Герои нашего безвременья

Ему не нравилось это мечтательно-задумчивое выражение на её лице. Но вот Люба стряхнула с себя задумчивость и заговорила со своим обычным чуть насмешливым выражением:

– Олежка, ну нельзя быть таким ревнивым. Помнишь классика: «В ревности одна доля любви и девяносто девять долей самолюбия»?

Олег раздражённо махнул рукой. Игорь – не лично, конечно, а как представитель военного сословия – был воплощением всего, что Олег презирал и чего побаивался. Это армия, от которой он благополучно откупился, это хождение строем, безропотное повиновение, унификация, одинаковая одежда, бритые головы, эта грубая физическая сила в сочетании с невежеством… Это воплощение насилия государства над личностью, диктатура, «имперские амбиции», «Большой Брат», ГУЛАГ, «подвалы Лубянки», «ментовский беспредел» – много было таких понятий в сознании Олега. Они были словно написаны на кусках пенопласта и накиданы, как в аквариум, в голову, где плавали по поверхности сознания, не углубляясь, но захламляя его. Армия, милиция, бывший КГБ – они казалось Олегу примерно одним и тем же, и все были одинаково страшны и отвратительны. Ему даже странно было, что военный говорил с ними на одном языке, а не отрывисто рявкал какие-то куски слов. И уж совсем дико, что Люба прикоснулась к одному, заговорила с другим – в глазах Олега её действия приравнивались к контакту с инопланетными существами, опасными и кровожадными.

Люба и Олег зашагали дальше, каждый в своих мыслях. Она пока не могла выбрать главное в смятении чувств и впечатлений. Может быть, завтра всё прояснится. Всё или забудется к утру, или, наоборот, пойдёт крещендо. Завтра-завтра-завтра…

Мысли Олега прыгали с предмета на предмет, в промежутках возвращаясь к настроению спутницы, которое он отслеживал, как показания какого-нибудь сложного прибора вроде аппарата жизнеобеспечения. От работы этого прибора зависело настроение и даже самочувствие самого Олега.

Ему ещё пришло на ум, что военная форма оказывает на мужчин интересное воздействие: она одновременно устанавливает и устраняет социальные барьеры. С одной стороны, форма обособляет военнослужащего от представителей иных профессий, выделяет среди всех остальных людей. С другой стороны, она становится его пропуском в любой слой общества – от самого низа до самого верха. Строго говоря, военному никто не указ, кроме его коллеги более высокого звания. В памяти Олега возник герой книги «Великий Гэтсби», который, пока носил униформу, был вхож в высшее общество и покорил сердце девушки из богатой семьи.

В театральной постановке по этой книге Олег играл Ника Карраэуя, очень недурно играл, надо признать… Не заглавная роль, однако именно в ней отразился сам автор – Фитцжеральд. А Люба играла Дэзи, конечно. Блистательно играла. С этим спектаклем они ездили на гастроли в Нижний Новгород, во время которых сблизились.

Олег перестал хмуриться. Люба рядом, всё в порядке. Да и не может быть у неё романа с каким-то военным. Не может быть. У Олега просто разыгралась фантазия. Ну что ж? Творческой личности присуще богатое и активное воображение.

Он успокоился, пока они вдвоём с Любой счищали снег с его «Вольво». Двигатель тихо тарахтел, кожаный салон прогревался, их ждала приятная дорога, уютная квартира, широкая постель. Всё о’кей. Показания приборов в пределах нормы.

Олег перестал вспоминать о происшествии.

А Люба не могла перестать. Следующим утром она еле удержалась, от того, чтобы сесть в машину и объехать госпитали города в поисках пациента по имени Игорь Озеров. Но она никогда не жила импульсами, считала, что женщины все глупости совершают именно «по зову сердца», и всегда слушала только голос разума. Хотя дать тому офицеру визитную карточку Сирина – своего агента – это был импульс…

Дела затянули её в свою воронку. В театре ставили «Идиота», и Люба играла Настасью Филипповну, а Олег – Ганю Иволгина. Он, разумеется, хотел бы исполнить главную роль, но был слишком смазливым для Мышкина.

Днём они поехали на репетицию, вечером отыграли спектакль.

«Идиот» был в репертуаре с сентября и уже стал очень популярным. Актёрский состав – сплошные «звёзды». Зрители принимали их так тепло, что каждое представление превращалось в праздник, и после занавеса Люба чувствовала себя счастливой, полной сил и радости.

Ради этого она и работала, ради этого – всё. Ради этого она двенадцать лет тому назад отказалась выйти замуж за Озерова.

