Цикл «Как тесен мир». Книга 4. Встала страна огромная

– Ладно. Мы еще проверим твои слова. Если обманул – расстреляем. Какая у вас задача? До какого рубежа вам приказано наступать?

– Не знаю. Майор приказал не отставать от русских танков, защищать их от вашей пехоты. Куда они – мы за ними.

– То не знаю. Это не знаю. Не видел. Не считал. Никакого толка от твоих ответов. Еще что-нибудь полезное для германской армии можешь рассказать? Вспоминай. Если нет – тебя расстреляют.

– За что, господин полковник? – продолжая разыгрывать труса, чрезмерно повысил в звании переводчика-капитана румынский сержант. – Я вам все рассказал! Все что знал! Пощадите! Вы обещали! Я вам еще расскажу. Я слышал, как разговаривали наш капитан и майор. Русские танки должны прорваться вперед и окружить это село. А потом войдут в него вместе с нашей кавалерийской дивизией. Для полной зачистки. Если вы меня не расстреляете, я буду за вас ходатайствовать. И вас тоже не расстреляют. А иначе, если найдут меня мертвого, кто-нибудь из ваших солдат вполне может рассказать, кто именно отдал такой приказ. Как вы думаете: вас тогда пощадят?

– Ты, грязная румынская свинья, смеешь меня запугивать? Шантажировать? Уберите его (обратился к фельдфебелю). Только отведите подальше, чтобы его труп здесь не смердел. А в компанию к нему прихватите и тех иванов, что сидят в сарае. Они нам тоже больше не нужны. А если село не удержим, и действительно придется отступать – будут только помехой.

Румынского сержанта грубо вытолкали во двор и остановили. Якобеску, все еще на что-то надеясь, продолжал корчить из себя в край перепуганного труса. Стеречь его остались два молодых немца – остальные вместе с фельдфебелем пошли к дощаному сараю в глубине двора. Караульные, совершенно не опасаясь трясущегося, похоже, обделавшегося от страха унтерменша, повесили свои карабины с примкнутыми плоскими штыками за плечи и, переговариваясь о чем-то веселом, закурили.

– Битте, – жалобно заглядывая им в глаза, сделал понятный, изображающий курение, жест пальцами и губами, сержант. Один из немцев засмеялся, глубоко затянулся и метко бросил еще длинный тлеющий окурок прямо в свежую коровью лепешку поблизости. Якобеску через силу улыбнулся разбитым лицом, униженно поблагодарил за «угощение», сделал шаг в сторону на трясущихся ногах, подобрал окурок и, преодолевая брезгливость, глубоко затянулся.

Скоро немцы подвели еще с десяток расхристанных пленных в красноармейских распоясанных гимнастерках. Часть русских солдат была ранена и не очень умело перевязана окровавленными бинтами. При виде своего фельдфебеля конвоиры Якобеску сняли с плеч ружья, убрали с лиц улыбки и толчками прикладов вперемешку с грубыми окриками подтолкнули его в общий строй. Пленных окружили и повели. Но не на улицу, а вглубь садов-огородов. Шли совсем недолго. Шедший впереди всех мордатый фельдфебель высмотрел подходящий неглубокий овражек и приказал остановиться. Немцев было шестеро. Пленных, включая румына, – ровно дюжина.

Дополняя свои непонятные для русских ушей крики ударами прикладов и уколами штыков, фашисты заставили пленных опуститься на траву тесной группой. Два немца отошли к овражку и стали напротив него метрах в пяти. Трое остались за спиной сидячих пленных, направив на них карабины, грозящие плоскими штыками. А мордатый фельдфебель достал из кобуры парабеллум, привычно передернул вверх-назад мелко рифленые пуговки шатуна затвора, злобно схватил за ворот ближайшего к нему красноармейца с забинтованной под расстегнутой гимнастеркой грудью и, тыча ему стволом пистолета в затылок, крича свое непонятное: «фоведс» и «шнэля», потолкал к оврагу.

– Штейн зи бэрайт, руссыше швайн, – прикрикнул он и, отойдя в сторону, скомандовал уже своим солдатам, взявшим раненого на прицел:

– Фойя!

