Феномен Аполлона Иллюзорова. К чертям все…

Аполлон опять чуть не поперхнулся. Он пел, как кот, которому прищемили хвост, а медведь наступил на ухо. Он ненавидел пение всей душой. Чаще всего он симулировал, открывая рот в такт песне. Его не то что не хвалили, а, напротив, поносили на чем свет стоит. Учительница хорового пения все время шпыняла мальчика, заставляя выдавливать слова нараспев, но выходили лишь инфернальные звуки.

– Господи святы… Он, что – поет?! Господи святы.., – сокрушался дед. – Так у него ж пипирка не вырастет, на хрен! Они же все кастраты поголовно, эти ваши певуны! Что же ты, Людка, творишь!?

Людмила покраснела и задергалась. Казалось, она хотела зажать сыну уши, но было поздно. Дед уже все сказал.

– Не надо, папа. Мы живем, как мы живем. Ты живешь, как ты живешь. Просто мы разные люди. С этим надо смириться и относиться друг к другу с уважением, – выдавливала из себя мама. – Мальчик вырастет мужчиной. Надеюсь, что его профессия будет связана с искусством. Посмотри на его локоны, на его глаза, стать. Разве может он служить армии, или закручивать гайки на заводе, или водить автобус, или овец пасти, или…

– Ладно, Людка, – прервал дед тираду. – Живите, как хотите. Только вот, что я скажу, – обращаясь к Аполлону, – Послушай меня, внучек. Коль, ты, родимый, не хочешь вырасти клоуном без пипирки – не слушай мамку. Она у тебя дура.

Аполлон еле сдержал смех. Поэтому под видом застёгивания сандалий склонился под стол.

– Спать пора, – сказал дед, зевая. – Ты, Людмила ложись в дальней комнате на перине, где обычно спишь. Я буду здесь на лавке. Мне не привыкать. Я человек военный. А Геркулес наш пусть на печку лезет. Раз мужик, как ты говоришь – значит, должон на печи дрыхнуть.

– А я не хочу пока дрыхнуть. Мне бы еще погулять.., – сказал Аполлон, лениво поднимаясь с лавки.

– Цыц мне тут! Лезь на печку – кому говорят!

– Апа там перегреется, – сказала мама, сдерживая раздражение. – Или спросонок упадет. Высоко очень.

– Не перегреюсь, не упаду! – неожиданно включился Аполлон. – Хочу на печку!

– Вишь, пацан, помнит корни свои народные, – сказал дед довольно и потрепал мальчика за щеку. – Не то, что ты, Людка… Цаца городская. Городская-то городская, а мужика себе нормального так и не нашла.

У Людмилы потемнело в глазах. Она думала, что уже все, проехали. Но нет. Папаша оседлал любимого конька и теперь поскачет на нем, победно крича и размахивая саблей. Тема неудавшейся личной жизни дочери была козырной картой деда, когда все остальные аргументы в пользу «непутевой дочери» уже были исчерпаны.

– Не нашла, – продолжал дед, радуясь произведенному эффекту. – А почему не нашла? А потому, что дура. И еще потому, что родителей не слушала. Мы же тебе с мамкой, царство ей небесное, все уши прожужжали. Найди себе, дочка, хорошего, работящего, непьющего – будет защитой и опорой. И нам с мамкой спокойней было бы.

– Папа, прекрати. Не будем эту тему развивать. Не надо при Аполлоне, – воскликнула Людмила.

– А что я? Что? – продолжал дед. – Я ж правду говорю. И потом пацан должен знать все, как оно есть. Все равно ж спросит. Что ж ты ему врать будешь? Я вот не буду врать, если он меня спросит. Спросишь, ведь? – обратился дед к Аполлону, лукаво улыбнувшись. Аполлон энергично закивал. Он понял, что гулять ему сегодня не светит и, воспользовавшись шумихой, большой ложкой черпал мед из банки, несмотря на «возможные аллергические последствия и диатез».

