Элегiя на закате дня

Элегiя на закате дня
Олег Красин

«Элегiя на закате дня» посвящена последней любви Ф.И.Тютчева к Е. А. Денисьевой. «Только при ней и для ней я был личностью, только в ее любви, в ее беспредельной ко мне любви я сознавал себя…» Ф. И. Тютчев

«…Его увлечение Лелею вызвало с ее стороны такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником, до самой ее кончины». А. И. Георгиевский

Олег Красин

Элегiя на закате дня

Вечер в Ницце

Он плакал.

Очки скользили по крючковатому носу, по мокрому лицу и он подхватывал их трясущейся правой рукой, а левой кутался в шерстяной плед. Тонкие ироничные губы кривились от внутренней боли. Лицо, давно уже ставшее чужим, теперь и вовсе отказывалось подчиняться, словно невидимая сила раздирала его в разные стороны: губы в одну, нос в другую, а брови и лоб вверх, на затылок.

Он мерз, старое тело уже не гоняло кровь, как в молодости: остывающая кровь засыпала в остывающем теле.

Вспоминая ее лицо, ее глаза, все то, до чего уже не мог дотронуться, он безостановочно плакал. Самое дорогое для него уже было отдано во власть тлена, покрылось дымкой времени, растворилось в шепоте трав и деревьев, среди которых они так любили гулять. Его Лели больше не было на белом свете, но память не хотела смириться с потерей и не отпускала ее, и она продолжала в его видениях звонко смеяться, продолжала бегать по поляне среди луговых трав, от которых пьянило голову, продолжала любить его.

«Ты мой, ты мой! Никому не отдам!» Ее голос, мягкий и глубокий, отдаваясь эхом в ушах, вызвал безутешные слезы, разрывал душу.

«Пускай любить он не умеет – боготворить умеет он!»

– Теодор! Теодор!

Голос Эрнестины Федоровны доносится из-за дверей. Пахнет свежезаваренный кофе, верно, жена ожидает на завтрак. Хотя зачем ждать? Он вчера поздно вернулся после бала у графини Юлии Строгановой и может позволить себе еще поспать.

В глаза назойливо бьют лучики солнца. Тютчев с досадой мысленно обругал камердинера, что тот не до конца прикрыл плотные занавеси штор. Камердинер был с ленцой, любил поспать при всяком удобном случае и при этом громко храпел. Когда-то давно Тютчев дал ему прозвище «Brochet»[1 - Щука (фр.).] за остроносое вытянутое лицо, худощавую невыразительную фигуру. Щука был чехом, которого он нанял, когда служил по дипломатической части в Мюнхене и звали его Эммануил Тума[2 - Тума Эммануил (1802-1886)– камердинер Тютчева, служил с 1830-х гг. до смерти Тютчева, чех по происхождению.]. Впрочем, как благовоспитанный господин Федор Иванович, конечно, звал его по имени, а прозвище использовал только в личной переписке и приватных разговорах с близкими.

Жена постояла у дверей и, не услышав голоса мужа, тихо отошла. Она была спокойной, выдержанной, дисциплинированной, как все немки. Когда переехала вместе с ним в Россию, принялась усердно изучать язык и делала определенные успехи. Но все-таки… «Учила, но не доучила!» – усмехнулся про себя Тютчев. Дома они разговаривали по большей части, на немецком языке, а переписывались на французском.

Тютчев лежал, не открывая глаз. Яркий солнечный свет перестал раздражать.

Отчего-то вспомнилась далекая молодость, время, проведенное в Баварии. Он представил зеленое плоскогорье, упиравшееся на сервере в Дунай, а на юге в отроги Альп, аккуратные немецкие городки, островерхие кирхи.

Беззаботное, золотое время! Время, наполненное солнцем, любовью, политикой и музыкой.

О, этот Мюнхен! С этим ухоженным и уютным немецким городом у него, Тютчева, многое было связано. Там он встретил первую жену Элеонору – урожденную графиню Ботмер, подарившую ему трех дочерей: Анну, Дарью и Катю. Девочки оказались умненькими, славными, но не слишком привлекательными.

В Мюнхене же возникали и новые любовные связи, мимолетные, ни к чему не обязывающие и от того приятные. Как оказалось, молодой дипломат, к досаде Элеоноры, обладал слишком увлекающейся натурой. Она-то ожидала встретить спокойного и уравновешенного человека. Кто же знал, что ей достанется поэт!

С одной из девушек – Амалией Крюденер, у Тютчева случился длительный роман. Впрочем, это было еще до Элеоноры.