Солдаты слаженно выстрелили – в спину пленного ударили две остроконечные тяжелые пули, пробили насквозь и уже мертвым скинули в неглубокий овражек. Сидящие на траве пленные, до конца уверившись, какая печальная участь их ожидает, тихонько загомонили. До этого они все-таки на что-то наивно надеялись, думали, что их просто переводят в другое место заключения. Фельдфебель, тяжело впечатывая свои запыленные сапоги в утоптанную землю, направился за следующей жертвой. Молодой солдатик, почти мальчик, с розовыми щечками еще не знавшими бритвы, стал о чем-то непонятном для Якобеску умолять фашиста. Солдатик вцепился руками в своего соседа и никак не хотел подниматься, чтобы достойно принять свою смерть. Как на мнение Якобеску, фельдфебель мог с тем же успехом спокойно пристрелить перепуганного русского паренька прямо на месте. Но он с упрямством, достойным лучшего применения, решил провести процедуру экзекуции, как положено. Немцы не зря славятся своей любовью к порядку.

На помощь своему командиру пришел еще один солдат. Вдвоем они оторвали руки запаниковавшего парнишки от его соседа и чуть ли не волоком потащили к месту казни. Якобеску оглянулся на оставшихся охранников. Ближе всего к нему стоял недавний «шутник», кинувший для него окурок в коровье дерьмо. Сержант, не вставая, опять обратился к нему, жалобными жестами прося покурить. В этот раз немец не стал издеваться, а разразился непонятной для румына бранью. На повторную настойчивую просьбу, сопровождавшуюся униженным хватанием за грязный сапог, он с короткого замаха решил кольнуть чересчур навязчивого недочеловека примкнутым к стволу плоским штыком. Не получилось. Проклятый «мамалыжник» казавшийся таким перепуганным и трусливым, внезапно отстранился вбок и, схватившись двумя руками за рукоятку штыка со стволом и цевье карабина, резко дернул на себя. «Шутник» не удержал равновесия и, уже падая, невольно шагнул вперед.

Соседний черноусый русский с двумя узкими нашивками на погонах, заранее нутром почуявший задумку союзника, среагировал быстро и набросился на упавшего фашиста сверху, перехватив его горло своим жилистым предплечьем. Чтобы не задохнутся, немцу пришлось отпустить оружие и сопротивляться второму навалившемуся врагу. Якобеску молниеносно завладел карабином, с взведенным, как он справедливо полагал курком и патроном в патроннике. Германский маузер был ему хорошо знаком. Совершенно аналогичная конструкция была у чехословацких карабинов, в некоторых подразделениях их эскадрона заменивших устаревшие манлихеры.

Первой целью из пятерых вооруженных врагов румынский сержант выбрал одного из смотрящего в их сторону «расстрельщиков». Выстрел. Немец, получивший меткую пулю в грудину, упал. Фельдфебель и второй тащивший парнишку солдат, не бросая свою жертву, обернулись на неожиданный звук. Второй «расстрельщик» вскинул заряженный карабин к плечу и успел выстрелить первым, но промахнулся по внезапно присевшему хитрому румыну. Якобеску молниеносно передернул рукоятку затвора и удачно выстрелил уже с колена – второй «расстрельщик» согнулся от пули в живот и упал лицом вниз, не отпуская свое оружие. На последнего конвоира, оставшегося за спиной у ожидающих казни русских румынский сержант внимания не обращал, всецело полагаясь на помощь русских союзников.

И действительно, когда этот немец повернулся в сторону своего подвергшегося нападению товарища, на него самого набросились сразу двое вскочивших на ноги пленных. Одному немец успел всадить штык в живот, но другой своим мосластым кулаком с размаха, по-рабочекрестьянски, врезал ему в арийскую челюсть, сбив, как городошную фигуру, на примятую травку. На упавшего фашиста сразу метнулись еще двое и отобрали оружие.

