгляд в огонь. Какое-то время он молчал, затем негромко заговорил, глядя в одну точку.

– Как-то раз с нами в Галифакс плыл один датчанин из Нуука. Так вот он рассказывал о коренных – о инуитах, об их привычках, о жизни. Кстати, ты знал, что среди них очень много самоубийц и пьяниц? Хотя, оглянувшись вокруг я понимаю… Я помню, что он говорил о суевериях коренных и повторял какое-то слово, которым аборигены называют зомби или что-то в этом роде. Инуиты верят, что во льдах бродят изгнанные из общины люди, которые становятся ходячими мертвецами и время от времени вблизи поселений можно встретить следы этих мертвецов. Якобы они нападают на живых…

Парень покосился на задумчивого Ломака и отвернулся к костру.