Герои нашего безвременья

Над Невским колыхалось тяжёлое тёмное небо. Глядя на сизые снеговые тучи, можно было подумать, что они весили тонны, и удивиться скорости их бега. Они напоминали военные корабли – и по «весу», и по скорости, и по цвету, и по хмурой неудержимости.

Небо в Петербурге – самостоятельное и самодостаточное действующее лицо. В иных городах можно жить годами, не глядя на небо – чего там? Разве только однажды в минуту задумчивости полюбоваться закатом. В Петербурге небо умеет обратить на себя внимание. Оно никогда не стоит на месте, никогда не пребывает в покое. И оно спускается к земле так низко, что, кажется, с любой крыши можно потрогать. Оно само заглядывает тебе в глаза. Оно рядится в разные наряды и требует, как женщина, чтобы ты посмотрел.

Ну как? Красиво? А в этом? А теперь? А если я повернусь? А если покружусь?

Да-да, красиво.

Небо Петербурга такое переменчивое и живое. А если погода вдруг установится ясная, то глянешь на небо – а там ничего нет, никакого рисунка, и вроде даже неинтересно.

Юрий Шевчук в своей песне про то, что такое осень, собрал почти все приметы петербуржской жизни: и небо, и ветер, и чернеющую Неву, и вечную тревогу о нашем общем будущем. И соло на флейте, как золотистая каёмка тёмной тучи.

Когда в России города хранят следы прошлых веков, это, по большей части, удручает, потому что сообщает о разрухе и вечном безденежье. Речь не о старинных церквях и кремлях. Они вне времени, они над мирским. Речь обо всем остальном. Однако в Петербурге старина сохраняет некоторое достоинство – или оно видится нам, потому что мы знаем о былом величии этого города. Нам видится и «строгий стройный вид», потому что про него мы учили в школе.

Игорю его родной город напоминал бравого вояку в изношенном мундире 19-го века. Ему всегда горько было видеть признаки запустения в Ленинграде. Потомки не должны были допускать этого хотя бы из чувства долга перед теми, кто вынес блокаду, кто прорвал её, кто отстраивал город после бомбёжек. Тогда, после войны, люди, думается, считали более важной задачей отреставрировать, «приодеть» историческое здание или возвести новое, нежели приодеть самих себя. Теперь «благодарным потомкам» был совершенно чужд «голый энтузиазм» одухотворённых, сытых не хлебом единым предков. Ну что ж…

Войны проходят, и люди забывают их. Такова природа человеческая. Человек тянется к счастью. И те, кто воюет, конечно, именно этого и хотят: победить врагов и дать своим близким, дальним, чужим шанс на счастье, обеспечить их право не думать о войне. Даже здесь, в Ленинграде, перенёсшем столько страданий, замученном до полусмерти, спустя шестьдесят лет главная улица мало отличалась по содержанию от, например, бульвара Курфюрстендамм: те же вывески на английском языке, те же банки, торговые фирмы, магазины, содержимое витрин, те же рестораны, те же автомобили.

«Глобализация – объективный и необратимый процесс», – твердили в то время СМИ. Непросто сберечь память одного народа в глобальном мире, где, кроме этого народа, беречь её больше никто не хочет. Одной общей для всех, глобальной памяти почему-то не сформировалось. У каждого народа осталась своя собственная, не похожая на соседскую. Даже национальная память превращалась в коллаж из разных, порой противоречащих друг другу воспоминаний. Сколько людей – столько мнений. Эта пословица стало вдруг очень буквальной.

Людей было очень много. Проспект едва вмещал потоки пешеходов и машин. Игорь шагал в утренней сутолоке. По его наблюдениям, за время его отсутствия в городе появился какой-то новый класс людей – псевдосостоятельных граждан. Достаток выражался в одежде, внешней солидности, читался на спокойных лицах. Едва ли у них были накопления, едва ли они могли позволить себе, например, сменить свою старую, доставшуюся от родителей, квартиру на жильё в новостройке, но выглядели эти граждане хорошо и несли себя с чувством собственного достоинства. От них веяло конформизмом. В прессе как раз писали про «конструктивную политику», «безопасность и устойчивое развитие», «стратегическое партнёрство», и людям хотелось во всё это верить и пожить, наконец, спокойно. Ещё про высокие цены на нефть писали, и думалось: разве страшно «сидеть на нефтяной игле»? Не страшно – спокойно и приятно, и посещают видения о благополучии.