Фельдфебель с напарником, поняв, что пленные взбунтовались, бросили свою перепуганную жертву и подняли оружие. Фельдфебель открыл огонь из пистолета, сразу застрелив стоящего со сжатыми мосластыми кулаками русского. Вторая его пуля попала в спину уже поднимавшегося с отобранным карабином пленного и опрокинула его лицом вниз. Третьей пулей он промахнулся по румыну, уже несколько раз выстрелившему из маузера и трусливо прячущемуся теперь за спинами русских. Успел выстрелить и стоящий возле фельдфебеля солдат, помогавший тащить парнишку. Стрелял он торопливо. Не подумав, какая цель значимее. От первой его пули упал побежавший в сторону раненный безоружный красноармеец, но второй раз он выстрелить не успел – правое легкое ему пробила четвертая пуля румына (третьим выстрелом сержант промахнулся).

Фельдфебель, поняв, что остался один против почти десятка уже захвативших два карабина пленных, тяжело и быстро затопал сапожищами в сторону оврага. Вслед ему выпустил последнюю в магазине пулю румын и первую красноармеец, перехвативший у подстреленного фельдфебелем товарища трофейное оружие. Оба промахнулись. Фельдфебель добежал до края неглубокого оврага и спрыгнул вниз.

Якобеску кинулся к еще не до конца задушенному немцу-«шутнику» все еще сучившему ногами под навалившимися на него русскими пленными. Изловчившись, сержант с короткого размаха сунул примкнутым к карабину штыком в бок фашиста. Вытащил и всадил еще раз – немец, наконец, обмяк и перестал шевелиться. Румын не очень вежливо отпихнул в сторону черноусого русского, все еще душившего уже расслабившийся труп и торопливо перевернул на спину еще теплое тело. Он вытряхнул на примятую траву из левого подсумка на его поясе три обоймы с блестящими латунью и томпаком патронами, одну обойму сразу выдавил в опустевший магазин маузера, остальные вбросил в обширный карман своих галифе и побежал к оврагу, на бегу досылая патрон в ствол.

Второго караульного тоже, устав душить, докололи ударом его же штыка в грудь. Красноармеец, завладевший этим карабином, побежал вслед за румыном к оврагу. Черноусый младший сержант, первым бросившийся на помощь Якобеску, заторопился к застреленным немцам, подобрать оружие и себе. Следом кинулись еще несколько красноармейцев, но первым вытащил карабин из-под своего конвоира, сбитого пулей румына, уцелевший буквально в последнюю минуту розовощекий парнишка. Поняв по стонам, что фашист, несмотря на выходное, темнеющее проступившей кровью, отверстие в куртке еще жив, переживший весь ужас собственной смерти молоденький солдатик с остервенением вонзил несколько раз плоский штык до самого дульного среза в его широкую спину. Немец уже вытянулся и затих, а парнишка все продолжал с остервенением и кхеканьем кромсать его все больше кровенеющее тело, дробя остро отточенным длинным клинком даже ребра.

– Ефимов! – окликнул солдатика подбежавший старшина с морщинистым загоревшим до черноты лицом, – Он уже мертвый. Перестань. Дай винтовку.

– Не дам! – истерично прижал к груди трофей солдатик. – Моя! Я забрал. Больше в плен никогда не сдамся.

– Ну, ну, успокойся, хлопчик, – понял состояние подчиненного опытный старшина. – Никто тебя в плен не гонит. Но я стреляю лучше тебя. Отдай винтовку мне – я и тебя защитить сумею.

– Нет! – продолжал блажить Ефимов. – Я больше без оружия не останусь!

– Ладно, – не стал спорить старшина. – Оставь пока себе. А запасные обоймы ты взял? Нет? То-то же. Немец раз точно стрельнуть сумел – в магазине – не больше четырех патронов осталось. Сними с него ремень с подсумками.

Солдатик, недоверчиво поглядывая на старшину, положил трофейный карабин на землю и, перевернув труп на спину, расстегнул на нем ремень. Этого было мало: к широкому поясному ремню крепились более узкие плечевые ремешки – пришлось ему возиться и с ними. Старшина в это время нагнулся и подобрал маузер.

– Красноармеец Ефимов! – прикрикнул он командным голосом, на недовольно встрепенувшегося солдатика. – Приказываю: снять с фашистской нечисти всю амуницию и приладить на себя. К выполнению приступить!

