Религия танцующих детей

Мы с папой заметили, что, если смотреть человеку в душу, а не в глаза, то земля теряет свою форму.

– А что, если земля – это вечная мерзлота? Что будет, когда растает земля? Куда будут капать люди? Ведь они должны куда-то стекаться все вместе. Сидим сейчас с тобой здесь, под дождем, пьем чай, а чей-то дом в это время попросту тает, а мы любуемся на дождь, когда возможно людям больно.

Людям где-то больно, он знает это и без крыльев. Ему самому больнее всех, потому что он всегда улыбается. И не смейте держать его, трогать его, копать в него. у него душа недозревшего граната! Он, знаете ли, такой красный, надменно-кислый, но по-детски ласков.

Бывают ночи, когда я, проходя, мимо комнаты папы, смотрю в дверной проем и вижу в темноте его белую мягкую руку. Страшно хочется зайти и дотронуться до этого облака, но заботливо страшно боюсь его разбудить. Потому на кончиках пальцев пробираюсь по стенам, полу, потолку – дальше, дальше, к свету. От настоящего, чистого – к свету.

Когда держишь в руках птицу, то не разберешь, ты в гнезде или гнездо внутри тебя.

Когда птица держит тебя в своем сердце, ты становишься птенцом, попросту – равным.

Но не смейте держать птицу! Она все равно улетит. Цените гнездо, которое она свила внутри вас. Ждите ее. Цените место, которое она греет перед сном крылом в своем гнезде, для вас, ожидая.

Мой папа-птица. Птица-сойка. Птица-бунтарь. Птица-я.

ребенок 8 / мы ехали в какую-то страну

Когда я нашел себя, был, кажется, май.

Мы ехали в какую-то страну вкуса солнца и смеха моря. В ней пели гимны разноцветным пальцам. Отчего-то люди в этой стране принимали на веру две шутки: что мир был создан рукообладающими, и что я не люблю тебя.

Когда я нашел себя, ты была сбоку, спящая, доверившая мысли моему плечу.

Мы ехали в какую-то страну цвета чаек и голоса ветра. Мы ехали оставить себя в ней.

Я пытался задержать внутри воду, не дать ей вылиться, но ничего не получалось, потому попросту промокал щеки рукавом и считал за тебя слонов.

Когда я нашел себя, было тепло. Это было во мне, и оно меня делало. Знаешь, как мастерят журавлей из бумаги, а потом подвешивают на нитке к потолку и пускают к ним ветер. Нигде не было нитки. А значит и меня нигде не было.

Когда я нашел себя, было смешно. Я был в твоем сне. А если я кому-то снюсь, значит я где-то есть. За окнами плакали рельсы, снег прятался в землю и появлялся снова, люди меняли религии, языки, кожу, а я обретал себя.

Когда я нашел себя, был, кажется, май. Мы ехали, чтобы самая теплая страна на свете поняла, как я люблю тебя исчерченными календарями и слепыми окнами многоэтажек. Я нашел себя в твоей голове.

Мы ехали, чтобы ты поняла, как я люблю тебя.

ребенок 7 / самая лучшая рыба на свете

Я положил письмо в конверт. А конверт в почтовый ящик.

У нас в городе есть такая сонная синяя металлическая коробка на стене заплаканно-блочного дома. В нее люди приносят слова, которых никогда не скажут.

Знаете, это самая большая коробка, которую я когда-либо в жизни видел.

Сначала она росла из дома, а потом дом стал расти из нее.

Коробка глотала и глотала слова, не пережевывая, и превращалась в настоящий город. Я – почтальон, ношу письма к коробке. Но, кажется, скоро мне некуда будет идти, коробка будет повсюду. Когда я понял это, то замолчал.

Город в свое время вылез из океана. Океан был глубокий-глубокий. Когда я перестал говорить с людьми, то превратился в рыбу, а если быть честнее, в целый океан с рыбой. Я шел, а волны внутри танцевали с такой силой, что половина выплескивалась из глаз. Люди молчали все острее и острее, ручки скрипели все противнее и противнее, и именно тогда я встретил ее. Мою говорящую рыбу.

Рыба подняла нос, разложила по воде жабры, начала вращаться против часовой стрелки, и смотрела, как луна крутится вокруг ее головы.

– На самом деле, когда я верчусь, луна вертится в ответ. Потому, пока я и она двигаемся, время

– останавливается и мы обе, мы – бездвижны, мы – в покое. Ты не поймешь, ты не почувствуешь, пока не покрутишься. Крутись!

Я остановился и уронил мешок с письмами.

И закрутился. Покой был внутри, он поднимался к небу и дальше неба, туда, где кончается земное и начинается общее.

Рыба говорила:

– Когда будет страшно, крутись.

– Так я кручусь!

– И крутись!

Кручусь.

Город будто перестал существовать.

Какая это была рыба!

Мы стали плавать наперегонки и дразнить друг друга, а люди думали, что это цунами. Пугались, знаете, так забавно, а я нес конверты и выкрикивал имена. Тела прятались по углам коробковых домов, поджигали их, превращая в темную пыльцу свои смешные имена.

А рыбе в правый глаз однажды запрыгнула сухая песчинка с берега и начала жить, превратилась в Землю, в огромный шар. Я смотрел в зрачок, и казалось, это Земля смотрит в меня и трогает ресницами.

А ведь это была лучшая рыба в моей жизни! Знаете, как она умела рассказывать? Не рассказывала – пела! Никогда не слышат таких слов от людей!

– А у нас тут такая луна! Океан вот-вот выплеснется наружу! Смотри-смотри, какое на небе отражение, яркое, сонное, ее.

Какая это была рыба!

Никогда не грустила и была самой океанической рыбой, а с виду – обычный карась! И я с ней рядом никогда не печалился не потому, что она вынуждала (нет-нет-нет!), а потому, что не грызло внутри.

Какая была рыба!

– Ты знаешь, откуда падает снег?

Я знаю. Я видела. Я поделюсь.

Через воду видно все значительно белее.

Каждый раз, когда на земле кто-то рождается, повсюду в галактике разливается белое. Оно выращивает существо, пока то не окрепнет, а потом будто бы исчезает. Но на самом деле это не так. Белое вовсе не белое, и оно бережет человека, как орбита – планету. Когда какой-то человек идет по своему пути, или когда какая-то рыба плывет против своего течения (что, собственно, одно и тоже), образуется одна снежинка. Белое отдает наружу сахарную часть себя.

И вот когда снежинок собирается целая толпа, выпадает снег.

Рыба вздыхала: