Волшебное дуновение

Правитель исполнился неподдельного монаршего изумления. Возможно, это спасло кого-то из нас от скорой и неминуемой расправы.

– Что за наглость?! Кто это? – вопросил Кровавый, сурово глядя вслед дерзкому посетителю. – Кто смеет тут в рабочее время…

Но Мадам Юля молча указала ему на нашу фарфоровую гостью. Глаза Кровавого встретились с наивным взглядом кукольной кокетки и – о чудо! – правитель расплылся в приторной улыбке.

Все с облегчением вздохнули: гроза прошла стороной.

Она приворожила его, точно вам говорю…

Дни шли за днями, а таинственный незнакомец всё не шёл у меня из головы. Его насмешливый взгляд, его элегантная хромота, неведомое содержимое его загадочного портфеля, исторгнувшего из своих недр столь удивительное фарфоровое создание – всё будоражило моё неуёмное воображение. То мне казалось, что он – засекреченный граф, живущий среди пресной скуки обыденности своей тайной графской жизнью, состоящей из романтических тайн, непредсказуемых поступков, скучновато-незыблемого ежевечернего музицирования при свечах – и, конечно же, чудом уцелевшего богатого наследства его прадедов.

То он становился магом – сильным магом, но вовсе не добрым: воинственным магом, азартно противостоящим своим многочисленным врагам. Искусными чарами он оживлял неживое, и куклы служили ему, его особым коварным целям.

То незнакомец представлялся мне самим дьяволом – хромым, с искрой в глазу.

Вскоре выяснилось, что не только меня он лишил покоя.

– Что-то давно иностранец наш не идёт, – обронила как-то Клавуся: слишком буднично, чтобы счесть слова её обычной болтовнёй – она явно изнывала от любопытства.

– Какой иностранец? – чересчур небрежно спросила Ольга.

Знаю, уж она-то всё это время точно не находила себе места: Ольга вообще не выносила загадок. Всякая нераскрытая тайна мучила её до кожного зуда, любой доверенный ей секрет лежал на сердце тяжёлым бременем до тех самых пор, пока не срывался в мир с предательского её языка.

Обычно это случалось скоро.

– Хромой. Тот, что девочку принёс, – не отрываясь от шитья, уточнила прилежная Клавуся.

Надо же, ей незнакомец казался просто хромым иностранцем. И заметьте, она не сказала: «куклу».

– Да, не идёт, – кивнула Ольга. – А мне очень бы надо с ним посоветоваться: прямо не знаю, какую тут ленточку крепить на корсаж. И кружева вот я подкрасила чаем – но сомневаюсь, подойдут ли.

Сразу так много причин. И слово «девочка» её нисколько не удивило.

– А вам он не показался… странным, – осторожно поинтересовалась я, – этот Хромой?

– Богатый, по всему видать. Портфель-то вон какой шикарный! И трость дорогущая, – заметила Клавуся. – Может, из бандитов.

Вот так поворот! Я попыталась представить незнакомца главарём банды головорезов или шайки ловких мошенников, ворочающих крадеными состояниями – но выходило слишком скучно. Разве что предводителем пиратов. Кстати и нога хромая, возможно – протез.

В пираты он годился.

– А покажи, Ольга, как получается, – зевнув, попросила Клавуся.

Ольга охотно – она явно гордилась своей работой! – отперла шкаф и осторожно сняла с полки танцовщицу, нежно обёрнутую для сохранности узорчатым индийским платком. Лёгкий шёлк соскользнул…

Теперь на кукле была новая кружевная юбка, атласный корсаж отливал багрянцем спелой вишни, тугие каштановые локоны изящно обрамляли головку. Фарфоровая девочка казалась довольной.

– Хороша!

– С тебя веерчик, – повернулась ко мне Ольга. – Обещала.

– Будет, будет вам веерчик.

– Клава! Ольга! Быстро ко мне! – громом прокатился по мастерским вопль Валериана Кровавого.

– Вот дьявол! Опять небось руку повредил, – проворчала Ольга, на ходу прихватывая из ящика бинт и перекись водорода. – Точно что Кровавый. Чёрт безрукий!

У неё с местным правителем были свои отношения.

Ольга вышла, за ней проковыляла вездесущая Клавуся.

Я осталась одна с фарфоровой гостьей. Девочка смотрела сквозь меня ясно и бездумно – так восхитительно.

– Я сделаю тебе веер, лучший веер, какой ты только можешь вообразить, маленькая лгунья. Только скажи: кто ты? Кто твой хозяин?

Кукла безмятежно молчала.

Вам снятся цветные сны?

Кто-то, не помню – давно, ещё в детстве – уверил меня, что цветные сны видят одни сумасшедшие. И в глубине души я должна была признать себя таковой – мне ведь снятся только цветные. Всегда – лишь цветные. С тех пор я спрашиваю у всех: какие сны вы видите?

И выясняется, что цветные. Или никаких.

Похоже, весь этот мир сошёл с ума…

Крошечный веер лежал на столе: тончайшие бамбуковые лучинки-лучики и лоскуток прозрачного шёлка, как лепесток бледной розы. На золотистом шнурке – две бисерные кисти размером с горошину.

– Охренительная красота! – похвалила Мадам Юля.

Эта элегантная дама любила ввернуть крепкое словцо. Неуместные в приличном обществе слова она склоняла, спрягала, сокращала в меткие наречия, разворачивала живописными прилагательными и, мастеря из них чудовищные для непривычного уха фразы, щедро пересыпала их энергичными деепричастиями – тех же непристойных корней.

Истинный, истинный художник!

Мадам Юля склонилась над веером и тонкой кистью выводила на нём плавные изгибы обожаемых ею хризантем. От неё по-осеннему пахло дорогими духами – пахло «Климатом».

Духи «Климат» – так прочла однажды Ольга загадочную надпись «Climat» на шикарной французской бутылочке: по буквам, как все мы привыкли в школе. Простецкая эта шутка у нас прижилась.

Веер получился японский и очень-очень старинный. Ведь здесь, в театральных мастерских, мы давным-давно привыкли делать то, чего в природе никогда не существовало. Причём делать так убедительно, что не оставалось ни малейших сомнений – именно таким это неведомое «не?что» и должно было быть.

Я вложила веер в кукольную руку, закрепив его тоненьким штырьком.

– Держи, держи свой веер, маленькая обманщица, – украдкой шепнула я, склоняясь над застывшей танцовщицей. – Уж я-то прекрасно знаю, что ты сама это можешь.

В ту же ночь она пришла ко мне во сне. Фарфоровое личико было живым, тёплым, глаза сияли.

– Я – Агата, – улыбнулась она. – И я живая. Это поняла только ты – и лишь потому, что я сама этого захотела. Не спеши узнать больше. Ещё успеешь, подружка.

Она обвила мою шею своими крошечными ручками так крепко, что мне стало трудно дышать.