Впервые с конца 80-х лихая тройка вынесла телегу с ухабов на ровную дорогу. И пассажиры – те, кто удержались в кузове, – наслаждались отсутствием тряски. Одни с сожалением, другие с безразличием оглядывался на широкое поле, где остались бывшие попутчики. И все с робкой надеждой глядели вперёд. «Куда идём мы?/ Туда, где светит солнце./ Вот только, братцы, добраться б дотемна».

Игорь отметил, что среди автомобилей стало больше дорогих иномарок, а среди пешеходов – дорого одетых клерков. При этом вблизи метро просили подаяния нищие и бомжи. И сам проспект приходил во всё больший упадок. «Царство обглоданных временем стен». В этом «царстве» Игорь, вероятно, тоже будет «псевдосостоятельным»: скоро командировочные деньги растаят, и он «упадёт» на обычное ежемесячное жалование. Правда, ему много и не надо. От родителей, ничего не копивших и не скопивших, ему передалось равнодушие к материальным благам, которое за время военной службы только прочнее закрепилось в его характере.

На Невском было слишком много впечатлений внешних, поэтому Игорь отвлёкся от того, что творилось внутри, и почувствовал себя лучше. Он дошёл до Дворцовой площади, на ходу извлёк из кармана удостоверение и вскоре оказался в величественном и великом здании, полном своих коллег, в военном учреждении – а они отличаются от гражданских так же разительно, как монастыри от любых светских организаций. Здесь он был свой среди своих.

В фойе к Игорю подошёл товарищ по Академии, с которым не виделись пять лет. Рукопожатия, объятья, договорённости о встрече нынче же вечером. Потом Озеров обменялся парой слов со знакомым офицером, владельцем той самой «Хонды». Потом отдал честь своему непосредственному начальнику, приблизившемуся для короткой беседы. Потом настал черёд майора Сапожникова – друга, сослуживца и земляка, который вернулся с Кавказа в Санкт-Петербург на два месяца раньше Озерова. Затем, как курсанты после переменки, все поспешили занять свои места вокруг длинного стола в зале для совещаний.

Оно хоть и проводилось в Главном Штабе Ленинградского военного округа, было посвящено событиям Второй чеченской войны, которые происходили не только в самой Чечне, но и за её пределами. Речь шла главным образом о планах на грядущий месяц, однако выступавшие с докладами не могли не вспомнить события прошлого года.

2004-й выдался тяжёлым: взрывы гремели в России в метро, на железных дорогах, газопроводах, на рынках.

Всё это запросто помещается в паре печатных строк, выстраивается через запятые, а на деле это были тысячи людей с их страхом и болью. Это насилие, занесённое в новый век из 90-х, в новой форме и с новыми методами. Зло по масштабу под стать миллениуму.

В феврале произошёл теракт в московском метро, в июне боевики напали на здания силовых ведомств в Ингушетии, в августе попробовали вернуться в Грозный, а в сентябре захватили школу в североосетинском Беслане. От самого названия «Беслан» теперь колет в сердце.

За прошедший год федеральным силам, правда, удалось ликвидировать несколько полевых командиров. Может, именно поэтому и было столько терактов: боевики мстили за своих главарей.

Говорилось о том, что нельзя ослаблять хватку, что необходимо улучшить координацию действий всех силовых структур… Уже за истекшие полтора месяца 2005-го года были достигнуты серьёзные результаты…

Озеров слушал не очень внимательно. Во-первых, ему нездоровилось, во-вторых, он всё это знал. Многое – не из донесений, а изнутри, поскольку вернулся с Кавказа чуть больше недели тому назад. Ему присвоили звание подполковника и перевели на службу в Главный Штаб, в его родной город, который он мысленно продолжал называть Ленинградом.

Эти восемь дней он был в лёгкой эйфории: встречи с родными, с друзьями, само пребывание в Санкт-Петербурге – всё дарило ему радость, много радости. Сегодня только вдруг приуныл и стал замечать множество изъянов в этом городе, которые однако не отменяли его красоты, авторитета, стойкости. Бывшая имперская столица виделась воплощением порядка, по крайней мере, на контрасте с Кавказом.

Эта война из «операции по восстановлению конституционного порядка» в отдельно взятом небольшом регионе переросла в борьбу с международным терроризмом и стала похожа на долгую схватку с раскормленной Лернейской гидрой, когда на месте одной срубленной вражеской головы вырастало три новых.

Несколько уродливых голов выросло прямо в Петербурге: на совещании упомянули проблему национализма, разбои, совершаемые в городе группами «скинхедов», убийства людей, с цветом кожи от смуглого до чёрного.

