Отряд

– А-а, ну да. Звиняйте. Проезжайте, браты, – из-за бетонных блоков вылезли четверо чумазых ополченцев в потрёпаннойзаношенной форме, отодвинули с дороги деревянные козлы с колючкой и утянули на обочину две связки противотанковых мин.

Мы остановились за блокпостом, выбрались наружу и облегчённо вздохнули. Будто непомерная тяжесть упала с плеч. Кто-то затянулся сигаретой, кто-то расстегнул у обочины ширинку портков, кто-то захрустел сухарём.

К нам подошёл молодой улыбчивый парень с ручным пулемётом на плече, за ним ещё двое с автоматами.

– Здорово, браты, – издали задорно крикнул он, а подойдя ближе, увидел, что перед ним тридцати и сорокапятилетние мужики, смутился, – и вам, батьки, поздорову. – Потом он ткнул за спину, – ваша работа?

– Было дело, – я не хотел откровенничать с этим разбитным хлопцем.

– А, уж не тот ли то отряд, что третий день громит хохляцкие тылы?

– Ну, допустим, – ответил я настороженно, ничего не понимая, откуда простые ополченцы могли знать про наш рейд.

– Хлопцы! Айда все сюда!! Быстрее! – он громко заорал в сторону блокпоста.

Мы недоумённо уставились на ополченцев.

– Становись! – заорал парень. – Равняйсь! Смирно! – он повернулся, отдал воинскую честь и замер, приложив руку к выгоревшей бандане. Потом он повернулся к своим. – Вольно! Браты, знаете ли, кто перед вами? Это те герои, что сняли блокаду Славянска и Краматорска. Запомните этот день.

– Да, ладно вам, – я был смущён до крайности, мои орлы тоже.

– Разрешите пожать вам руку. Многого не имеем, но, ежели что надо, поделимся.

– Спасибо, командир, пока не бедствуем. Укры богатые, обеспечили. Лучше подскажи, где нынче в Донецке начальство обретается?

– Значит, слухайте сюды. В городе дуйте до Шахтёрской площади, до администрации. Там шукайте Захарченко Александра Владимировича, он военный комендант и нормальный мужик. Ежели не сыщете, на крайший случай спросите Пушилина Дениса Владимировича. Он голова Верховного Совету.

– Спасибо. Удачи вам. Теперь на этой дороге будет поспокойней.

Мы разошлись по машинам и тронулись в сторону городского центра. Я сразу связался с куратором:

– Здесь Бор. Вызываю Валета.

– Валет на связи. Одиннадцать.

– Восемьдесят шесть. Приветствую. Праздник закончился, всё вино выпили. Правда насвинячили изрядно и напакостили немало. Хозяева злые, еле от них ноги унесли. Сейчас додома подались, в сторону большой хаты, что на площадке. Сюрприз будет.

– Принято. Буду через полтора часа. Кто бы ни спрашивал, по делу молчок. Если кто будет шибко настаивать, свяжетесь с военным комендантом и кратко доложите без подробностей. В любом случае дождитесь меня. Конец связи.

Я вздохнул. Опять шпионско-политические игрища начинаются. В бою, безусловно, трудно, противно и страшно, но политика ещё противнее и страшнее. И самое поганое в том, что коль попал на этот крючок, то ни сорваться с него, и наживку не сожрать, и помощи не дождаться. Тянет-потянет прочная леска, и ты дрыгаешься, хорохоришься, силу кажешь, а в душе понимаешь, что в конце той лески только горячая сковородка.

Колонна втянулась в город и медленно, чтобы не повредить асфальт, покатила по улицам. Не в силах тащиться по-черепашьи мы на «Тигре» опередили неспешно ползущие боевые машины, проскочили Петровский район, пересекли площадь Свободы, миновали Мариупольскую развилку и поворот на широкий Ленинский проспект. У цирка рядом с въездом на мост громоздилась бетонная баррикада, возле которой нас остановил патруль.

Я выбрался из машины и с хрустом потянулся, распрямив спину и ноги. Ко мне вальяжно направился чистенький и гладко причёсанный парень в тактических перчатках, начищенных до блеска берцах, отглаженном камуфляже и модных тёмных очках. За ним возле дорогого внедорожника стояли ещё трое автоматчиков, одетых во всё новое. У баррикады я разглядел двух бойцов с пулемётом.

– Кто такие? Предъявите документы, – грубо заявил «лощёный», покачиваясь с пятки на носок и поглаживая кабуру с пистолетом «Глок».

Я остановился от него в трёх шагах. Свита «лощёного» забеспокоилась, напряглась и ощетинилась стволами. Усмехнувшись, я спокойно ответил:

– Отряд «Д», спецназ ополчения Славянска. Направляемся к военному коменданту Донецка. Кстати, вас представляться не учили?

