Один билет до Савангули

Мама не теряла надежду… или просто не хотела расстраивать Илью и рассказывала ему обо всём как-то… ну не так страшно. А может, Илья просто отказывался верить в возможность того, чего он боялся всегда, начиная с самого раннего детства: «Так не должно быть… нет… этого не может случиться со мной, с моими родными, это бывает только в сказках Андерсена!» Он никогда не читал ЭТИ сказки. Он их пропускал, и выгонял ЭТИ мысли, встряхивая головой, как будто пытаясь вытряхнуть Смерть из своей жизни. Для неё не было места в его мире.

Илья не сразу поехал к отцу в больницу. Кажется, только на третий день. Да, конечно, он работал, но… это не была причина – он просто не мог поверить в возможность самого плохого варианта. Был лютеранский Рождественский сочельник и поэтому выходной – причин оттягивать посещение отца в больнице больше не было. Они поехали туда с мамой и старшим братом – Илья в первый раз. Отец все эти дни не приходил в сознание. Или, по крайней мере, так это выглядело. Очевидно, он всё-таки в какой-то степени воспринимал происходящее вокруг, потому что, когда мама взяла гребень и начала расчёсывать волосы отца, у него из глаз заскользили слёзы…

Медсестра всё им очень профессионально объяснила, показала снимки головы. Вряд ли они всё поняли. Конечно, медсестра не была предвидицей, но Илья впоследствии был уверен, что она знала, что отцу осталось недолго, но вслух она так не сказала – она сказала только, что они могут быть рядом с отцом рядом столько сколько хотят. Илья с мамой и братом не поняли, ЧТО она имела в виду. Может быть, эти три для отец ждал Илью? Илье хотелось так верить. Так или иначе, Илья успел попрощаться: «Ну, батя… ты давай… выздоравливай…». Отец прожил после этого всего несколько часов. Они успели уехать из больницы, но их догнал телефонный звонок с выражением соболезнований. Хорошая медсестра, хорошие врачи, хорошая больница… только вот всё невовремя… только вот всё слишком поздно… слишком медленно всё.

Когда вскоре после отца ушёл дядя Миша, крёстная тётя Валя, тётя Нюра, крёстный дядя Петя – очень быстро – один за другим, Илья реагировал уже спокойнее – его детство закончилось со смертью отца – смерти уже нечем было его пугать… так ему тогда казалось.

Тогда Илья старался держаться. Помнится, вернувшись поздно вечером домой из больницы – второй раз, – Илья забрался в ванну. Ванна расслабляет (у них в квартире была ванна, что для Финляндии не так уж и типично – в целях экономии воды почти во всех квартирах только душ). Закрывшись, он долго мылся… а может быть, плакал…

Выход?.. Ждать весны

– …Ну и какой же Вы видите выход для себя?

– Выход?.. Жить, иметь собак, друзей, тёть. Ждать весны. Жить дальше. Какой выход? Если Вы о моей неудовлетворённости собственным положением, то никакого.

– Да, я именно об этом. Совсем никакого?

– То, что я уже сказал: просто жить – это ведь тоже выход. Когда я говорю о своей неудовлетворённости, то это просто констатация фактов и ничего больше. В Финляндии я чужой. А Россия?.. Мы о России уже говорили… Конечно, среди русских я чувствую себя дома, но… понимаете, за прошедшие годы что-то уже изменилось внутри меня, я уже не говорю об окружающем нас мире… да меня выворачивает заранее! когда я представлю, что буду вынужден опять приспосабливаться, притираться, сталкиваться с бюрократией, с формализмом каких-нибудь прыщей на ровном месте, с наглостью тех, кто возомнили себя хозяевами жизни, с этим хамьём на «роллс-ройсах» и «Гелендвагенах»…

– Позвольте, мы ведь с Вами давеча говорили о российской оппозиции, и Вы не очень хорошо о них отзывались именно по той причине, что они свой народ не очень любят. А разве это, как Вы говорите, «хамьё на ”роллс-ройсах” и ”Гелендвагенах”», не есть тот же самый народ? Вам не кажется, что Вы противоречите сами себе?

– В какой-то степени Вы правы. Я согласен, что те немногие, кто имеет возможность купить очень дорогую машину, тоже часть народа. Проблема в пропорциях: весьма немногие в России имеют возможность купить «роллс-ройс», а когда мы говорим об оппозиции, то мы по определению имеем в виду какое-то меньшинство. И вот это меньшинство считает большинство быдлом и «ватниками» так же, как и то хамьё, которым не жалко и не стыдно раскурочить какое-нибудь чудо инженерной и творческой мысли на виду у всей страны где-нибудь на центральной улице Москвы, не говоря уже о людских жизнях, на которые им вообще наплевать…

– Вы называете хамьём оппозицию?

– Нет, я не ставлю знак равенства между ними, да и вообще, это ведь метафора: если в центре Хельсинки никто не устраивает гонки на «феррари», то это не значит, что я тамошнее тихое хамьё перевариваю лучше…

– Тихое хамьё? То есть такое, которое придерживается закона? Так может так оно и лучше?

– Конечно, лучше, когда у всех равные права и обязанности, когда законы справедливые и они всеми соблюдаются, но хамство есть хамство, и не важно втихоря оно или со словами. Это всего лишь другая форма наглости, хамства и циничности. Я не считаю, что в природе может быть хорошая наглость и нехорошая наглость, приемлемая циничность и неприемлемая… Мы как-то в сторону совсем уходим, я скоро забуду с чего мы начали… Конечно, я Вас понимаю: лучше, когда закон соблюдается и когда все друг к другу относятся с уважением, но когда я говорю о хамье на «роллс-ройсах», я имею в виду как раз неуважение к обычным людям со стороны тех, кто имеет реальную, неважно на каком уровне, власть, и для меня нет никакой радости, если мне хамят между строк и улыбаясь, а не с дубиной в руках! Может быть я не попаду в больницу моментально, но, если передо мной встаёт желание о переселении из страны! разве это не так же больно, как и удар дубиной! А может быть это всё-таки больнее?