Игорь видел, как подростки запросто перенимали понятные и прямолинейные уроки старших. Чеченские пацаны, помнится, без долгих раздумий подбирали «Калаши» и быстро учились с ними обращаться, а за неимением настоящего оружия стреляли по федералам камнями из рогаток. Теперь вот и русские пацаны обозлились на «понаехавших».

Господи, до чего всё дошло.

Давний конфликт имел много уровней, как дантовский ад. Там тоже был круг некрещёных младенцев и невинных постарше – крещёных и нет, брошенных в непонятную для них войну, не успевших даже почувствовать своей причастности к вражде. Дальше круг профессионалов и иностранных наёмников, для которых это была «только работа»; круг безумцев и фанатиков, ненавидящих всё и вся; круг вершителей личной мести, для которых вражда была более осмысленной; круг националистов с их «идейной» злостью; круги алчных торговцев – оружием, наркотиками, людьми, ещё не добытой нефтью, репутацией страны, судьбами народов, зонами влияния. В самой глубине плавились такие чудовищные грешники, о которых Озеров и не догадывался. А на внешнем краю этой адской воронки бритоголовые школьники и студенты дрались непонятно за что, неизвестно с кем, и разбивали в кровь свои лица и руки. Эта кровь наполняла их действия смыслом, а смысл двигал их на следующий круг ада.

Кровь имеет интересные свойства, не описанные в медицинских справочниках и учебниках анатомии. Пока её не видишь, она лишь транспортёр веществ по твоим сосудам. Ты и не знаешь, какого она цвета: может, алая, а может, чёрная или, к примеру, голубая. Но стоит её узреть, как она превращается в транспортёра самых ярких эмоций – страха, ненависти, триумфа, а также переносчицей мнений, политических взглядов, а в конечном итоге – власти и денег. Пока она под кожей, она служит жизни. Но выпущенная наружу, кровь начинает служить смерти. Может, яблоко с древа познания добра и зла неспроста было красным?

Озеров вкусил этого плода и знал его железную солоноватость. И болтался по верхним кругам ада, потому что для нижних был слишком честен и потому что не нарушал присягу.

Вот теперь вернулся в рай. Да нет, какой там рай? Просто отошёл подальше от воронки. В любой момент затянет обратно…

Однако совещание окончилось «на высокой ноте»: командующий поздравил всех с грядущим Днём защитника Отечества. «Война войной, а праздник по расписанию», – пошутил генерал армии.

В коридорах офицеры обсуждали услышанное. Игорь вежливо отделался от попыток вовлечь его в разговоры. У кабинета его ожидали несколько офицеров с докладами: он был новенький начальник, и подчинённые обязаны были ввести его в курс своих дел. Всех нужно было выслушать, всем и каждому показать свою компетентность, доказать, что он тут человек очень даже не случайный.

Когда последний докладчик удалился, Игорь поднялся из-за стола, подошёл к двери и повернул ключ в скважине. Всё. Он был один. Ещё держа руку на ключе, Игорь прислонился лбом к двери и закрыл глаза, зажмурил их. Болела голова, болели, казалось, все кости и суставы в теле, особенно те, которые были в прошлом сломаны или перегружены тяжёлой работой.

В первый день лета 95-го года младший лейтенант Игорь Озеров со взводом морпехов выбивал боевиков из очередного здания в чеченском селе. Вернее, из руин здания, за которыми боевики установили миномёт. Враги вели огонь практически наугад, потому что морпехи постоянно меняли свои укрытия и быстро приближались. Игорь только что перебежкой добрался до массивного бетонного блока, присел и вскинул автомат для стрельбы, когда одна из мин разорвалась позади него и осколки ударили в спину, сломав под бронежилетом рёбра и сместив позвонки.

Это было десять лет тому назад, и всё давно срослось, встало на место, зарубцевалось, и он воевал во Вторую чеченскую, и служил на Кавказе, когда война, по крайней мере, официально, закончилась. Да, врачи предупреждали его, что такие травмы не проходят бесследно и что с возрастом может появиться – да всё что угодно, метеочувствительность – как минимум, а сейчас как раз мерзкая погода: снегопад, ветер, потепление…

