Совершенство

– Если ты не веришь мне, сходи и посмотри сам!

– Если ты сейчас не заткнёшься…

Ломак не успел закончить свою мысль, так как Корхарт закашлялся и сел на кровати. Его полуоткрытый рот выглядел чёрной неряшливой дырой на бледном бородатом лице. В ту же секунду его вырвало себе на ноги, однако мужчина, так и не осознав произошедшего, застонал и вновь провалился в сон.

После непродолжительной уборки и мытья пола в полном молчании, мужчины уселись за стол напротив раненого, однако Ломак тут же поднялся и скрылся за дверью своей комнаты. Эйдан попытался вставить градусник между сжатых губ Корхарта, но после нескольких безуспешных попыток оставил его подмышкой у несчастного, и накрыл раненого одеялом. Прихватив с собой большой бокс с медикаментами, он вернулся за стол и, разложив препараты, принялся методично читать инструкции. После того, как сработал зуммер и Эйдан поднялся проверить температуру, Ломак отворил дверь на звук, да так и остался стоять в проёме. Из комнаты начальника потянулся крепкий запах сигарет. «Сорвался!» – подумал Эйдан, прикидывая сколько же Ломак не курил, заключив пари со своим другом ещё до зловещей блокады.

– Я не знаю, что ему дать согревающее, – Эйдан поднял в руке градусник. – У него падает температура…

Затворив дверь своей комнаты, Ломак прошёл мимо и грузно сел за стол. В его зубах тлела почти докуренная сигарета, а в руке мужчина сжимал открытую бутылку бренди. На раскрасневшемся лице начальника хмельно поблёскивали глаза, скрытые за нахмуренными рыжими бровями; вытащив из кармана пачку сигарет и бросив на стол, он сделал босяцкий размашистый глоток прямо из горла. Эйдан с тоской во взгляде узнал бутылку «Лепанто» – ту самую, на которой имелась надпись «Олоросо Вьехо» – и это была именно та бутылка, которой Ломак собирался отметить окончание экспедиции и отбытие персонала Коргпоинт. Ридз помнил, как начальник говорил, что отмечать отлёт хорошим алкоголем у полярников стало уже традицией. «Не то пойло, которое мы стаскиваем сюда на зимовку, – объяснял он, вращая в руках приземистую бутылку, смахивавшую на флягу. Горящий взгляд начальника с любовью маршировал по надписям на этикетке, кончик языка плясал на губах. – Это совсем другая лига, салага… Как в те времена, когда в „стойле“ жевали табак, а не долбанные семечки – сечёшь о чём я?»

– Давным-давно бренди заливали в градусники, – сказал он, посмотрев на этикетку. – Это потом стали использовать ртуть. Ты знал?

Эйдан отрицательно покачал головой и сел за стол напротив. Ломак подтолкнул к нему пачку сигарет, подождал пока тот закурит, откашляется и вытрет слёзы, и только после этого протянул бутылку.

– Ни одна война не обходилась без алкоголя и сигарет, – задумчиво протянул он. – А Север – это война! Непримиримая война… и мы её проиграем, – добавил обречённо начальник станции.

– Ты готов сдаться? – Эйдан снова осторожно затянулся, ощущая, как дрогнули и поплыли стены. Последний раз он закуривал сигарету несколько месяцев назад, стоя в телефонной будке и разговаривая с Испанцем. Господи, как же давно это было! Так давно, что Эйдан уже и не помнил – тот план с анонимным посланием Интерполу родился там же в телефонной будке, как только послышались гудки и смолк жуткий голос («…Где швартанулись, дружище?»), – или позже, когда от головы отхлынул закипевший ужас, а с плеч сползло ледяное покрывало? И всё же, несмотря на прошедшее время, Эйдан вновь ощутил тот страх, который испытал в тесной телефонной кабинке – нечто смертельно опасное угрожало его жизни и сейчас.

Начальник станции покосился на кровать с раненым и варварски бросил окурок в чашку с давно остывшим чаем.

