В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

В тусклом освещении я плохо различал их лица и фигуры, и мне чудилось порой, что то не живые люди, а какие-то подземные гномы работают здесь, рядом со мною. Я взглядывал вверх, в надежде уловить там хоть один солнечный луч, который сказал бы мне слово утешения, уверил бы, что я не совсем еще мертвый человек, что придет время – и я опять буду жив, и волен, и счастлив. Но безжалостный колпак закрывал светлое солнце, и в отверстие шахты проходил лишь тусклый, скупой отблеск зимнего дня. Я видел там только два конца каната, спускавшиеся с вала, и две болтавшиеся над нашими головами бадьи, черневшие в вышине подобно двум висельникам. Неприглядно, темно и холодно… И больно, и сиротливо на сердце, и так самого себя жалко…

– Чего задумались, ребяты?! – вдруг вскрикивал неистово-радостно Ракитин, выходя из своей меланхолии и пускаясь по шахте в пляс.

Вилы, грабли, две метелки и косач! Вилы, грабли, две метелки и косач!

И приговаривал басом:

Что ты! Что ты! Что ты! Что ты!"

Горькие думы улетали, и я невольно смеялся вместе с другими.

VI. Подъем

Через неделю работы вся шахта была заполнена готовыми шпурами. К нам явился Петр Петрович, неся в руках целую охапку динамитных патронов с длинными черными и белыми фитилями и корытце с жидко разведенной глиной. Я попросил Петра Петровича объяснить мне устройство снарядов.

– Собственно, это не динамит, – сказал он, подавая мне один из них в руки, – а гремучий студень.

Я развернул бумажку, в которую был спрятан патрон, и увидал столбик желтоватого студенистого вещества, похожего на обыкновенный воск.

– Устройство простое, – продолжал Петр Петрович, – к ружейному патрону с капсюлем приделан пороховой фитиль. Затолкаешь его на самое дно шпура и снаружи хорошенько глиной обмажешь, чтоб взрыв был сильнее. Потом поджигаешь фитиль и лататы задаешь… Ну, кто же со мной полезет сегодня? Одному там не управиться, пожалуй. Ты, что ли, Ракитин?

– Я, Петр Петрович, не умею… Я…

– Ага! Заслабило?

– Нет, Петр Петрович, не то чтобы заслабило, а как я в младенчестве руку сломанную имел и к тому же напужан был сильно… Раз кони… Летом было дело…

– Ну ладно, ладно… Не до басен теперь. Ты, Семенов, пойдешь?

– Порадейте.

Они пошли вниз, а мы, остальные, легли на срубе шахты и с любопытством свесили вниз головы. Долго там ничего не было видно, кроме мелькавшей взад и вперед свечки. Наконец послышался голос нарядчика:

– Теперь уходи, Семенов!

Тогда арестанты, и прежде всех Ракитин, повскакали на ноги и побежали вон из шахты. Но увидав, что я продолжаю лежать, и сообразив, что Петр Петрович с Семеновым еще внизу, все опять насмелели и прилегли.

– Боитесь? – спросил я Ракитина.

– Эх, Иван Николаевич! Ведь у меня, знаете, жена и мальчоночко есть!.. Для них больше оберегаешься.

Вдруг внизу что-то зашипело и вспыхнуло… В одном, в другом, в третьем месте… Все вздрогнули и с криком "зажигает!" кинулись прочь. На этот раз побежал и я… Скоро вылез из западни и Семенов. Петр Петрович еще перед спуском в шахту приказал нам стоять во время "паленки" не ближе двадцати шагов от колпака. Прошло минуты полторы томительного ожидания, а Петр Петрович все еще не показывался, и мы решили, что он предпочел ожидать выстрелов на одной из лестниц. Но вдруг его плотная фигура с красным задыхающимся лицом появилась в дверях колпака, и почти одновременно один за другим грянули два выстрела. Первый из них ударил сравнительно глухо, с каким-то тяжелым и как бы сердитым, отрывистым стуком; зато второй был оглушительно громок. Мне показалось, что весь колпак дрогнул и зашатался… Сидевшие на нем два голубка, как сумасшедшие, пригнулись к крыше и, глупо вытянув шеи, в первую минуту, не знали что делать, но потом встрепенулись, шумно захлопали крыльями и, высоко взвившись, начали кружиться в воздухе. Еще четыре зажженных Петром Петровичем патрона ударили несколько позже, и притом два из них до того одновременно, что я сомневался даже, точно ли это было два выстрела. Последнего, седьмого по счету, ждали так долго, что Петр Петрович стал уже беспокоиться.