– Есть, приступить, – обиженным голосом повторил Ефимов. Старшина, передергивая на ходу затвор хитростью отобранного трофея, тоже побежал было к оврагу, но остановился: фельдфебеля уже застрелили и все, кроме одного бойца, спустившегося вниз за его оружием, возвращались обратно.

Старшина Цыгичко оказался самым старшим по чину среди пленных, он и принял командование небольшим, меньше отделения, отрядом. Румына, первого набросившегося на немцев, все хлопали по плечам и хвалили непонятными ему словами. Ему, оценив его меткость, заслуженно вручили в дополнение к карабину всю снятую с убитого им «шутника» амуницию. Старшина велел отнести и сбросить немецкие трупы в овраг, но румын остановил его. Быстро говоря что-то непонятное для русского уха, Якобеску жестами показал, и старшина его понял, а поняв, одобрил, что с немцев нужно снять мундиры и переодеть красноармейцев: они будут изображать конвоиров. Оставшиеся останутся теми, кем и были – обычными русскими военнопленными.

Все фашистские мундиры оказались в большей или в меньшей степени продырявлены и залиты кровью. Но у каждого солдата, кроме фельдфебеля, за спиной в составе полевой экипировки крепилась свернутая маскировочная плащ-палатка. Решили, несмотря на еще припекающее в середине дня августовское солнце, набросить их сверху. Лишь двум красноармейцам удалось прикрыть пулевые отверстия, обрамленные пятнами еще не засохшей крови, свернутыми в скатку, на манер красноармейских шинелей, плащ-палатками, засунув их концы под ремень. Остальные облачились, как при непогоде или для маскировки. Из шести снятых с трупов полевых курток лишь одна, немца, нервно изуродованного Ефимовым, оказалась вовсе негодной для использования: очень уж обильно она затекла кровью – не прикроешь даже накидкой – и пошла разрезами. Всем, кроме старшины и сержанта-румына, и так носящих сапоги, пришлось переобуваться, не всегда по размеру: красноармейские ботинки и холщовые обмотки с форменными брюками вермахта как-то не гармонировали. Якобеску еще и пришлось снимать со своих сапог и прятать в карман шпоры, а протертые ими светлые полоски затирать землей. Собственные гимнастерки и галифе солдаты попрятали и в канистры противогазов, выбросив последние, и просто свернув и закрепив на спинных ремнях под плащ-палатками.

Немецкие трупы, раздетые до белья, скинули в овраг и кое-как забросали срубленными штыками и малыми пехотными лопатками ветками. Могущих самостоятельно передвигаться красноармейцев осталось всего шестеро. Плюс сержант-румын. Четверо погибло в быстротечной схватке, а еще двое: один получивший пулю в спину, а другой штык в живот – еще дышали, но, насколько старшина разбирался в ранах, явно были не жильцы, во всяком случае, без госпиталя. Посовещавшись (старшина в этом вопросе мудро не захотел настаивать) решили, оставить безнадежно раненых где-нибудь в кустах. Нести их на самодельных носилках с собой – будет выглядеть очень уж неправдоподобно, а если придется повоевать – они станут только обузой. Что ж теперь делать? Всем вместе помирать, когда у остальных появилась махонькая возможность уцелеть?

Раненых, как умели, перевязали найденными у немцев индивидуальными пакетами и спрятали в кустах, запомнив место. Если удастся вернуться или немцев из деревни выбьют – подберем (если еще живы будут). Вокруг деревни все усиливалась стрельба. Били не только пулеметы и автоматы с винтовками – бухали орудия, рвались снаряды или мины. Может, действительно Красная Армия или румыны деревню отбивают? Идти решили теми же огородами, переходящими в поля в северном направлении. Построились: пятеро «немцев», одетых не совсем по росту и погоде и двое пленных. Среди красноармейцев нашелся лишь один солдат кое-как говорящий по-немецки на уровне начальной школы (и то сельской). Ему хотели выделить мундир с погонами фельдфебеля, но солдат был высокий и худой. Как жердь. Его загоревшие до черноты крестьянские руки предательски торчали из обшлагов широкой в плечах, но короткой рукавами германской куртки и не прикрывались даже маскировочной накидкой.