– Человек всегда сопротивляется тому, чего не может понять. Мы так устроены, – Ломак встретился тяжёлым взглядом с Эйданом и полез в карман. Положив могучую руку на стол ладонью вниз, он заговорил медленно и тихо: – Когда-то давно у меня была сестра Анна-София… Старшая сестра. Она погибла, когда ей было чуть за двадцать, а мне не было и восьми. С нами она жила нечасто, в основном пропадала в психиатрических лечебницах и клиниках, но, когда бывала дома, в нашей семье наступали «весёлые деньки». Дом словно вымирал: переставала играть музыка, телевизор включался только тогда, когда Анна уходила к себе в комнату, а если её приезд выпадал на Рождество, – а такое бывало пару раз, – мы не ставили ёлку. Это время я ненавидел особенно сильно, впрочем, как и свою сестру – помешанную на религии полоумную дуру. А вот она меня, напротив, очень любила и, по словам матери, даже нянчила в детстве. Эта-та забота и легла в основу её безумия… Как-то раз она не уследила за мной, и я попробовал на вкус содержимое аптечки, которую кто-то из родителей случайно оставил за креслом. Нас обоих забрала скорая: меня в реанимацию с жесточайшим отравлением, её с глубочайшим нервным срывом. Как видишь – я жив здоров, а вот Анна после того случая уверовала, что меня спас Бог, что он услышал её мольбы и молитвы, и прочее, и прочее, и прочее…

Эйдан слушал молча, не в силах оторвать взгляд от кисти Ломака, сплошь поросшей золотистыми волосками, покрытой бессчётным количеством веснушек, к тому же пальцы которой оказались судорожно сжаты, сопротивляясь внутреннему напряжению человека. Молодой полярник подозревал, что начальник неспроста держит ладонь прикрытой и не убирает со стола, что стоит Ломаку разжать пальцы – и произойдёт нечто страшное, нечто худшее, чем потеря связи с остальным миром!

– Она знала столько библейских цитат, – продолжал Ивлин негромко, – что порой все диалоги с ней напоминали проповедь. Она не расставалась с книгой, постоянно рисовала по углам кресты и всё время молилась! Всё время! Она говорила, что скоро конец света, что наступит судный день и нам надо молиться вместе с ней… Особенно Анна любила рассказывать о том, как воскреснут мёртвые для суда Божьего… Как же она меня пугала этими рассказами! Видя ужас в моих глазах, она посмеивалась и говорила, что все получат новые тела, однако кому-то может и не хватить, поэтому мне стоит лучше чистить зубы, иначе мертвец из меня получится щербатый…

Неуклюже подкурив сигарету свободной рукой, Ломак замкнулся в себе, и сидел молча.

– Что с ней случилось? – спросил Эйдан осторожно.

Начальник станции ответил не сразу.

– Наш отец тогда работал инженером в крупной компании по проектировке газовых и керосиновых двигателей. В его мастерской, переделанной из сарая, что был рядом с нашим домом, всегда стояло несколько канистр с керосином – он заправлял им опытные образцы двигателей, собранные тут же, прямо на стенде. В то утро Анна разбудила меня очень рано, ещё даже не рассвело, и потащила за собой в мастерскую отца. Она сказала, что мы будем готовить ему сюрприз к скорому повышению. Доджер – наш верный пёс и любимец семьи поплёлся с нами, а вернее за мной, и Анна не стала этому противиться. Когда мы вошли в мастерскую, она заперла дверь и сказала мне поиграть с собакой, а сама ушла в соседнюю комнату. Вернулась она оттуда уже с канистрами… Она заперла и эту дверь, и стала поливать всё кругом керосином приговаривая, что это такой сюрприз, что бы я не боялся. Доджер стал выть и лаять, я до сих пор по ночам просыпаюсь и слышу этот вой! Я стал плакать и просить сестру перестать это делать, ходил за ней и тянул за кофту. Запах керосина! Этот запах! Руки и ноги Анны уже были мокрыми, как и подол платья, а в её глазах стояли слёзы… И знаешь, что, салага? В них не было ни капли безумства! Её глаза были наполнены любовью и спокойствием. Не до конца осознавая всего чудовищного замысла сестры, я, тем не менее, понимал, что готовится нечто страшное – и от того скулил и плакал погромче Доджера. Я бросался ей в ноги, вис на руках, врал, что люблю, и всё больше и больше пропитывался керосином. И всё это время, Анна успокаивала меня и говорила, что, когда придёт время, нам не придётся мучиться, существуя в сгнивших телах ожидая Высшего суда… Господь подарит нам новые, которые уже не способен будет разрушить никакой огонь, – но прежде, нам нужно избавиться от этих.