Девушке исполнилось четырнадцать, а ему двадцать один, когда между ними возникли романтические отношения и пролетели жаркие искры любви. Амалия внешне казалась идеальной – совершенная красавица и кто-то, Тютчев уже не помнил и кто, сравнил ее с Венерой Медицейской[3 - Копия греческого оригинала богини любви Афродиты. Статуя находилась в галереи Уффицы герцогов Медичи, откуда получила прозвище Медицейской.]. Дело зашло так далеко, что юный Федор попросил руки Амалии. Но… Он был не богат и не титулован, а потому родители Амалии поспешили выдать ее в шестнадцать лет замуж за секретаря русского посольства Крюденера, который был старше на двадцать два года.

Возможно от отчаяния, или от тоски – Тютчев никогда не задумывался над этим, – он и женился на Элеоноре, вдове с четырьмя детьми, которая к тому же оказалась старше его на три года. Он не чувствовал к ней оглушающей, страстной любви, которую питал к Амалии, однако благодарность была.

Нести, так называл Тютчев Эрнестину Федоровну, вновь подошла к двери, но стояла молча. Ему даже показалось, что он явственно слышит ее дыхание, видит холодное лицо, непроницаемые голубые глаза. Чего-то не хватало в их отношениях – теплоты что ли, сердечности. По крайней мере, так казалось Тютчеву. Она, конечно, любила его, но по-своему, по-женски, легко отстранившись от иных историй и обстоятельств его жизни, случившихся до ее появления, и не допуская их в свой интимный мир.

Например, ее отношение к детям Тютчева от первой жены Элеоноры.

Эрнестина ведь так и осталась к ним равнодушна, сердечно не привязалась к девочкам, в чем и призналась его сестре Дарье, в замужестве Сушковой. Это было прискорбно, но ничего не поделаешь! Зато супруга превратилась в незаменимого помощника, в почти личного секретаря. Благодаря ей десятки стихов, написанных им на клочках бумаги и разбросанных по разным уголкам, были терпеливо переписаны и сохранены для потомства.

За дверью слышался невнятный разговор. Кажется, Нести что-то обсуждает со Щукой.

Тютчев отвернулся к стене, пряча лицо от утреннего солнца. Он вспоминал, когда впервые увидел молодую Эрнестину, баронессу фон Дернберг. Это было на балу в Мюнхене во время праздничного карнавала. Красивая вдова с большими голубыми глазами, загадочной улыбкой на устах, роскошными белыми плечами пленила его с первого взгляда. «Я вручаю вам свою жену», – заявил тогда муж Эрнестины барон фон Дернберг, почувствовавший себя дурно. И его слова оказались пророческими – через несколько дней он скончался от тифа, эпидемия которого охватила Баварию.

Так завязались романтические отношения между ним, Тютчевым, женатым человеком, содержащим большое семейство, и молодой вдовой. Все дальнейшее было одновременно и упоительным сном, и кошмаром. Тайные встречи с Эрнестиной, подозрения жены Элеоноры… Он и сейчас, спустя столько лет с содроганием вспоминал то время. Ему приходилось лгать, изворачиваться, но бросать Элеонору не имел охоты. Он к ней привык, он не желал ничего менять, он…

Да что там говорить! Ему было удобно. Он хотел этих женщин обеих, не в физическом плане – гулящих девок легко можно найти в борделях Мюнхена или Турина, где Тютчев служил дипломатом, ему нужна была их привязанность, нет, больше – любовь, обожание. Только тогда он чувствовал в себе подъем, стремление жить, творить и восхищаться миром.

Потом же Элеонора умерла. Возможно, ее чувствительное сердце не выдержало, узнав об измене. Он всю ночь просидел у тела почившей и говорят, с того времени, сделался седым. А Эрнестина, вышедшая за него впоследствии замуж, родила трех детей и превратилась в спокойную, рассудительную матрону, без внутреннего огня в душе, без того обольстительного обаяния, который так его привлекал. Но дом – это теплое одеяло, укрывающее с головой, когда вокруг веет стужей, и Нести умела создавать уют. Поэтому он не мог без нее обходиться, решительно не мог.

Двери отворились, в спальню вошел Щука. Тютчев с неохотой повернулся к нему.

– Месье Теодор, – обратился камердинер, – извольте завтракать! Мадам уже ждет в зале. Давайте одеваться!

– Иду, голубчик, иду! – ответил Тютчев, продолжая размышлять: вставать ему или еще поваляться. Он близоруко щурился – очки лежали на столе. Пожалуй, надо подняться, чтобы составить компанию Эрнестине Федоровне, она не любила завтракать одна.

