Волшебное дуновение

Но после представления куклы отдыхали. Их вешали на стену, на специальные крюки и палочки, и куклы бездвижно висели, молча и загадочно глядя вдаль.

С Суфлёрушкой они не желали разговаривать.

– Глупыш, – усмехался дедушка Суфлёр Суфлёрыч, когда домовёнок ему жаловался, – куклы живут только на сцене, там их мир, и никому в него нос совать не дозволено. Даже домовым.

И Суфлёрушко перестал к куклам лезть. Придёт лишь иногда, посмотрит на печального Гамлета – и ушлёпает прочь с тихим вздохом: у театральных домовых на ногах шлёпанцы, им босиком нельзя, в театре повсюду ведь гвозди да булавки.

А домовёнку так хотелось с кем-нибудь дружить! Но актёры, хоть они при куклах и домовые, его тоже не слышали и не видели; после спектакля все они куда-то убегали, огорчая общительного малыша.

– Дурилка малая, – смеялся дедушка Суфлёр Суфлёрыч, – они же люди! А мы с людьми в разном мире живём, всё равно как рыбы и бабочки.

Так что подружился Суфлёрушко лишь с одной кулисной шуршавкой. Вообще, домовым их гонять полагается, потому что непорядок, но эту дедушка отчего-то терпел, гладил по взъерошенной голове и щекотал за ушами. И даже угощал иногда леденчиками из большой жестяной банки.

Шуршавка была невредная, тихая, потому и звали её – Тиша. Она сочиняла непонятные стихи и потом целыми днями бубнила их себе под нос, а домовёнку делалось от них легко и спокойственно:

Шуры-шу?ры – шур шары?,

Шуршур-шу?ры, шуши ши.

Шиши-шу?ши, шуры шир,

Ширшир-шу?ры – шишу ширрр…

– Ишь, расшуршалась, – ворчал иногда дедушка, хотя сам всё непонятное любил.

Как у всякого домового, у дедушки своя книга была, где всё записывалось. Так она и называлась – «Домо?вая Книга». Никто в неё вроде ничего не писал, а записано в ней было всё.

В свободную минутку дедушка из этой книги читал вслух, красиво и тоже непонятно:

Объяты любовью свыше,

Творим мы бесславно жизнь свою,

И кто забудет об этом –

Бесславен трижды…

* * *

Самое интересное в театре – это сцена.

В театре вообще всё интересно, но сцена…

Суфлёрушке она казалась необъятной. По бокам сцены висели кулисы, занавеси такие чёрные, а ещё на сцене стояла ширма. Ширма – это тоже сцена, только для кукол, и актёры-домовые за ней прятались, помогая куклам играть на ширме свои роли.

Декорации в театре изображали разные места: то леса и сады, то дворцы и горы – и во время спектакля они часто менялись.

Высоко над сценой были устроены колосники, такой настил решётчатый, вроде дырявого потолка или мостков, для театральных хитростей – всякие механизмы там ставить, декорации крепить. Декорации подвешивали на канатах, и когда сцена менялась, ненужные декорации подтягивали вверх, и зрителям они делались не видны.

Очень домовым эти колосники нравились, любила на них по ночам собираться вся окрестная молодёжь – младшие домовые, недавние, что по новостроенным домам живут. Набегут, в дырки свесятся: ухают, гукают, вопли вопят, стараются, у кого выйдет жутче. Дедушка Суфлёр Суфлёрыч их не гонял, пусть себе резвятся.

Театр – это чудо, тут можно всё.

И разносило по пустому залу гулкое театральное эхо эти ночные звуки и выкрики, на радость затаившимся под зрительскими креслами скрипунам и шуршавкам – те мигом начинали под шумок выводить бесконечные скрипы и шур-шуры, пока дедушка с ворчанием не выметет их всех прочь своей старой мохнатой метлой. Всех, кроме Тиши.

А вот на сцену никто никогда не лез, в театре сцена – это святое, на ней только спектакли творятся, а так бегать – ни-ни! Домовым на сцену ступать строжайше запрещено.