Глядя в заросшее рыжей курчавой бородой лицо Ломака, в его неподвижные глаза, застывшие на одной ему ведомой точке, Эйдан мог поклясться, что слышит далёкий вой собаки, плач ребёнка, а воздух в комнате пропитан едким запахом керосина.

– По-настоящему я испугался, когда Анна стала поджигать спички, – продолжил Ломак, всё так же глядя в стол обращённым в себя взглядом. – Прямо вот настоящий ужас с дрожью в коленях и переворачиванием в кишках. Возня с керосином – было лишь сколачиванием эшафота, теперь же нам предстояло на нём сгореть. Я стал так орать, что мечущийся по мастерской Доджер от моих криков забился под верстак, боясь вылезти. Анна присела на колено подле меня и стала что-то говорить, но я ничего не слышал, я лишь видел зажжённое пламя в её пальцах. От страха я притянул её лицо к себе и стал молить затушить огонь, называя мамой… Она заплакала и подожгла мастерскую! – Ломак вздохнул и поднял на Эйдана глаза. – Не знаю, что именно меня спасло: то ли проведение, то ли, то, что я сестру называл мамой; быть может подействовал мой крик, что если Бог есть, то он меня спасёт, – я не знаю. Однако Анна вытолкнула меня на улицу, когда вся мастерская уже полыхала, как и она сама… У меня обгорели волосы, несильно обгорело лицо и рука. Мастерская сгорела полностью, а в ней моя сестра и наша собака. Почти сразу после пожара я с родителями переехали в другой дом за город. Наш прежний дом на Макгил-стрит довольно долго продавался, однако его так никто и не купил, пока в него не врезался грузовик с цистерной химикатов и не перевернулся. В конце концов дом снесли, и позже, участок стал частью парковки крупного торгового центра. А до этого, я несколько раз тайком приходил на пепелище и, несмотря на развешенные полицейские ленты, рылся в обгоревших обломках.

– Для чего? – удивился Эйдан, представив одинокую фигуру мальчишки среди чёрных обвалившихся стен.

– А зачем человек возвращается на место аварии, в которой чудом остался жив? Что-то тянет туда, где Костлявая уже смотрела тебе в лицо. В один из таких походов, я обнаружил останки Доджера… Бедный, бедный мой пёс! Когда начался пожар, я был в таком ужасе, что потерял его из вида и кроме лица своей сестры, на фоне полыхающих стен, ничего не видел. Видимо интуитивно чувствуя воду, Доджер забился под большую железную ёмкость, служившую отцу промывочной ванной, и пытался выломать доски, в которые уходил дренаж. Его обугленный скелет я там и нашёл, и тем же вечером похоронил под старой яблоней, – начальник станции подался вперёд, навалившись грудью на стол, и подвинул ладонь к Эйдану. – Практически все зубы несчастного пса оказались обломаны, потому что Доджер до последнего хотел выбраться из западни и пытался выжить! Отчаянно хотел выжить! Как и та собака, – он кивнул в сторону выхода, – которую пристрелил Рон, если верить тебе… Только запредельное желание остаться в живых заставляет животное вгрызаться в жертву так, чтобы терять зубы, понимаешь? Только отчаянное желание выжить любой ценой!

Ломак отнял от стола ладонь и Эйдан увидел пару клыков и несколько зубов помельче.

– Это я извлёк из головы Корхарта, пока зашивал, – произнёс сурово начальник. – Такое я видел один раз в жизни, когда хоронил свою собаку.

– Так ты мне не веришь? – спросил Эйдан, отрывая взгляд от страшной находки. – Ты не веришь, что собака уже была мёртвой, когда напала на Рона?

Сделав затяжной глоток бренди, Ломак поставил на стол изрядно опустевшую бутылку.