Сегодня Люба тоже чувствовала прилив сил, но никакой радости. Наоборот, гнев – на себя и на всех вокруг. Такое случилось впервые. Она поспешила в гримёрку, боясь и не понимая саму себя.

В гримёрке начала с того, что громко хлопнула дверью. Хотелось что-нибудь разбить, сломать, порвать. Она слишком долго сдерживалась: целые сутки притворства, начиная с вопроса Калинина «Ты со мной?!» Люба рывком подняла с пола одну из ваз и швырнула её – с водой, с цветами – в стену. Полегчало. На полу росла лужа, зато в душе растекался покой.

Снаружи весь наделанный ею шум никого не впечатлил: грохот затерялся в общем гвалте.

Люба несколько раз глубоко вздохнула и села к трюмо.

Торопливо стирала грим, прогоняла прочь надоевшую игру. Игру красок и чужих слов. Чужих слов она знала очень много. Наверное, несколько томов. «Люблю театр – он гораздо реальнее жизни!» – так эпатировал публику Оскар Уайльд, и до сегодняшнего вечера Люба была готова подписаться под его словами. Но сегодня она вдруг ужаснулась тому, что её реальная жизнь, и вправду, уступала сценической по искренности, по яркости, по своему значению для Любы.

Однако реальность – это не то, что было несколько минут тому назад в огнях рампы. Реальность здесь, в небольшой гримёрке, куда она прибежала прятаться. Это цветы в углу, осколки вазы и вода на полу, казённое трюмо и её отчего-то несчастное лицо в зеркале.

Сегодня ей было легче, чем когда-либо, изображать нелюбовь Настасьи Филипповны и к Мышкину, и к Рогожину, и к Иволгину. В Любе росла какая-то замешанная на отчаянии злоба. Она смотрела в лицо актёру, игравшему главную роль, и видела в его «Идиоте» слишком много идиотизма, особенно в поднятых домиком бровях. Исполнитель роли Рогожина, как ей казалось, «скатился» в своей горячности до гоголевского Ноздрева. Ну а Олегу, по ее мнению, и играть вовсе не приходилось: Иволгин был его второй натурой. Сегодня все они были ей противны. Лицедеи…

Люба устала от них и от самой себя. Ей хотелось настоящего. И она теперь знала, что он есть – настоящий, её прошлый, её, быть может, будущий. До вчерашней встречи с Игорем Люба была довольна и даже горда своей жизнью. «Живёшь в заколдованном диком лесу, Откуда уйти невозможно». А он вдруг разрушил чары. Он заставил её подумать, как всё могло бы быть, если бы она не предпочла колдовство реальности.

Она смотрела в зеркало, но куда-то сквозь себя. Ах, было бы у неё зеркальце, как в сказке, чтобы показывало кого угодно по заказу! Люба попросила бы показать Игоря. Впрочем, он и безо всяких премудростей виделся ей – лежащим на больничной койке, с лицом бледным, как наволочка на жидкой подушке, в одном из убогих госпиталей министерства обороны. Хотя зачем так трагично? Вполне может быть, он лежит дома в уютной постели, а жена несёт ему бульон в чашке и просит детей не шуметь в соседней комнате. Жена? Вряд ли. В том единственном взгляде, обращённом к Любе, было столько чувства…

Как сильно Игорь изменился, постарел. Парадокс: в полутьме и издалека она узнала его, а подойдя вплотную, на секунду решила, что ошиблась, и поразилась многим переменам в его внешности. Игорь не сохранил на лице ничего от себя молодого, кроме предназначенного Любе взгляда – того же, что и раньше. Стал смуглее, грубее, а телом ещё мощнее, шире. Где он был эти годы? Как жил?

Олег, например, выглядит совершенным мальчишкой в свои двадцать семь. Такой худенький, лёгкий, и режиссёр неустанно хвалит его пластичность. А Стас Сирин, которому ещё нет сорока, тучный и одышливый. По сравнению с ними Игорь выглядит тем самым «мачо», на которого модные тусовщики мечтают походить. Только сам он не подозревает об этом, да и слово такое вряд ли употребляет. Его загар не из солярия и не с пляжа, его мускулы «добыты» не в увешанном зеркалами тренажёрном зале, и его глубокий взгляд таков сам по себе, без напускной серьёзности.