– Так вот, скажи мне, дочка. Зачем же ты не послушалась нас и связалась с этим твоим «свободным художником»? Что тебе парней хороших мало было? Ты, ведь, когда молодицей-то была, на тебя ж мужики во все глаза глядели. Были хорошие партии. Сватались. Помнишь, Семена? Все, нетути! – на этих словах дед артистично развел руками, а затем показал большой кукиш, повертев им перед маминым носом, – Нетути Семена! Другая захомутала. А как он сох-то по тебе! Ромашки тебе носил и в окно кидал, как аристократ взаправдашний.

Людмила отвернулась и разгневанно выпалила:

– Семен этот ваш, Рябой весь с головы до пят. Двух слов связать не мог! Мычал, как барашек. Куда с таким…

– А что тебе рябой?! – картинно возмутился дед. – Ишь ты, цаца! С лица водицы-то не пить. А потом Семен-то любил тебя без памяти. И работал за троих. Не пил. Его в колхозе пять раз на доску почета! Такой к другой бабе, даже в сто раз краше, кочевать не станет. Ибо совесть в нем имеется, душа в нем настоящего русского мужика.

Дед выпучил глаза и поднял указательный палец вверх.

– Раньше таких на дух не переносила! А теперь и подавно! – вышла мама из себя.

– А что теперь-то? – сказал дед, вытирая рот рукой. – Теперь-то ты кому нужна?! Пожухлевшая, с дитем на руках. Раньше-то стать в тебе была девичья. Груди торчком стояли.

Аполлон прыснул. Мама закрыла лицо руками и облокотилась на стол.

– Да, – продолжал дед с важным видом. – Товарный вид имела девка. Парни вдоль забора ходили гуськом. Эх! А теперича что? Голубка облезлая… Даром, что шарфик нацепила. Да, ты не реви, доченька. Мы с мамой тебе добра всегда желали. Только вот толку никакого из тебя не вышло. Зачем же ты, грешная, связалась со своим Аристархом!? Имя-то какое нерусское! И сам он рисовальщик окаянный нерусский был весь из себя.

Аполлон слушал с большим интересом. Он почти ничего не знал об отце и не упускал возможности услышать хоть что-нибудь.

– Художник и довольно известный в своих кругах, – сказала мама равнодушно.

– Ха! Известный! Левитан! Репин, етить его в копыто! – развеселился дед. – Помню я его. Патлы распустил белобрысые. Вон, такие же, как у пацана твоего, патлы! Свитер напялил на три размера больше. Бородку отрастил, как у барчонка дешевого! Приперся… На нас деревенских смотреть.

– Он знакомиться с вами приехал, – сказала мама, нервно теребя шарфик. – Руки моей просить.

– Руки твоей!? – вскрикнул дед, резко дернувшись. – Как же! Фигушки, руки! Отдохнуть он приехал. Поразвлекаться. Помалевать кисточкой на природе. Помалевал пару дней и свалил. И ты, студентка, вместе с ним. Не видели мы его что-то более и на свадьбе вашей не гуляли!? Что, хочешь сказать, не допросился руки твоей что ли?! Как же! Мы ему и баньку и куру жареную. И самогончику чистого. А он все нос воротил, будто мы прокаженные. Будто он голубых кровей принц, а мы так, лимита и полукровки!

– Папа! Замолчи! – причитала мама. – Как не стыдно тебе! Сколько можно ворошить все это! Ты же мне больно делаешь и при ребенке позоришь!

– А что я-то. Я что? – пожал плечами дед. – Я просто вспомнил о наболевшем. Эти… Как их? Ассоциации всплыли, как какашка в пруду. Ну, а что он, художник хренов… Пизажев намалевал, ребенком обрюхатил и ручкой сделал. Мол, живите, как хотите. В загс-то так и не сводил, кобель. Вот он, как приехал тогда в дом наш – я сразу смекнул, что негодный он, непутевый… И не выйдет из него толку. Он и по бабам-то ходок – оно сразу видно. Глазки маслянистые. Лыбится все время. Шут гороховый!

Мама встала из-за стола, шумно отодвинув стул ногой, и молча направилась в комнату, где дед приготовил для нее перину.

– Вы пьете мои нервы, как кровь, папа, – бросила она на ходу. При этом лицо ее выражало смесь самых негативных эмоций. – А еще удивляетесь, что в Москву уехала от вас. И что редко приезжаю. А приедешь к вам, так сразу и получишь ворох обвинений на голову – хоть куда глаза беги, хоть вешайся.