– Если я тебе поверю, мне придётся поверить и своей покойной сестре, – сказал он с недоброй улыбкой. – А ведь она была сумасшедшей! Мёртвые воскресают и отчаянно хотят стать живыми – в это поверить? Уж, увольте! Всё что угодно: старое так и не зажившее ранение, которое ты принял за моё… да, и, сама собака могла быть чем-то заражена. Это могло быть вовсе и не ранение, а язва… В конце концов, собака могла быть просто старой! Старой раненой и изголодавшейся настолько, что инстинкт заставил напасть на человека. Кстати, выпадающая шерсть тому подтверждение. И я тебя прошу – хватит дискуссий на эту тему!

– Но это собака, Ив, собака! Не волк!

– Отбилась от своих, из упряжки. Из посёлка сбежала.

Упрямо замотав головой, Эйдан отмахнулся:

– Они же все на юге! До ближайшего посёлка… – он постарался вспомнить название и даже пару раз попытался его воспроизвести, – Чёрт с ним! Миль триста минимум? Где ты видел, чтобы собаки убегали из своего жилища?

Ломак пожал плечами и раздражённо ответил:

– Инуиты с ними не возятся, если собака заболевает: просто стреляют – и всё! Псина могла быть очень напугана расправой – отсюда и её ранение, кстати.

– И все триста миль она бежала сюда с мыслью отомстить людям?

– Я пытаюсь дать объяснение…

– Плохо пытаешься, – перебил Эйдан с кривой усмешкой. – Ты даже сам не веришь в версию с раненой собакой, сбежавшей из посёлка за триста миль отсюда.

– Ты предлагаешь мне поверить в твой бред?

– Я предлагаю сжечь эту собаку, – внезапно даже для себя решил Эйдан. Он захлопал длинными ресницами, из-под которых на Ломака смотрели блестящие хмельные глаза. – Я не знаю, что может заставить раненое животное бежать через ледники триста миль, а затем вцепиться в горло человеку. Ты знаешь?

Начальник резко поднялся, давая понять, что беседа окончена.

– Я согрею воды – Рону нужно промыть раны. А ты сходи в его комнату и найди новый картридж для ингаляций.

Кивнув головой, Эйдан сфокусировал взгляд и неожиданно спросил:

– А что твоя сестра, Анна-София?

– В каком смысле? – удивился Ивлин.

Всё ещё захваченный рассказом Ломака, Эйдан чувствовал некую пустоту в откровенном повествовании начальника. Чувство было такое, что с окончанием разговора между мужчинами поползли финальные титры, но развязка так и не наступила. Потянувшись, было к водке, Эйдан был остановлен рукой начальника, который решительно протянул бутылку «Лепанто» и подождал, пока парень сделает пару глотков. Удовлетворённо кивнув, Ивлин покосился на спящего Корхарта, коротко отсалютовал раненому бутылкой и порывисто приложился к спиртному губами.

– Ты по-прежнему её ненавидишь? – Эйдан чувствовал, как благородный алкоголь разводит костёр в желудке, как бьёт в барабаны где-то в голове разгоняя мысли, словно тучи. – Ну, за то, что она хотела твоей смерти…

Сурово стиснув брови, начальник сел на место и тяжело вздохнул:

– Нет, ненависти нет… С возрастом я освободился от того ужаса, который испытал тогда в горящем сарае. К тому же Анна меня действительно любила и с ума сошла из-за того нелепого случая с аптечкой… Взять хотя бы тот факт, что с собой она хотела забрать только меня, хотя с родителями она была очень близка и они её тоже любили.

Лицо начальника как-то сжалось, сморщилось, стало похожим на печёное яблоко и на нём отразилась тёмная печать скорби. Так и не собрав свои мысли воедино, так и не сумев подытожить разговор, Эйдан смотрел на рыжеволосого великана то и дело бросая взгляд за окно, где снег заметал нечто недоказуемое…

– Родители были религиозны? – спросил парень, глядя за стекло, чувствуя, как в тишине комнаты под действием алкоголя от него ускользает что-то важное.

– Да, особенно мать.