Люба мысленно перебрала мужчин из своего окружения. Они выглядели очень хорошо. Молодые были вечно молодыми: гладкими, свежими, с мягкими ладонями и в модных «прикидах». Немолодые были вечно молодящимися: бодрыми, разглаженными, с крашеными волосами и в дорогих костюмах… Им повезло: они заняли ячейки в грандиозных социальных сотах, позволяющие им без особого труда получать большие, по меркам страны, деньги. Их жизнь устроена, тепла, удобна. Благополучна до скуки, которую они сбывают на работе и развлечениях. Они покупают модные шмотки, едят в дорогих ресторанах, ходят в ночные клубы. Они бывают на всех известных мировых курортах. Они чуть свысока глядят на Санкт-Петербург, на Москву – не самые комфортные города для жизни, особенно зимой, но что поделать, если именно в российских городах этим мужчинам платят хорошие деньги? Ничего не поделать, только с лёгким пренебрежением пожать плечами. Любины знакомые привыкли смотреть, как на временное недоразумение, на свою жизнь в России – с её климатом, её бардаком. Они забыли, что здесь родились и выросли (в условиях столь скромных, что сейчас им и вспоминать об этом неуместно) и это была единственная страна в мире, где они были кому-то нужны – своей публике, которую любили, разве что пока кланялись после спектакля, а всё остальное время тихо презирали, во-первых, за то, что она, её бесчисленная масса, осталась жить в прошлом и дышала на них из зрительного зала своей бедностью и усталостью; во-вторых, за то, что она принимала их, не замечая презрения к себе, а значит – унижалась перед ними.

Да Люба и сама бывала высокомерна и куда больше интересовалась заграницей, чем своей «великой да сказочной страною». А вот Озеров много лет служил этой стране – не развлекая бесчисленные массы, а защищая их с оружием в руках. И он, надо полагать, не имел ничего против климата, бардака, даже бедности, терпеливо принимая их как вечные атрибуты «великой да сказочной».

Несмотря на многие противоречия – а быть может, именно из-за них – Люба не могла не признать, что ей непременно хочется встретиться с Игорем. Она страшно соскучилась по нему. И по себе – простой девчонке из прошлого, которую мутные волны 90-х по счастливой случайности не потопили, а вынесли на высокий берег, золотой песок… Он ведь тоже не сгинул в пучине, не упал на дно. Оба они были сейчас под небом Петербурга и думали друг о друге. Что, если это Судьба?..

Раздался деликатный стук в дверь, в гримёрку заглянул Станислав Сирин, деятельный носатый господин с богатой чёрной шевелюрой.

– Браво! Ты сегодня играла очень эмоционально, это чувствовалось! Экспериментируешь?

Он вошёл в комнатку и привычно уселся в свободное кресло.

– Так хорошо или плохо?

– По-моему, хорошо. Посмотрим, что режиссёр скажет. А вообще, от твоей игры иногда веет ледяным холодом.

– Ты это говоришь, потому что я с тобой не спала.

Сирин рассмеялся и процитировал:

– «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Он помолчал, разглядывая букеты цветов в углу комнатки. Лужу он заметил, но ему не было до неё никакого дела.

– Стас, если тебе позвонит некто Игорь Озеров…

Она на миг остановилась, решая, ввязываться ли в это непонятно что, ворошить ли прошлое. Стоит ли склеивать осколки того, что было разбито? Потом вспомнила глаза Игоря и его слова, произнесённые у Александровского сада, и докончила:

– Дай ему, пожалуйста, номер моего личного телефона.

Сирин кивнул.

– Это подполковник, между прочим, – добавила она, понимая, что Станислав испытывает любопытство, но помалкивает из тактичности.

– ФСБ? – предположил агент с ироничной улыбкой.

– Вот если позвонит, ты у него сам спроси.

– Ай-ай-ай! Я шучу. Был бы из ФСБ – узнал бы твой номер и без моего посредничества.

– Иди, Стас. Я буду переодеваться.

– Целую ручки!

Во вторник у Игоря была мать, Татьяна Владимировна. Привозила бельё, шерстяные носки, домашний морс в термосе. Её пустили к нему только после долгих слёзных уговоров и только на несколько секунд. Татьяна Владимировна с медицинской маской на лице заглянула в палату, увидела, что Игорь, как ей и говорили, спит – и всё, ей пришлось уехать.

Она узнала о болезни Игоря от Сапожникова, который позвонил накануне поздно вечером. Звонил он с телефона Озерова, стоя в коридоре Приёмного отделения, где Игоря только что осмотрели, послушали сердце, взяли анализ крови и сделали укол – ввели стандартную для таких случаев смесь анальгина с димедролом. После укола температура снизилась до 39, и Игорь вернулся в сознание. Ответил на вопросы дежурного врача, поблагодарил Сапожникова за помощь. Врач сообщил им, что у Игоря, вероятнее всего, сезонный грипп, и определил захворавшего подполковника в стационар ввиду тяжёлого состояния и опасности осложнений.