Пришлось верзиле одевать более подходящий размером мундир, а фельдфебельский натянул на себя румын. Чтобы у встречных немцев не было к нему вопросов, румын жестами попросил перевязать себе бинтом кроме действительно разбитого носа и скулы еще и челюсть: когда мычишь – язык не важен. Построились и пошли. Не прошли и десяти минут – окрик «хальт!». Из укрытого травой и ветками окопчика, скрытого между деревьев перед простершимся на восток полем, поднялся немец в такой же, как у них маскировочной плащ-палатке. За плоским резиновым жгутом, натянутым на его каску для той же маскировки торчали уже слегка привядшие стебли травы и листья. На груди, поверх плащ-палатки, на ремне висел автомат с не разложенным прикладом, недвусмысленно направленный на приближающуюся группу.

Красноармейцы сгрудились и остановились. В окопе виднелись еще двое немцев при станкОвом пулемете. Хорошо еще, что пулемет был направлен не в их сторону, а в поле. Стоящий впереди переодетый красноармейский верзила, попробовал что-то говорить по-немецки, но, видно, и словарный запас его был невелик, и произношение никак не походило ни на баварское, ни на берлинское, ни на еще какое другое германское. Автоматчик крикнул: «Ахтунг!», – и левой рукой быстро освободил из предохранительного выреза рукоятку затвора. Ждать больше не было смысла и черноусый младший сержант, которому при дележке оружия достался парабеллум, хладнокровно и уверенно, как будто только этим и занимался, выпростал из-под своей маскировочной накидки руку с пистолетом и два раза выпалил немцу в грудь. Уже опрокинутый круглоголовыми пулями назад немец успел нажать на спусковой крючок – короткая очередь пошла в небо и заглохла.

Не успевших повернуть установленный на станке МГ или достать из кобур свои пистолеты пулеметчиков с разгоревшимся остервенением перекололи примкнутыми на карабины штыками. Пока бывшим пленным жаловаться явно не приходилось: добавились вражеские мундиры и оружие, еще три фашиста мертвы, а сами они даже не ранены. В то время, как последние красноармейцы, изображавшие пленных, переодевались во вражескую форму и вооружались, один из бойцов, пулеметчик Майсурадзе, отсоединил от трехного станка тело пулемета, быстро разобрался, как вынимается и заправляется в приемник лента, откинул прижатые снизу к дырчатому кожуху сошки, поставил их на бруствер, прильнул плечом сзади и левой рукой снизу к удобной рогульке приклада и попробовал трофей в действии. В отличие от долго разбиравшихся артиллеристов, пулеметчик довольно быстро понял, как стрелять одиночными, а как – очередями. Слегка смущало его лишь одно: немцы готовились вести огонь со станка и в наличие у них были только длинные металлические ленты, уложенные в железные коробки, патронов так на 250, как у привычного ему максима.

Опять помог вездесущий румын. Он подошел к пулеметчику, который, взяв пулемет наперевес, закинул конец длинной вставленной в приемник ленты себе на плечи и, быстро осмотрев, цепкими пальцами вылущил из нее один патрон. Лента тут же распалась на короткую и длинную части. Взяв длинную, свисавшую у красноармейца с плеч часть, румын показал ему следующее место соединения. Майсурадзе радостно понял, поблагодарил и самостоятельно повытаскивал в следующих местах патроны, разделив ленту на 50-патронные отрезки. Один отрезок он так и оставил в приемнике пулемета, перекинув набитую патронами часть через локоть, второй повесил себе на шею, а остальные сложил в коробку.

Старшина оценил приобретение пулемета и распорядился забрать все железные короба с запасными лентами, контейнер со сменными стволами и сумку с принадлежностями. Разжились бойцы и шестью гранатами на длинных деревянных ручках. Когда раздетые немецкие трупы уже оттащили подальше и кое-как, чтобы не сразу бросались в глаза, забросали сеном из невысокой копны, на тропинке неожиданно появился еще один фашист – жизнерадостный парнишка, с четырьмя парующими плоскими котелками в руках. Присутствие на своей позиции чужих солдат в форме вермахта, парнишку поначалу не встревожило. Мало ли, может, смена пришла, может – усилили их позицию или знакомые его товарищей мимо проходили и остановились покурить-пообщаться.