Правда, в августе 2004-го было ещё ранение, но лёгкое, он и в госпиталь не поехал. Майор Озеров «всего-навсего» выпрыгнул из окна первого этажа, спасаясь от взрыва ручной гранаты, которую метнули из проезжавшей мимо затонированной «шестёрки» в раскрытую форточку этого самого окна в здании комендатуры, в его кабинет, где он был в тот ранний час один. Озеров как раз стоял у окна и поэтому видел и продолжающую движение машину, и РГД, летящую по параболе, и понимал, что граната приземлится у двери, докатится до выхода и рванёт. Секунды две у него было. Он прыгнул через стекло. Потом шутил на манер Володи Шарапова, что «поужинал в «Астории». Помимо порезов, Игорь получил перелом правой кисти – одной из пястных костей. Но это были пальцы, а не позвоночник, и Игорь искренне считал травму пустячной. И гипсовую повязку, которую полагалось носить месяц, он самовольно снял спустя две недели: надоела. После того нападения его пообещали наконец-то вытащить в Санкт-Петербург. Обещанного он дождался через полгода.

И вот теперь, в родном городе, вдали от смертельной опасности, среди друзей – его нагнали все прошлые травмы, заявили о себе в полный голос, лишили сил. Видели бы сейчас его враги – были бы довольны. Озеров чувствовал себя совершенно разбитым.

Хоть бы таблеточка анальгина завалялась в его портфеле! Но ничего не было. А ещё мучила жажда. Игорь подошёл к шкафу, на котором стоял электрочайник, оказавшийся, по счастью, полным. С мыслью о чашке горячего чая он нажал на кнопку нагрева и попятился к большому кожаному дивану. Сидеть уже не мог, так что лёг, потянулся, тихонько застонал от облегчения. К тому моменту, когда раздался щелчок вскипевшего чайника, Игорь уже спал…

Ему снилось, что он в госпитальной палате. Приподнимается с койки, опираясь ладонями о тумбочку. Вставляет ноги в неизвестно чьи ветхие тапочки и осторожно встаёт. Не так уж и больно, зачем доктор его пугал?.. Кстати, надо встретить мать до появления доктора: тот, конечно, сразу велит ему лечь. А мама вот-вот будет здесь, он заметил через окно, как она входила в здание. Они не виделись десять месяцев.

Игорь делает шаг – Господи! первый шаг за почти неделю. Ещё шаг и ещё. Тогда боль поднимается по его позвоночнику, как ртуть вдоль шкалы, и утыкается в затылок. Он и ахнуть не успевает, а его с этой болью словно заворачивает в огромное одеяло – тяжёлое, мокрое и холодное. Оно гасит свет перед глазами, тянет к полу, ледянит тело. Сквозь него он слышит невнятный, рассерженный голос подоспевшего доктора, ещё мужские голоса. Сквозь него чувствует сильные руки на своих плечах и ногах, пока его укладывают обратно на койку. Сквозь него Игоря бьют по щеке и дают понюхать нашатырь.

Нашатырь – едкая дрянь из маленького флакончика – постепенно стягивает с него мерзкое «одеяло». Чётче проступают лица и голоса. Доктор ругает Игоря последними словами. Но это не самое неприятное. Хуже всего то, что сейчас зайдёт мать и увидит, что её сын не может встать, и будет плакать. «Маму не пускайте,» – просит Игорь, но голос его очень тих, очень слаб, и никто не обращает внимания. А в дверь уже стучат…

Настойчивый, громкий, неженский стук. Сперва Игорь не понимал, где находится. За окном было темно, и в кабинете тоже, не считая струйки света из-под двери. Поднёс к глазам руку с часами. Он носил их с недавних пор на правом запястье, чтобы скрыть шрам от пореза. Теперь и запястье, и кисть разламывались от боли, а стрелки на циферблате извивались, как змейки. Вообще, все предметы вокруг будто ожили и неприятно зашевелились: потолок колыхался, как купол шатра, а стены нависали над Игорем, грозя раздавить. Сознания хватило, чтобы понять, что всё это ему мерещится, что у него, видимо, сильный жар.

Только что виденный сон не отступил до конца, не рассыпался на мелкие осколки, а остался рядом, как большое треснутое зеркало или как видео в режиме «паузы». Можно было повернуться к нему лицом и снова увидеть себя, только на десять лет моложе, и дослушать ругань доктора…

Из-за двери послышался голос Сапожникова:

– Товарищ подполковник! Игорь! Ты там?

– Я здесь, здесь, – прошептал Озеров.

Понял, что этого недостаточно, и, набрав в грудь воздуха, громко отозвался:

– Паша! Подожди!

С трудом поднялся с дивана. Схватился руками за поясницу, так и не смог полностью выпрямиться. Медленно зашагал к двери, которая тоже не стояла на месте, перемещалась то правее, то левее…