На душе было тихо и покойно: никаких бурь, никаких переживаний, никакого трепета любви. «Я будто покойник, – вдруг мелькнуло в голове, – или не покойник, но медленно умираю».

Он поднял вверх руку и посмотрел на ладонь. Она показалась ему бледной, бескровной, как у мертвеца. «Живу точно и не живу, – подумал Тютчев, и на ум пришло неожиданное сравнение, – я словно цветок, положенный меж страниц любовного романа и там засохший, потому что забыт хозяйкой. Хотя нет, не в любовный роман. У Эрнестины есть альбом-гербарий. Наверное, она положила меня туда, меж собранных цветов. Цветы эти хотя и памятные ей, но уже засохли. Вот также и со мной, и тут уж ничего не попишешь!»

Положительно, истина заключалась именно в этом: он не жил, а спал с открытыми глазами, словно покойник. Ведь мертвые люди похожи на живых, потому что, глядя в вечность, тоже видят сны, только невидимые живым.

Казалось, что и творчество его уснуло вместе с ним глубоким старческим сном – за прошедшие десять лет он писал удручающе мало, эпизодически. Из-под пера выливались только редкие стихи да скучные политические статьи, а из уст звучали скупые оценки событий, отстраненные и не волнующие автора, поскольку находились на периферии его жизни.

Они жили в Петербурге на излете сороковых, в самый закат эпохи императора Николая. Хотя до смерти властителя северного царства оставалось еще около пяти лет, но что-то витало в воздухе, что-то сводило на нет то искрящееся веселье на балах, ту атмосферу бесконечного праздника и беспечного времяпровождения, царивших при Николае.

Увядание! Это, пожалуй, точное слово. Император старел и увядал, старел вместе с ним и его двор. Ставшие привычными за долгие годы отношения утратили ту волнующую новизну и остроту, которые задавали тон во времена, когда окружение императора было потрясающе обаятельным и молодым.

Куда подевались остроумцы, умевшие точным словом, колкой эпиграммой сразить врага наповал? Куда удалились известные красавицы, знаменитые интриганки, фаворитки минувших дней? Куда делась страсть, еще недавно полыхавшая ярким огнем в паркетных залах дворцов, страсть, сводившая с ума не только молодых сумасбродов, но и людей вполне благоразумных, вроде графа Бенкендорфа?

Тютчев тоже ощущал этот запах угасания, тлен уходящего времени, ведь ему было почти сорок семь, совсем старик.

Черноокая Россети – Смирнова-Россет, с которой так любил беседовать Пушкин, звала его по-простому Тютькой. Тютьке многое прощалось и, в первую очередь, самовлюбленность. Впрочем, великие люди – все нарциссы. Тютька же был по-мальчишески порывист, изящно рассеян и гениально острил. Он был «блестящий говорун», как характеризовала его другая знакомая Пушкина графиня Долли Фикельмон.

Но женщины уже не так будоражили его воображение, не так влекли, как в молодости. Он понимал, чего хочет стареющее вместе с ним поколение: смерть уже не за горами, и надо наслаждаться в полной мере остатком еще непрожитой жизни. Он понимал и императора, когда тот, стоя перед полками на разводе, внезапно захотел помочиться. Пикантность ситуации заключалась в том, что позади в колясках сидели дамы, закрываясь от солнца легкими зонтиками. Николай, нисколько не смущаясь, повернулся в их сторону и опорожнился.

Разве такое было бы возможно лет двадцать назад? Или десять? Никто и представить не мог, чтобы галантный Николай, император-рыцарь, вел себя vulgairement[4 - Вульгарно (фр.).]. А теперь никого не удивило. Дамы только закрылись зонтами и сделали вид, что ничего не случилось, император же продолжил развод войск.

Узнав об этом случае, Тютчев – известный острослов, промолчал и не отпустил пикантную шутку, как, наверняка, сделал бы в молодости, ведь его шутки были широко известны в свете, передавались из уст в уста и делали знаменитым, помимо стихов.

Вот она старость! Увядание, одним словом.

Душа его немела в реке времени, как немеет рука или нога, когда неловкое положение тела прекращает кровоток. Душа немела без притока любви. Его сердце билось тихо и вяло, смирившись с осенней распутицей жизни, а те упоительные времена молодости, когда он восхищался бирюзовыми горами Альп или приходил в восторг от лазурных волн Средиземного моря, казалось, безвозвратно канули в вечность.

Ф.И. Тютчев. Дагерротип. Около 1850г.