Религия танцующих детей

/ А ночью чья-то легкая ладонь свалилась мне между лопаток, прихлопывая: "наутро все станет

чистым, настолько, что выпавшего снега не заметишь". /

Ружья стреляют пулями (а кажется – кровью).

Если всего лишь Я тебя не достоин.

Мое многоводное сердце – достойно.

/ Сердце вырастает

Вырастает, как ребенок

И уходит

Уходит из дома.

Из-под ресниц выкатывается.

Теплым, граненым зрачком. /

Привет.

Главное: мой личный бог из ребер собирает для тебя букет.

ребенок 13 / альраун

Я сидел на стуле и упал.

Упал и разлетелся.

В ярко-освещенном зале звенел острый как игла голос. Он отражался от стен и запрыгивал в уши.

Когда я упал и разлетелся, никто не услышал. Даже женщина в черной смешной шляпке с бардово-кричащим платком на шее, вращающая до моего краха голову как на шарнире, застыла. Было непонятно, дышащая она или пластмассовая. А сейчас, когда я упал, она будто бы и ресницы не сводила вместе.

Голова отпрыгнула под стул соседнего мальчика. Он болтал ногами и туфлей правой ноги задевал мой мягкий нос. Мальчик бил и бил мое лицо, не обращая совершенно никакого внимания на теплую преграду. Все бы ничего, но мне было не то,чтобы больно,неприятно-определенно. Еще этот мой хрустяще-выглаженный воротничок смотрелся потерянной чайкой под пыльной ступней ребенка.

Зачем я всегда слушаю маму? (Теми самыми ушами, которые сейчас катает по полу это короткошортное создание).

Правая рука отлетела к каблуку бронзово-матерчатого старика. Все лицо его заселили морщины. Они будто пришли не по очереди, а сразу все вместе, настолько удивленно-усталым выглядело лицо. Мои пальцы обняли пустую щиколотку и пытались поднять руку. Но старик, видимо, принял мои движения за нечто параноидальное, с возрастом учащающееся, потер щиколотку одной ноги об другую, расщекотав мое смешное запястье.

Я слышал эхо голоса. Голоса, который лился ртутью, и, проникая в глотку, рвался обратно, сквозь зубы, на паркет.

Левая рука отпрыгнула на юбку матери семицветного семейства. Рядом,черной кляксой на фоне ее пшенично-сожженных волос, дрожал отец семейства. Он держался за покатое плечо супруги и раскидывал свои усы во все координаты лица, навязчиво набрасывая на спицы теорию счастья о большой семье. У них, кстати, семь детей. Из них шесть – во мне.       Седьмой – ползает по паркету, воруя ладошками солнечных зайчиков.

Я думал о том, как тепло быть ветреным, скомканно-ласковым. В небо подбросишь себя – как богом поцелованный.

Голос дышал мной. Я сам растекался и сам в себе тонул.

Мое сердце отпрыгнуло к потолку и прилипло люстрой к куполу. Снова – смешно. Вместе с сердцем билась вся комната, вместе с комнатой бился пульс во всех висках всех присутствующих, а я тем временем бился за цельного себя. Из сердца шел снег. Он падал на серые макушки и забывал таять. Все слушали кипельно выбеленный голос, даже снег слушал.

Один я искался.

Голос трескался внутрь меня. Мне больше не вынести и меньше не удержать.

Я открыл глаза, когда ребенок откинул мою голову к стене.

Это был мой голос.

Это я говорил.

ребенок 12 / моя мама знает

Моя мама знает.

У меня сводит руки.

У меня сводит голос.

У меня сводит землю из-под ступней.

Обними меня.

Обними меня.

Я млечный. Я искренний.

Моя мама знает.

/ если человека не обнимать –

он высыхает.

Мое недозревшее гранатовое Я взорвалось кисло-вулканическим. Кажется, это было сердце. Кажется, это было сердцем птицы. Птица летела туда, где ее никогда не будет. Она это знала, но все равно летела. Нас никогда нигде нет.

У меня убегает кожа.

У меня убегают брови.

Из меня убегают дети.

Верни меня.

Верни меня.

Я песочный. Я ласковый.

Моя мама знает.