Должно быть, сфальшил, проклятый! – проворчал он, вслед за тем послышался такой оглушительный гром, что перед ним и второй удар показался слабым.

– Вот ловко, должно быть, сорвало! – заметил Ракитин.

– Напротив того, – отвечал Петр Петрович, – этот хуже всех взял, на воздух вылетел. Лучше берут те, которые глухо ударяют.

Оставалось выпалить еще пятнадцать шпуров, но зажигать их тотчас оказалось невозможным, потому что вся шахта была наполнена серным удушливым дымом, очень медленно поднимавшимся вверх. Чтобы ускорить его выход, мы стали опускать и поднимать вверх канат с кибелями, но все-таки ждать пришлось довольно долго, пока нарядчик, ворча и ежеминутно отплевываясь, мог наконец вторично отправиться на дно шахты. В этот второй раз он успел зажечь восемь шпуров: для остальных пяти пришлось в третий раз спускаться. По окончании паленки он был утомлен, бледен, страшно кашлял и выплевывал изо рта черную, как сажа, слюну. К. счастью, ни один из двадцати патронов не "сфальшил", и на другой день мы могли без страха приниматься за обивку и подъем взорванного камня.[34 - Инструкции горного ведомства строго предписывают в тех случаях, когда патрон почему-либо не взорвет, "обуривать" его, то есть делать рядом другой шпур; этот способ считается самым надежным. Нельзя, однако, не сознаться, что он довольно-таки страшен, и арестанты очень часто наотрез отказываются от обуривания. Тогда употребляют другое средство: по возможности выколупывают (если нельзя совсем вынуть) сфальшививший патрон ив ту же дырку вставляют новый. Впрочем, нередки в рудниках и трагические случаи гибели арестантов и нарядчиков. (Прим. автора.)]

С любопытством спустился я утром следующего дня в шахту посмотреть на результаты взрыва. Прежде всего меня удивило, что, несмотря на семнадцать протекших часов, на дне шахты все еще слышался неприятный запах серы. Но больше всего я был поражен незначительными размерами произведенных разрушений. Я ожидал, что от таких громоносных выстрелов вся шахта потрескается и подастся в глубину чуть не на целую сажень, а на деле только кой-где виднелись кучки наваленных каменьев и замечались трещины. Любопытнее всего было мне, разумеется, посмотреть на то место, где находились два выбуренные мною шпура. Один из них – увы! – остался точь-в-точь таким же, каким был и до паленья…

– Не осилил, на воздух выпалил, – объяснил мне Семенов, – оно и лучше! У вас, значит, готовая дырка есть.

Зато от другого моего шпура осталась только длинная царапина на камне; от большинства других остались "стаканы" – остатки в несколько вершков глубиной.

– Очень хорошо взорвало! – решил Семенов.

– Это хорошо называется?!

– А вы как бы думали? Знаете, сколько тут обивки будет? Дня на два по крайней мере. Смотрите: и здесь бут, и здесь, везде трещины.

И он начал ударять слегка балдой по разным местам шахты: последняя глухо отзывалась на удары ("бутила"). Я очень мало понимал во всех этих технических терминах и потому решил держаться наблюдательной политики.

– Эй, черти, чего там разботались? – закричал Семенов товарищам, остававшимся еще наверху. – Влезайте все, да за дело примемся!

Тотчас же несколько человек сошло вниз. Проворный Ракитин и увалень Ногайцев, которому тяжело было тащить по лестницам свое грузное тело, спустились по канату. Мне поручили держать свечку и светить. Семенов отгреб в одном углу наваленные мелкие каменья, насмотрел трещину и, наставив на нее кирку, велел Ракитину бить балдою.

– Вот я тебя запрягу! Поменьше язык-то чесать станешь.

Ракитин покорно взял полупудовую балду, занес ее высоко над головой, зажмурился – и… со всего размаху хватил ею по деревянной ручке кирки: кирка полетела в один конец шахты, сломанная ручка в другой, а Семенов едва успел отдернуть руку, в которой держал ее.

– Ах ты, сволочь паршивая! – закричал он. – Разве так бьют? По морде захотел, что ли? У тебя где глаза-то?

Ракитин стоял с виноватым видом и уныло смотрел в сторону.

