Феномен Аполлона Иллюзорова. К чертям все…

– Мама заругает, – насупился Аполлон.

– Да шут с ней с мамкой-то, – прошамкал дед, поправляя мотоциклетный шлем. – Ты ж мужик почти. Поди подрос, не сосунок боле. И должон ужо самостоятельность в себе воспитывать. А, потом, это, ведь, близко от дома совсем. Мамке волноваться нечего.

– Здорово! Спасибо. Деда, а почему ты так папу нашего не любишь?

Дед закашлялся и что-то промычал под нос.

– А, деда? Ну, скажи! – не отставал Аполлон.

– Любопытный ты, малец. Все б тебе знать. Малой еще. Подрастешь – мамка сама расскажет. Приврет, коль не дура, – еле слышно проворчал дед.

Но Аполлон не отставал. И деда прорвало.

– Да, бес его разберет, батьку твоего! – взвопил он. – Мы ж его с бабкой со всей душой приняли! Несмотря на то, что он мне сразу гадом ползучим показался. Патлы отрастил и решил, что всех умнее.

– А почему я не видел его никогда?

– Да я сам его один только раз видел. Думали с бабкой – хрен бы с ним. Пусть он блаженный и убогий со своим малеваньем, но хоть на свадьбе-то погуляем, думали, что все чин-чинарем будет! А он, подлюка, дочку нашу обманул. Тебя, байстрюка, заделал, а жениться – ни-ни!

Дед снова закашлялся и перевернул кепку козырьком назад.

– А где он сейчас? Почему к нам в гости не заходит? – спросил Аполлон.

– Где он… Где он… Улетел ловить своих муз ядреных, художник хренов, – процедил дед сквозь зубы.

– А куда он улетел муз ловить?

– К едрене фене, – сказал дед и еле слышно и добавил, – Да, не знаю. Малюет где-нибудь свои пизажи. Он и не ведает про тебя, небось, про малышню такую. У него таких как мамка твоя и ты, небось, вся Москва эта ваша и Ленинград в придачу!

– Как же так! Неужели ему неинтересно, как мы живем? – спросил Аполлон с надеждой в глазах.

Дед посмотрел на внука. В его глазах мелькнула жалость.

– Может, и интересно. Токи у него своя жизнь. Без вас с мамкой. Мамка говорила, что он вроде как на Арбате малюет ентих самых «гостей столицы и отдыхающих Москвичей». Ну, или пизажи свои где-то еще. «Свободный художник», етить его в подмышку… Но енто не мое дело. Мамка твоя говорить не велела. Это я, старый хрен, разболтался.

– Деда, я тоже хочу рисовать. Мама не разрешает. Петь заставляет только. А петь я ненавижу, – сказал Аполлон и тяжело вздохнул.

– Петь – работа девчачья… Вон в моей молодости девки, да и бабка моя, голосили на всю деревню народные всякие. А я на баяне играл. За мной тогда бабы все табуном ходили, разрумяненные, нарядные. А я токма по бабке сох. Она самой видной девицей в деревне была.

– Я играть на баяне не хочу. Я рисовать хочу, деда. Хочу в кружок ходить – мама не разрешает.

– Ну, видно дело, – ухмыльнулся дед. – Не хочет, мамка, чтобы из тебя батька твой вырос. Как это называется… Прообраз евонтый в тебе видеть не хочет. А что рисовать-то у тебя хорошо, что ли получается?

– Ага. Я лошадь могу. Могу человека нарисовать. Или школу. Или поле с лесом. Да все могу! На уроках рисования меня всегда хвалят, – сказал Аполлон без ложной скромности.

– Ну, так сам и рисуй без всякого кружка. Хошь краски тебе купим и альбом?

– Да, деда, хочу.

* * *

Аполлон лежал на спине посреди настоящего русского поля. Над ним колосилась золотая рожь и простиралось необъятное небо. Мальчик смотрел на бегущие облака, и его мысли уносились куда-то далеко-далеко. Рядом трепыхался на ветру альбомный лист, на которым, словно в зеркале, отражались то же поле, то же небо… Руки Аполлона были перепачканы акварелью. В ногах валялись пакет со свежими эклерами из кондитерской и бутылка «Буратино». Мальчик был счастлив. Его глаза светились любовью ко всему человечеству.

