Пришельцы

Перед самым заходом в Манилу его вызвали на капитанский мостик. Капитан корабля, морской волк, ещё в советские годы бороздивший волны мирового океана, крепко пожал ему руку и, не отпуская её и прямо смотря в глаза, сказал, чётко выговаривая каждое слово:

– Мы радиограмму получили. Крепись, парень, отца у тебя больше нет…

Он сразу не понял и ещё долго не мог осознать, что произошло непоправимое. Отец… Он никогда не жаловался на здоровье, казался могучим и вечным, и вдруг… Что могло произойти?

– Сейчас тебя с домом соединят, можешь поговорить с матушкой. Там сейчас, правда, глубокая ночь, но, я думаю, мать звонку обрадуется. Поддержи её.

Длинные гудки звучали чётко, словно звонок шёл из соседнего подъезда, а не с другого конца света, и долго, бесконечно долго. Он представил себе, как разрывается телефон в тёмном коридоре, мать заворочалась в кровати в дальней комнате, услышав его, поднялась с постели, суетливо включила свет и босая поспешила в коридор.

– Алло, – наконец раздалось в трубке. Голос матери, несонный совсем, с надрывом, будто тихо рыдала в подушку всю ночь.

– Мама! – крикнул он так, словно пытался докричаться до глухого. – Это я, Дима! Как ты?.. Что случилось с отцом?

– Ой… – она никак не ожидала услышать родную кровиночку. – Сынок. Димка! Ты где?

– Далеко, мама. Очень далеко! Так что с отцом?

– Умер отец, – произнесла она сквозь всхлипы. – Сердце… В тот день, когда тебя в армию провожали, он у врача был. Ему там сказали, что дело плохо, операция нужна, а он… – снова всхлипы – горькие, отчаянные, душащие. Но мать собралась. – Ничего мне не сказал, представляешь. Ничего! Только таблетки втихаря глотал, я у него в кармане нашла. Ты приедешь, Димка? Я похороны специально на два дня позже перенесла.

Вот только сейчас сердце сжалось от горя, комок в горле мешал дышать, глаза увлажнились. Он виновато посмотрел на офицеров, ставших невольными свидетелями его разговора с матерью. Но они занимались своим делом, находясь на вахте и готовя корабль к входу в порт, и старались не смотреть на прослезившегося парня, не смущать его. Только капитан, следивший за ним непрерывно, положил ему руку на плечо и негромко произнёс:

– Скажи матери, что будешь на похоронах. Непременно!

Смолин не понимал, как он успеет добраться до Москвы, чтобы проститься с отцом, но заверил мать, что приедет.

Всё оказалось простым стечением обстоятельств. Транспортный борт, доставивший какие-то запчасти для двигателей, ожидал корабль в Маниле и уже сегодня отправлялся обратно. Капитан договорился с пилотами, чтобы те прихватили с собой матроса до Владивостока, ну а там добраться до Москвы – дело техники, и приказ о краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам уже готовят.

Голова шумела от недосыпа, долгих перелётов, резкой смены часовых поясов и климата, отчего чувства притупились, исказились и на похоронах и поминках он ощущал себя отстранённо, словно со стороны наблюдал за происходящим. Мать постоянно рыдала, едва держась на ногах, и он всё время поддерживал её под руку. Только потом, за столом, после двух-трёх стопок водки она немного успокоилась, смогла разговаривать и пустилась в воспоминания, но слёзы всё равно текли по её щекам, будто имелось их у неё целое солёное озеро, а она почти не замечала их, лишь изредка смахивая промокшим платочком, который беспрестанно мяла в руках.

Людей за столом собралось много, некоторых из них он видел впервые. И все говорили о покойном добрые слова, звучавшие не дежурно, а искренне, душевно; вспоминали какие-то истории, в основном – из отдалённого прошлого. Ему же, как назло, на ум не приходило ничего сколь-нибудь яркого, связанного с отцом. Просто тот всегда находился рядом, и казалось естественным, что он носит тебя на плечах, помогает чинить велосипед, даёт незлой подзатыльник за разбитое в школе стекло… Всё буднично, всё привычно и… Всё прошло и уже не вернётся никогда. А ночью, когда остался один на один с собой, вдруг вспыхнуло что-то горячее и горькое внутри, разлилось по всей душе и хлынуло наружу, уже ничем не сдерживаемое. И лил он безмолвные слёзы в подушку, не успевшей высохнуть к утру.