Все домовые это хорошо знали, таков был старинный закон.

Домовые много чего в театре делают, всего и не перескажешь: и в кулисах у них кипит работа, и под сценой, в просторном холодном трюме. Но главное их дело – это шёпоты. Как начнётся спектакль, так начинает театральный домовой, затаившись в уголке, актёрам роли нашёптывать.

Спросите, откуда домовой все слова знает? А ниоткуда: надо ему – и знает.

Вот и шепчут домовые словечко за словечком тишайшим шепотком – так, что ни единая живая душа не услышит – вроде как просто воздушные волны от них идут, легчайшие колебания. Но и сама душа человечья вся из сплошных волнений и колебаний состоит, и ловит она эти волны малые, и придают они духу актёрам, чтоб не смутились на сцене, не запутались, не сфальшивили.

Такое вот от домовых театральное вдохновение.

Люди о домовых хоть и не знают, а тоже догадались в театре своих человечьих шептунов-суфлёров заводить, чтобы слова из роли подсказывали. Только те бубнили-бубнили, а вдохновением от них не веяло, в итоге – все теперь и перевелись. Вот и правильно, а то им ещё и деньги зря плати.

Зачем театру человечий бубнила, когда в нём настоящий домовой есть?

Всё Суфлёрушке в театре интересно было: и большой зал для зрителей, с наклонным полом и смешными откидными креслами, и большое фойе со стеклянными витринами, где старинные куклы красовались – те, что больше не играют на сцене и стоят лишь для любования. И буфет, где продавалось такое вкусное ванильное мороженое: лизнёшь – язык замирает! И актёрские гримёрные, с потускневшими от сотен отражённых ими лиц зеркалами и ворохом прелюбопытных коробочек на подзеркальниках – коробочек с мазями и помадами.

Дедушка эти коробочки смешно называл – «грим». Так и на одной книжке в театральной библиотеке было написано – «Сказки братьев Гримм». И Суфлёрушко решил, что коробочки эти с книжкой как-то связаны: одни сказки в книжке спрятаны, а другие – в коробочках.

И вот актёры перед выходом на сцену мазали этим сказочным гримом свои лица: театр – он хоть и кукольный, и куклы там главные, но актёров тоже на сцену частенько выпускают, зрителям показаться – наверно, чтобы им обидно не было.

Больше всего нравился Суфлёрушке такой актёрский трюк, который назывался «чёрный кабинет». Актёры и правда полностью одевались во всё чёрное: и трико натягивали чёрное, плотно облегающее тело, и чёрные перчатки, и даже закрывали лицо чем-то чёрным, оставляя лишь щёлочки для глаз. Сцену всю занавешивали чёрным бархатом – и чёрные актёры на чёрном становились глазу невидимы, и сразу казалось, что куклы и вещи сами порхают по воздуху. Смотришь – и начисто забываешь, как всё это устроено, потому что волшебство.

Тут тебе и сказки, и грим.

* * *

Домовым в театре тоже в чёрном ходить полагается, им без одежды нельзя. Театр этот такое дело, что на всё он надевает маску, чтобы одно представлялось другим: и на лица, и на тела, и на слова человечьи. Ведь тут перед зрительным залом одни люди изображают, будто они совсем другие.

И грим актёрский – это та же маска.

Только куклы играют без масок, самих себя.

В общем, в театре голышом только дураки шастают: кожаный ты или мохнатый – будь любезен, надевай театральный костюм.

Одёжка у домовых от работы очень быстро изнашивалась, но с новой сложности не было: оторвут кусочек малый от старой бархатной кулисы – а Тиша им балахончик и смастерит.

Она хоть и шуршавка, но на лапки ловкая.

А ещё любил домовёнок в театре свет…

Свет тут особенный, на разные цвета разложенный, чтобы на сцене красоту создавать. Сидит в будочке осветитель и светом управляет, а лампы для этого у него разные, и большие и малые – прожектора называются.