– Да. Понимаю. Извините, что я Вас прервал.

– …Уехать ещё куда-нибудь? А как уедешь? Недавно перечитывал «Сто лет одиночества» Маркеса, так там у него, если помните, есть хорошие слова о том, что человек остаётся свободным до тех пор, пока покойник не привяжет его к земле. Мне ведь теперь просто так не уедешь: там уже лежат мои родственники на кладбищах.

– Но и в Эстонии ведь, как я понял?

– Да, там дедушки, там бабушки, там тёти, родственники. Там и сейчас ещё живут родственники. Вообще, я с большим удовольствием остался бы там в Эстонии, если бы… если бы… если бы да кабы. А ну их всех… к дьяволу!..... Из Финляндии я вряд ли уже куда уеду… Худо-бедно, но корни мы уже и там пустили. Дети родились. Разве что, если опять не придётся… Не хотелось бы, что бы до этого дошло. Моей страны уже давно нет. Родина моей мамы – это кусочек России, где столетиями проживали финны. Её родины теперь нет. Моя родина – это кусочек нынешней Эстонии, где я родился и где все вокруг меня говорили по-русски. Моей родины тоже теперь нет. Сегодняшняя Россия? Это ведь тоже уже другая страна. В Финляндию вот приехал… уже ничего не поделаешь!

– Вероятно, от переселенцев – в любой стране – ждут, чтобы они заслужили доверие.

– Продать душу дьяволу, расписаться кровью и поклясться, что буду до последнего вздоха сражаться с наукой географией и отрицать существование России??? Да и не поможет это… До тех пор, пока ты или твои потомки не растворятся полностью в основной массе, ты всегда будешь у них бельмом на глазу.

– …А куда бы Вы поехали, если бы была такая возможность?

– В том то и дело, что нет такого места… Вы знаете, у меня такое чувство, что, когда моя страна вдруг исчезла – как земля из-под ног вдруг ушла – была, и вдруг нет её, и теперь я в каком-то полёте: лечу и всё никак приземлиться не могу. Да, я вроде живу на одном месте, но нет чувства покоя, безопасности, чувства того, что я дома. Постоянно в состоянии какого-то напряжения, ожидания чего-то… Мы теперь, как листва опавшая. С дерева сорвало и подхватило нас ветром. Теперь вот несёт, и сделать мы уже ничего не можем.

– Ну, во-первых, будем надеяться, что и не придётся никуда уезжать, а во-вторых, наверное, ведь нашлось бы и для вас место – в особенности в России.

– Вы знаете, есть у меня один бзик, а именно Испания. Но это всё не то. Это мой Эльдорадо – нечто прекрасное и недостижимое…

– Почему недостижимое?

– Потому что для меня это только мечта. Я даже не знаю, на чём она основывается, я ведь там никогда и не был. И я понимаю, что и в Испании я не найду покоя… Хм… Помню, когда мой отец умер, и мы пошли в больницу, где он лежал, мама, когда увидела его, заплакала и сказала: «Отмыкался, горемыка! Нигде-то он не находил себе покоя!»… Так что, не я первый… Что? Звучит невесело? Я уже сказал – это всего лишь озвучивание положения дел… Да и надежда на лучшее всегда есть… должна быть. И потом… человек ведь продолжает жить в своих детях. Если у нас не всё получается, у них получится наверняка… Верно?.. Очень хочется в это верить…

До нашей Савангули поезд ещё придёт

– …Тебе не жалко, что поезд до твоей Савангули ушёл без тебя?

– Он ушёл без нас, а не без меня. А если ушёл, значит это был не наш поезд. До нашей Савангули поезд ещё придёт…

Приходи почаще, навещай меня

– …Смотри, видишь в небе вон там, нет вот там, видишь, левее, облако, похожее то ли на собаку, то ли на медведя. Я помню в детстве видел в одной книге у Ольги. Такой смешной пёс с длинными ушами. То ли Пиф, то ли Паф. Французская книга. С картинками. Детская. Похоже, правда? Когда папа приходил с работы летом, мы ездили на озеро. У него был мотоцикл без коляски – «Ява» Я узнавал её по звуку, когда папа подъезжал к нашему дому. А по выходным мы ездили на озеро все вместе – с мамой. Папа возил нас с мамой по очереди: сначала маму, потом меня. Или наоборот. Я любил смотреть на облака, пушистые, белые, взбитые хорошенько, и видел в них всякую всячину. А ты?

– …

– Ещё я любил разглядывать головастиков у самой кромки воды. Они всегда плавали в маленьких прогретых лужицах. А ещё стрекозы! Такие, лупоглазые вертолёты! Помнишь? Когда я вижу белые пушистые облака в солнечную погоду, я вспоминаю детство и тебя. А ты меня вспоминаешь?

– …

– Прекрати, я сейчас заплачу!

– …

– И я тебя. Приходи почаще, навещай меня. Хорошо? Пожалуйста!

– …

– Спасибо, я буду тебя ждать!

– …

– И я тебя!..

Я не забуду вас

так нежно так тепло.

так мягко белоснежно.

меня обнять пытаются погладить.

прикоснуться.

глаза.

полутеней обрывки шёпот.