С Людмилой они встретились на следующий день. Она специально не беспокоила его ни на похоронах, ни на поминках, чтобы он спокойно, ни на что не отвлекаясь, мог попрощаться с отцом. Он не узнал её! Она сменила причёску: волосы теперь опускались до плеч, а девчоночья чёлка, так нравившаяся ему, исчезла. Но самое главное, она радикально поменяла цвет волос, выкрасившись в тёмно-каштановый цвет, отчего синие глаза смотрелись ещё ярче, ещё выразительней. Год назад он целовался у военкоматовских ворот со вчерашней школьницей, а встретился сейчас с молоденькой женщиной, расцветшей свежей красотой, манящей мужчин, как первоцветы – едва проснувшихся пчёл.

– Ты сильно изменилась, – прошептал он, оторвавшись от её губ.

– Стала хуже?

– Что ты?! Лучше, конечно же. Знаешь… – он пожирал её глазами. – Я не могу объяснить это словами… Ты…

– Да повзрослела просто, вот и всё.

– А почему так радикально цвет волос решила сменить?

– Не знаю… – она кокетливо повела плечиками и плотнее запахнула новое кожаное пальто, прячась от колючего, сырого ветра. – Школа закончилась, началась новая, совсем другая жизнь, и мне захотелось измениться. Холодно. Может, зайдём куда-нибудь?

– Пойдём ко мне.

– Нет! – она решительно мотнула головой, и лицо её вдруг стало жёстким. – К тебе я не хочу.

– Но почему? – он удивился такой её реакции.

– Не хочу. У тебя горе в доме… Может, в кафешку какую-нибудь?

Он смутился. Откуда у солдата-срочника деньги на кафе? На захудалую забегаловку и то вряд ли наскрести можно. Она поняла мгновенно и весело сказала:

– Да вроде и не так холодно. Прогуляемся, а? О себе расскажешь, ты ведь уезжаешь завтра. Почему не писал долго?

– Не мог, – он напустил на себя важность. – Ты не представляешь, Людмилка, где меня весть о смерти отца застала!

– И где же?

– На Филиппинах! – выпалил он восторженно. – Только… Ничего увидеть там я не успел.

– Всё равно здорово, – искренне обрадовалась она. – Моря далёкие повидал.

Они пошли, обнявшись и не торопясь, по тем самым улочкам, по которым намотали за свои встречи многие и многие километры, не замечая ни жары, ни холода. Вот и сейчас они забыли про промозглость поздней осени и бродили, болтая обо всём и ни о чём, так и не зайдя ни в одну кафешку. Как и раньше, они соприкасались не только кончиками пальцев, губами, но и душами, словно и не было года разлуки. И расстались, как и в первую их встречу, у подъезда её дома.

– К себе не приглашаю. Сам знаешь, тётя у меня нелюдимая.

Это он знал. Лишь только раз довелось ему побывать на квартире у Людмилы, на праздновании её дня рождения. Тётка оказалась женщиной яркой, на излёте средних лет, но чрезвычайно жёсткой, не допускавшей ни малейших виляний в сторону от ей же установленного порядка. Из напитков на столе присутствовали лишь газировка и соки, и принюхивалась она к подругам и друзьям племянницы не хуже таможенного пса, дабы на корню исключить подпольное употребление даже шампанского. Нет восемнадцати – ни капли алкоголя! И по домам всех отправила, когда стрелки часов только подобрались к одиннадцати вечера. Она и в мыслях не могла допустить, что между Людмилой и Дмитрием существуют иные отношения кроме дружеских. Девчонке приходилось скрывать свои чувства, словно разведчику свою истинную сущность.

Не успел он вернуться в часть, как их подняли по тревоге – начались крупномасштабные учения, где условия максимально приближались к боевым. Ему довелось попасть в группу из четырёх человек, которой предстояло сымитировать противника. Сто пятьдесят вёрст на вертолёте над глухой тайгой, затем ещё двадцать километров сквозь труднопроходимый, заснеженный чуть ли не по самые макушки лес, и вот она цель – охраняемая как зеница ока база ракетных войск стратегического назначения. Интересно, конечно, до щекотки под ложечкой, адреналин в крови пузырится, как игристое вино в бокале. Природа в тех краях трудная и плохо поддающаяся прогнозу. Вертолёт, преодолев две трети пути, угодил в такую снежную круговерть, что пилоты напрочь сбились с курса, потеряв все ориентиры. Сесть некуда – кругом сопки, густо поросшие вековыми елями. Машину трясло и болтало так, что бойцы метались в ней, словно в бетономешалке, крутящейся как ей вздумается. В итоге двигатели не сдюжили, и вертолёт рухнул вниз, ломая винты о деревья, вбуравившись в снег чуть ли не по самый хвост. Дмитрий ударился обо что-то головой, и вспыхнувшая в мозгу, как залп салюта, боль тут же погасила сознание.

Очнулся он от холода, достававшего, казалось, до самых костей. Почувствовал, что открыл глаза, но увидел перед собой лишь неподвижную темноту, словно ослеп. И тишина, непробиваемая, не нарушаемая ничем, висела вокруг. Он пошевелился и не удержался от стона – колено полыхнуло острой болью, на время отогнавшей холод. Прикусив чуть ли не до крови губы, он попытался приподняться. Получилось сесть, но две вещи удручали: правая нога отказывалась двигаться вообще, а голова гудела колоколом и в ней крутилась невидимая карусель. Будь сейчас окружавшая действительность хоть чуть-чуть прозрачней, она плыла бы вокруг него, как после нокаута. Единственное, что хоть как-то ободряло, никаких других травм вроде бы он не получил.

«Держи удар, бандерлог! – всплыл из памяти тренерский окрик. – Возвращайся, Смолин!»

Он жадно глотал морозный воздух и понимал, что медлить нельзя. Надо как-то выбираться, иначе он просто не сможет сопротивляться холоду, даже универсальный спецназовский камуфляж не спасёт. Движение для него сейчас – жизнь, и точка невозврата, быть может, ещё не пройдена. Он ощупал верхние наружные карманы куртки. Перед отправкой на задание запихнул в один из них маленький фонарик. Так, на всякий случай: много не весит, хлеба не просит, а пригодиться всегда может. Непослушные, уже прихваченные морозом пальцы лишь со второй попытки сумели удобно взять осветительный прибор. Щелчок – тоненький луч света вступил в неравный бой с мраком. В скудном освещении Смолин сумел разглядеть трагизм произошедшего. Внутри вертолёта всё находилось в искорёженном состоянии. Невольно подумалось, что так, наверное, выглядит салон легкового автомобиля после лобового столкновения с грузовиком. Сослуживцы Дмитрия лежали в столь неестественных позах, что сомневаться не приходилось: смерть давно забрала их к себе. Пилот и вовсе сейчас смотрел на него остекленевшим взглядом, оперевшись подбородком на спинку кресла, но при этом грудь его оставалась направленной вперёд. Дверь перекосило и заклинило, оставив щель, непригодную для пролаза. Оставалось одно – выбираться через одно из разбитых окон. Каким чудом он остался жив и почему вертолёт не взорвался при падении, оставалось загадкой.

Превозмогая боль, волоча за собой непослушную ногу, он подполз к боковому окошку, полностью лишившемуся стёкол, лишь кое-где по бокам торчали острые осколки. Ухватился за нижний край и тут же отдёрнул руки – ледяное железо обжигало.

– Перчатки… – прошептал удручённо и удивился собственному голосу, прозвучавшему в мёртвой тишине неожиданно громко.

Сидя в вертолёте, они не экипировались полностью, намереваясь сделать это ближе к высадке. Потому многие вещи дожидались своего часа в рюкзаках, сложенных рядышком в хвостовой части. Там же стояли и автоматы. Он направил туда фонарик и понял, что добраться до нужных вещей нет никакой возможности: всё завалено. «Не отступай и не горбись! – вновь зазвенело в плохо соображающей голове. – Вперёд! Смелее!»

Собравшись с духом, оставляя кожу ладоней на железе, он вывалился наружу и плюхнулся в сугроб, заорав от боли в травмированной ноге, жестоко реагирующей на любое движение. Буря утихла, больше не укутывая землю белым саваном, только редкие снежинки кружились в мягких порывах ветра, нет-нет да напоминающих о недавней непогоде. Ночь висела над тайгой почти непроглядная, и если бы не полная луна, где-то там, в тёмно-серой мути, пытавшаяся пробиться сквозь плотные тучи, Дмитрий здесь был бы так же слеп, как и в изувеченном вертолёте, а так хоть что-то угадывалось в темноте.

И голова кружилась, сильно кружилась.

Циклон притащил за собой холодный фронт, и температура упала ближе к двадцати градусам. Оказавшись в сугробе, понял, что выход из вертолёта забрал у него последние силы. Нестерпимая боль в колене притихла, почти не напоминая о себе.

Как-то тихо и спокойно вдруг стало ему. Сон, мягкий и ласковый, неудержимо звал в свои объятия, и не хотелось шевелиться, сопротивляться, а тянуло погрузиться в распахнутые покои и уютно расположиться в них. Там хорошо, легко и нет никаких проблем.

«Зачем вылез? – вяло подумал он. – Остался бы там… Ведь вертолёт уже не взорвётся, ползти всё равно не могу… Да и куда ползти? Первое правило при авиакатастрофе: оставайся на месте – найдут. Ведь ищут…»

Он закрыл глаза, устав наблюдать, как всё видимое, пусть и едва различимое, идёт кругом.

«Не раскрывайся! – тут же услышал голос тренера. – Отвечай! Правой работай, правой! Эх, бандерлог…»