– Что здесь делаете? – он сделал вид, что не услышал замечание, – Славянск вон там, – он ткнул рукой на северо-запад. – Я, что непонятно сказал, документы предъявите.

– Мы только что из рейда с той стороны и, естественно, с собой документов не имеем. Неужели это непонятно. Дайте нам сопровождение и сообщите Захарченко.

– Значит, документов не имеете. Так, так,– он выразительно скривил морду лица, приосанился и картинно положил руку на рукоять пистолета. – Кто такие неизвестно. Возможно, шпионы или диверсанты.

– А, вы-то, кто такие, что тут стоите и свои порядки устанавливаете? – От мимолётной злости хрустнули кулаки. – Что-то на бойцов вы не больно похожи. Слишком сытые, чистые и наглые.

– Разговор окончен, – повысил «лощёный» голос, – вы задержаны до выяснения. Сдайте оружие

От вида этого морального убожества злость прошла, и мне стало смешно:

– Послушай ты, потешный деятель тыла. Ты ничего не попутал? Неужели со своими пукалками ты хочешь задержать бойцов, которые со счёта сбились считать дохлых укров.

– Сопротивляться вздумали?! Сердюк, Мироненко, Типко, ко мне! – завопил «лощёный» дурным голосом, дрожащей рукой пытаясь вытянуть пистолет.

Невольно злость вернулась. Я смотрел на этот подлючий хохляцкий балаган и копил в себе ярость. Формально они проявили бдительность, а, по сути, издевались и глумились. Надо проучить.

Набычившийся «лощёный» и его холуи взяли меня в полукольцо, передёрнули затворы и подняли стволы. Не обращая на них внимания, я сделал знак Рокки, чтобы он не вмешивался, и постучал по микрофону:

– Здесь Бор. Хоттабыч, тут у моста, что возле цирка, непонятки возникли. Какие-то клоуны под ополчение вырядились и документы посмотреть наши желают. Придётся тебе подъехать и предъявить им вместо документа аргумент. Остальные тоже подтягивайтесь.

Я сложил на груди руки и, молча, стоял в окружении вооружённых и истошно орущих хамов, когда из-за поворота выползли танк и БТР. Они проехали чуть вперёд, развернулись на дороге и опустили стволы, к ним присоединился пулемёт Рокки.

«Лощёный» совсем сомлел от страха, у него согнулись в коленках ноги, открылся рот, и перекосило на носу очки, а его мордоворотов с дороги как ветром сдуло.

– Брось пистолетик, а то уронишь. – Я выдернул из ослабевших рук пистолет, сдёрнул и раздавил ногой очки, потом взял его за воротник и встряхнул:

– Хамам оружие вредно для здоровья. И глаза скрывать не нужно. А теперь слушай сюда, недоразумение природы. Быстро убирайся с дороги со своими придурками, а то проедем по вам и даже не заметим. Пока вы, твари, между завтраком и обедом в центре Донецка, развлекаетесь и глумитесь над нормальными людьми, настоящие бойцы насмерть стоят на блокпостах. Гэть отседова, мразь. И моли бога, чтобы я тебя нигде и никогда больше не встретил. Очень сильно пожалеешь, вплоть до летального исхода.

«Лощёный» робко сжался в комок и мигом исчез с глаз. Мы погрузились в машины, и колонна прежним порядком двинулась дальше. Мимо медленно проплывали дома и деревья, и вдруг справа открылся просвет, в котором за чёрной вязью вмурованной в кирпич ограды показалось белоснежное строение православного храма, явно старой постройки в строгом стиле без архитектурных излишеств. Меня будто что-то под руку толкнуло:

– Здесь Бор, – произнёс я в микрофон, – притормозите у храма.

Дитрих понимающе кивнул и встал у обочины. Я выбрался из машины и шагнул в сторону церкви. В чистом просторном дворе возле резного колодца стоял священник и крестил вслед двух отошедших от него женщин. Я направился к нему. Он увидел меня и стал дожидаться, когда я подойду.

Передо мной стоял крепкий высокий человек пожилого возраста с густой с проседью бородой и шевелюрой. Его тёмные глаза отражали вековую мудрость всех его предшественников. Он, молча, стоял и внимательно смотрел, заранее зная, что я ему скажу.

– Благословите, отче, – и я склонил голову.

Он кивнул, положил на мою голову руку и тихо проговорил:

– Храни тебя господь, сын мой. Что привело тебя в храм?

– Грешен я, батюшка, и велики грехи мои смертоубийства.

– Исповедоваться желаешь?