«Я свободный художник, – говорил Аполлон, пожевывая тростинку. – Подарю рисунок деду».

Глава 4

На телефоне зазвучало «Money for nothing». Еканый бабай – пора на работу. Понедельник – день тяжёлый для любого клерка. Да еще осень за окном. Из нарядно-золотой она почти уже превратилась в грязно-коричневую с шлепающей под ботинками грязью.

Аполлон протянул руку, – пластиковый Дед мороз, подарок-шутка от Тэда, покачнувшись, упал, гаркнув голосом Жириновского «God, bless America, однозначно!». Вздрогнув, Аполлон поднялся с кровати. Телефон продолжал звонить – вопрос, где. Обшарив все вокруг, Аполлон заглянул под кровать. Мобильный отплясывал чечетку на паркете. При помощи мягкого тапка телефон удалось выудить.

Наступила тишина.

И тут же Аполлона накрыло – он вспомнил сон. Детство всплыло в памяти – его худшие моменты. Хоть плачь, бля… Отголоски прошлого, мать их. Детские травмы, едрен батон. И намотавшиеся на все это мистические переживания. Явления демонов народу.

«Спасение – контрастный душ», – подумал Аполлон.

Сунул ноги в тапочки, накинул халат и отправился в любимую ванну.

Все таки странно.., – рассуждал Аполлон. – Странно, что Нинель подарила мне неделю свободы. Это совсем не в ее духе. Для инвестбанка сейчас как раз горячая пора – hot season, как сказал бы Тэд. Отпуска – дело маловероятное, почти несбыточное. Даже кризис мало, что изменил. Разве, что суетиться приходиться больше, подбадривая на сделки сомневающихся богатеев.

Аполлон дополз до ванной и привычно глянул в зеркало. Получше, чем позавчера, но все же не фонтан. Контрастный душ помог расслабиться и собраться одновременно. В голове появилось больше ясности.

Аполлон совершил утренний ритуал распрямления кудрей, затем сварил кофе, привычно кинув в турку немного сахара и корицы для более выраженного вкуса и аромата. Кофий с горьким шоколадом вприкуску – отличное начало дня.

Позавтракав, Аполлон направился в гардеробную. Белая рубашка и галстук с фиолетовыми кузнечиками – первое, что пришло в голову. Так и сделал.

Потом еще какое-то время искал ключи в прихожей. Чуть не уронил антикварную вешалку – застывшего в прыжке льва.

В дверях Аполлон столкнулся со своей домработницей.

– Ой, батюшки-святы! – воскликнула пожилая женщина. – Напугали вы меня, голубчик!

– Марь Иванна, что это вы сегодня так рано? – спросил Аполлон.

– А я посылку с поездом для тетки передавала. А ты чего такой смурной?

– А я, как обычно, Марь Иванна, пил, гулял, веселился, а вот сегодня судный день, он же первый рабочий! – пошутил Аполлон.

– Ааа… Ясно. Молодой, да ранний. У меня племянник такой же. Пирушки-веселушки – так он бодрее бодрого. А как на работу – лица на нем нет.

– Все верно. Только я уж немолодой. Тридцатник стукнул в выходные. Вот и ощутил хоть я имя дед.., – как в песне одной поется.

– Поздравляю, сынок! – сказала Марь Иванна, проходя в прихожую. – Ты бы хоть намекнул, что у тебя дата. Я бы подарок сготовила.

– Да, бросьте. Это лишнее. Лучший подарочек – ваша, Марь Иванна, забота обо мне.

– Спасибочки тебе за слова за такие, Аполлончик, – сказала Марь Иванна, краснея, – А я все спросить хотела, да не решалась как-то… А что же ты, сокол ясный, все никак не женишься? Уж больно ты толковый, порядочный. Я людей насквозь вижу. Хороший ты, Аполлон. Тебе б девку самую, что ни на есть, красную, да умницу в придачу.