Очнулся он, лишь услышав русскую речь, на которой общались эти «немцы». Но было уже поздно: его взяли на прицел и какой-то незнакомый верзила велел ему, безграмотно коверкая немецкий язык, поднять руки. Русский язык парнишка понимал, как-никак его отец был донским казаком, попавшим в плен еще в прошлую войну и благополучно женившимся на его матери, тогда бездетной вдове, в хозяйство которой он был послан батрачить из лагеря. Когда военнопленным разрешили возвращаться, его отец этим не воспользовался. Из дому на войну в 1915 году его забрали еще холостым. Родители? Два брата и сестра? Как-нибудь и он без них проживет, и они без него слезами не изойдут. Тем более, доходили слухи, в России, да и на Дону после непонятных революций, как пошел разброд и шатания, так жизнь становилась все хуже и хуже: всяк со всяким воюет; кровь реками льется, поболе, чем на германской. А у кого правда – кто разберет? Да еще и свою жену-немку казак действительно полюбил. Хорошей бабой оказалась Хидьда, хоть и старшей на пять лет, доброй и хозяйственной (не говоря уже о крепком теле и довольно приятном глазу лице). Потом и детишки пошли. Куда уезжать?

Так и рос Иоганн (Иван) Шмидт (Ковалев) в русско-немецкой семье, с детства слыша в семье оба языка и узнавая от отца о жизни в далекой и непонятной России. Когда к власти пришли нацисты, отцу это не понравилось, ничего хорошего он от них не ждал, но держал это мнение при себе, не делясь с соседями-бауэрами, разве что жене и детям предрекал несчастья, ждущие в скором времени Германию. Потом Иоганна обидели. Когда в десять лет он вместе с товарищами-одногодками подал заявление на вступление в гитлерюгенд (что отец ему делать заранее не советовал), то с горечью узнал, что он не полноценный ариец и вход в почетную молодежную организацию, куда приняли почти всех его дружков, ему заказан. Полноценный – не полноценный, но школу он все-таки закончил, отец неожиданно умер и он, как старший сын, волей-неволей взвалил на себя заботу о довольно крепком налаженном им хозяйстве. Когда пришло время, его, несмотря на отца-унтерменша, призвали в вермахт.

Уже больше года он в армии, и вот сегодня утром – его первый реальный бой. Вовремя удачной для доблестного германского оружия утренней атаки Иоганн издали увидел русских, испытывая к ним довольно противоречивые чувства. Сам-то он по ним не стрелял – был третьим номером в пулеметном расчете и только переносил за товарищами коробки с лентами и патронами и запасные стволы.

– Не стреляйте, – попросил Иоганн подозрительных немцев, с легким акцентом выговаривая русские слова; осторожно, чтобы не разлить, поставил на землю полные закрытые крышками котелки и поднял руки. – Пожалуйста.

– Откуда русский знаешь? – спросил его черноусый «немец» с каким-то татарским разрезом глаз (не арийским, так точно) и на взмахе задержал штык, которым готовился заколоть очередного фашиста.

– У меня папа русский, – мгновенно побледнел, поняв его движение, Иоганн и захлебываясь словами, быстро рассказал о покойном отце, добавив, что ни он, ни отец никогда нацистов не поддерживали и вообще в русских он не стрелял. И в румын тоже. И вообще его дело – только патроны носить.

– Погодь его резать, Чумаченко, – подошел старшина, – давай поговорим с хлопчиком. Может, он нам живым больше сгодится. Ты, парень, жить хочешь?

– Да, – сглотнув ком в горле, кивнул Иоганн. – Конечно.

– Нам поможешь?

– Да.

– Для начала расскажи, что тут у вас происходит. Пальба, я слышу, усилилась. Пушки грохают, снаряды рвутся… Только правду говори. А то…

– Я правду скажу. Там (парнишка махнул рукой на юг) русские танки наступают. Много. С ними румынская конница. Они прорвались на запад. Вокруг деревни бой идет.

– Танк! – вмешался в разговор, несмотря на забинтованное лицо Якобеску, вспомнив, как называли свои грозные машины русские. – Русиште танк! – замахал он в ту сторону, где наступала танковая бригада и добавил: