На другой день старуха проснулась, самовар надо ставить, а воды нет. Просит дочку за водой к колодцу сходить. Шанежка взяла вёдра и пошла босиком на улицу. И тут за ней какие-то собаки увязались. Они, слышь, дух хлебный учуяли, жрать, небось, хотели, ну и прицепились к Шанежке. Бегут следом, гавкают, норовят за ногу куснуть. Одна псина изловчилась, тяпнула за пятку и откусила. Сидит и жуёт хлебушек.
– Яша! – вытаращил глаза Лёшка. – Как же она теперь ходить будет без пятки? Придумай что-нибудь хорошее!
– Эва! А Красную Шапочку волк целиком съел – и ничего! Может, она рада была, если б только пятку… Не нравится – сам сочиняй, – проворчал Яшка и, поломавшись прилику ради, продолжил: – Пришла Шанежка домой, хромает, плачет, жалуется. Бабка ей говорит: «Ну ничего, полусапожки мои наденешь и сможешь ходить».
А на следующий день старик со старухой Шанежку на сенокос взяли. Косят они траву, косят, вдруг откуда ни возьмись налетели птицы, целая стая ворон, и как начали клевать девчонку и в руки, и в голову, и в лицо… Увидел дед, подбежал, руками машет, кричит: кыш, кыш! Отогнал ворон, а Шанежка стала вся поклёванная, будто рябая. Заахала да заохала старуха: жаль дочку, но потом и говорит: «Ну ничего, с лица воду не пить».
Лёшка огорчённо засопел. Как это – «воду не пить», коль девки из-за махонького пятнышка переживают, от зеркала не отходят.
– А дальше что? – спросил он с надеждой.
– А дальше… прошло несколько лет, Шанежка подросла, помогала по хозяйству, и старикам полегче стало. А потом пришла засуха, и хлеба в поле погибли, и наступил голод. И когда есть стало совсем нечего, взяли они да и съели хлебную девчонку.
– Как съели? – ужаснулся Лёшка. – Какая-то нехорошая у тебя сказка.
– Колобка лиса съела, так хорошая сказка, а моя – нет? – обиделся брат.
– То Колобок…
– Всё одно. Поели старик со старухой хлебца и с голоду не померли.
На кровати заворочалась мать.
– Я вот тебе дёры задам, баловник, – проворчала она, – зачем мальчонку дразнишь? Не слушай его, Лёшенька, я сейчас переиначу.
Стало быть, цапнула собака Шанежку за пятку, девка прибежала домой, плачет. Старуха ей говорит: «Не плачь, доченька, сейчас слеплю тебе новую пяточку». Замесила теста чуток и прилепила кусочек к ноге, а он раз – и прирос. Стала ножка целенькой.
– А потом что, мам? – свесил голову с печки Лёшка.
– Потом она выросла, стала такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Нашёлся для неё жених… Свадебку сыграли, зажили молодые хорошо… А чего бы не зажить – приданое ей отменное справили: и тёлочку, и козочку, и поросёнка, и курей полон сарай… Перину опять же и машинку швейную. За ручку крутишь, а она сама шьёт, не надо иголкой тыкать.
– Как у Мухиных, да, мам?
– Да, как у Мухиных. Заказы стала брать, денег заработала у-у-у.... И всё у них было хорошо, десять детишек народилось, пять парнишек и пять девчонок. Всамделишных, не из теста. Ну вот и сказке конец, а кто слушал, тот молодец. Хорошую сказку мы с Яшей придумали?
– Эге… – протянул Лёшка, повозился и вскоре засопел.
Угомонились дети, темно и тихо в доме, лишь сверчок напевал за печкой песенку: цвирк-цвирк-цвирк… Мать улыбнулась: выдумщик Яшка, как придумает что-нибудь… То уголёк волшебный, то девчонку из теста…
Вспомнив про квашню, она поднялась с постели и обмяла тесто в кадке. Будет завтра хлебушек пышный да румяный. Будут сыты, слава тебе, Царица Небесная.
В полдень
Варька захватила руками стебли, поднатужилась, выдернула их с корнем и сложила в стожок. Это называлось – теребить лён.
Жарко… Ныла спина и горели руки, но Варька ни за что не призналась бы матери, что устала. А той хоть бы что: работает наравне с другими бабами, изредка разогнётся, потрёт поясницу и опять дёргает длинные стебли. Длинные – это хорошо. Полотно будет высший сорт, на продажу.
– Акуля, иди отдохни, чего надрываешься? – крикнули ей. – Прямо в поле родить хочешь?
– Меня мамка в поле родила, – отозвалась мать, но бабы насильно отвели её в тенёк, под стожки.
– Есть кому работать, вон какая у тебя невеста вымахала!
Варька порозовела. Она большая, помощница мамкина.
Ближе к полудню бабы собрались домой отдыхать и обедать.
– А зачем так рано? – спросила Варька.
– Так завсегда делали… – подумав, ответила мать, – будешь работать в полдень в поле или огороде – Полудница придёт.
– А кто это?
Мать устала и разговаривать не хотела.
– Потом расскажу, дочка.
Они дошли до дома. Мать наложила окрошки себе и Варе, долила в тарелки квасу, похлебала и прилегла на кровать.
– Закрой ставни, дочка, – попросила она, – жарко-то как…
Ставни? Это Варя с дорогой душой. Выскочила во двор, захлопнула ставни, на крючок закрыла. Сумрачно и прохладно стало в доме. Мать задремала, а Варьке стало скучно. Хоть бы кто подружка Катька прибежала, всё повеселее стало.
И как по заказу, а может и впрямь по заказу, затопало в сенях, дверь приоткрылась и в просвете показалась лохматая Катькина голова с растрёпанной косицей. Варька приложила палец к губам: тише, мол, мать спит.
– Пойдём с нами за яблоками, – прошептала Катька.
– Куда?
– К бабке Дусе, у неё яблочки страсть какие сладкие.
– К Ду-усе? А она нас хворостиной не отстегает по голой заднюхе? – с опаской спросила Варька, вспомнив рослую и крикливую бабку Дусю.
Катька тихо фыркнула:
– Она старая и ходит плохо. Пусть догонит сперва.
Варя посмотрела на мать – та спала, сложив руки на большом животе – и вышла за порог, бесшумно ступая.
За воротами стояли Захарка и Мишка Лопух, прозванный так большие торчащие уши.
– Ну что, идём? – деловито сказал Захарка, и ребята пошли к дому бабки Дуси, в чьём саду росли самые вкусные яблоки.
Стало ещё жарче. Варька, поддевая босыми ногами камешки, спросила вдруг:
– А кто такая Полудница?
– Это баба, – ответил всезнающий Захарка, – высокая, в длинной рубахе, такой белой, аж глаза слепит. В руках у ней коса острая. Увидит в поле человека какого-нибудь, когда солнце высоко, размахнётся… вжик – и головы нету.