– Ишь, ты, поэтесса, – пролепетал дед еле слышно. – Нервы я ейные пью. Сама сколько нервов потрепала нам. Эх… Девки, девки… Зачем только девчонка у бабки моей народилась?! Был бы пацан, косая сажень в плечах – бед бы не знали. Помогал бы на старости-то лет. Огород бы полол, а то мне, старому, совсем тяжело стало спину гнуть. А девки они только, когда маленькие хорошие, когда под стол ходят, тогда ничего еще. А как вырастут, жопу отклячат, сиськи вперед – только их и видели. А потом в подоле приносят невесть от каких чертей. И на правду обижаются, малохольные.

Наконец, дед устал ворчать и подлил себе еще чаю. Аполлон все это время сидел на лавке, болтая ногами и разглядывая потолок – делал вид, что ему нет дела.

– Аполлоша, ты это, внучек… Устаканивайся, по-маленьку. Спать уже пора. Завтра мы с тобой погуляем по центру. Тут у нас, конечно, не Красная площадь. Но, Дом быта есть. Фонтан имеется. Не работает, правда. Но это уж, не обессудьте. О! Кондитерская есть. Там такие плюшки и корзиночки с кремом пекут! Завтра мы с тобой, Аполлош, прогуляемся, все попробуем.

– Угу, деда, – промычал Аполлон, зачерпнул ложкой новую порцию меда и намазал на хлеб. – А можно я еще в лес схожу и в поле? Тут, ведь, не далеко… Я вчера из автобуса видел, когда мы с мамой к деревне подъезжали. Красиво было очень. Солнышко светило. Поле все, как золотое, светилось. А лес, как изумрудный, отсвечивал.

– Ишь, ты. Еще один поэт. Слова-то какие навыдумывал. Золотое, изумрудный. Но, ентот-то понятно, откуда поэт. А вот мамка-то его, дура, непонятно. Мы с бабкой вроде нормальные оба.

Дед почесал затылок и тяжело вздохнул.

– Пойдем мы с тобой и в поле, и в лес. Везде пойдем, где захочешь, – сказал дед и, скрипя суставами, поднялся из-за стола.

– Спасибо тебе, дед, – сказал Аполлон, набивая рот булкой с медом.

– Пожалуйста, внучек. Ты это… Ложись уже. Там на печке постелено.

* * *

Утром мама долго не выходила из комнаты. Дед чувствовал свою вину, поэтому за утро не сказал ни единого обидного слова в ее адрес, а, напротив, всячески пытался подлизнуться. То какао предлагал прямо в постель, то за лебединым пухом на рынок сгонять, дабы наполнить ее перину «свежаком» заместо старого «гусиного»…

Потом дед долго и упорно заводил свой мотоцикл с коляской – дедова гордость уже как с двадцаток лет. Наконец, мотоцикл заурчал, запыхтел, и дед скомандовал:

– А, ну-ка, малышня! Сигай-ка сюды! Поедем с тобой на променад в центр.

Счастливый Аполлон прыгнул в коляску. Мотоцикл ехал небыстро, но от того было еще интересней. Можно было рассмотреть окрестности и показать себя местным людям. Аполлону казалось, что все ему немного завидовали, бросая взгляды в его сторону, когда он, преисполненный гордости, выглядывал из нутра своего сидячего мотоциклетного места. Дорога к «центру» шла через поле и немного лесом. Аполлон любовался деревьями, травой, полем с рожью и разноцветными травами, которое где-то там далеко за горизонтом так гармонично сливалось с лазоревым небом. Ему казалось, что нет красок ярче, чем здесь. И что, если бы можно было всю эту красоту запечатлеть на бумаге, и затем повесить в московской хрущевке, то не было бы мальчика, счастливей его. Тогда он мог бы часами глазеть на деревенские пейзажи и фантазировать, что он не в унылой, загазованной столице, а на самой, что ни на есть первозданной природе.

– Дед, мы можем здесь остановиться и погулять? – спросил Аполлон, с надеждой вглядываясь в дедушкино суровое лицо.

– Можем, только попозжее. На обратном пути. Да, и если хочешь, ты бегай в лес-то. Коли душа просит. Я ж тебе не запрещаю, – сказал дед.