– Какой я, на самом деле, работник, Иван Николаевич, зашептал он мне, жалуясь. – Взрос я в сиротстве… К торговому потом делу приобвык… Натура у меня к понятию всякому склонная….Вот ежели бы грамоте меня обучали, так я, думаю, далеко бы пошел! Потому глаз у меня на этот счет самый пронзительный!

– Да! Сразу б в попы тебя поставили! – злобно сказал Семенов. – Ступай-ка лучше наверх, покаместьцел, да ручку новую к кирке вытеши. Топор там лежит.

Ракитин послушно поплелся наверх. Через две минуты мы уже слышали, как он распевал там песни и чем-то потешал казаков. Вместо Ракитина бить стал сам Семенов, а кирку держать Ногайцев. Все лицо и фигура Семенова мгновенно преобразились. И в обычное время он поражал меня своим здоровьем и силой, теперь же казался прямо каким-то мифическим титаном, явившимся из неведомого мира. Несмотря на порядочный мороз, он сбросил бушлат и работал в одной рубашке, без шапки. Богатырская грудь его и стальные мускулы отчетливо обрисовывались и поражали своей упругостью. Он поднимал и опускал полупудовую балду, казалось, играючи, без заметного напряжения, и каждое движение выходило от этого красивым, почти грациозным. А между тем от этих красивых ударов вся гора тряслась под нашими ногами… Он отваливал и, обхватив руками, с легкостью относил в сторону такие куски гранита, из которых многие я не мог бы, пожалуй, и с места сдвинуть… Только на лицо его жутко было глядеть во время этой работы: что-то жестокое, неприятное скользило по нем. Да, этот человек ни перед чем не остановится, на все решится, если найдет нужным – невольно думалось про Семенова… Я попросил его дать мне попробовать ударить. Он молча передал балду.

– Ну, только я держать не буду! – заявил Ногайцев. – Бей так, по камню.

Я ударил раза четыре; но удары мои были так младенчески слабы и неуклюжи, что я сам устыдился своей попытки и, слыша общий смех, бросил балду на землю. Тем не менее после этих четырех ударов я уже с трудом переводил дыханье и шатался на ногах. За мною стал бить Ногайцев. Я ожидал чего-нибудь до крайности неуклюжего и смешного от этой неповоротливой медвежьей фигуры, но, к удивлению своему, и им также принужден был залюбоваться. В работе его также виделась могучая стихийная сила, чуялся тоже богатырь сказочных времен… Залюбовавшись этими "детьми природы", я чуть не потерял глаза! Один из отскочивших камешков попал мне внезапно в бровь и рассек ее до крови… Арестанты тогда предупредили меня, что во время обивки подобные вещи случаются очень часто и что надо быть осторожным. Напуганный этим случаем, я стал с тех пор во время обивок прикрывать оба глаза рукавицей левой руки (что, конечно, мало увеличивало мою работоспособность)…[23 - Якубович писал П. А. Грабовскому: "Я перепробовал уже всевозможные профессии, но с нынешней осени исключительно запрягся в буренье. М. В. Стояновский (с которым было передано это письмо. – И. Я.) подробно расскажет Вам, что это за штука такая. Мне она чрезвычайно нравится. Какое-то мучительское страшное наслаждение доставляет долбить железным буром гранитную стену без устали в течение нескольких часов в сыром полумраке шахты…" ("Из переписки П. Ф. Якубовича". – Журнал "Русское богатство", 1912, № 5, стр. 44).]

Обивка наконец кончилась, и все снова полезли наверх пить чай. За чаем разговорились и разоткровенничались. Болтал больше всех, по обыкновению, Ракитин, но внимание мое направлялось уже не к нему. Между прочим, арестанты стали "подзуживать" добродушного, но вместе и крайне обидчивого "Михаила Ивановича", и совокупными усилиями нам удалось выжать из него любопытную и страшную историю, приведшую его в каторгу.

– Ведь вот попадется же экое брюхо в каторгу, – завел один арестант. – И за что попасть мог?

Ногайцев молчит, только пьет чай, сердито сопя в свою грязную китайскую чашку.

– Он телушечник, – сказал Ракитин, – ей-богу, телушечник, по всему видно.[35 - Намек на один гнусный противоестественный порок (Прим. автора)]

Я любого из них за три версты узнаю.

– Да, телушечник! – огрызнулся Ногайцев. – Ты поймал меня?