Гибрид Игл-Пиг

Погребной. У твоей Кати ты бываешь?

Чургонцев. Я уехал и не возвращаюсь. Барнаул растаял, как сон…

Гамашев. Он в тебе навсегда. Куда бы ты ни приезжал, ты сходу прикидываешь, похож ли данный город на Барнаул.

Чургонцев. Недавний отпуск я провел в Хорватии, на курорте. На Барнаул не похоже. Проводить сравнение и утверждать, что где-то поднебесье, а где-то преисподняя, я не возьмусь, но похожести я не увидел.

Гамашев. С Ларисой ездил?

Погребной. Лариса теперь не с ним. Слезу по этому поводу мы уже пустили. Лариса осталась на сцене, Иван отправился в зал… Лариса! Я тут! Я Иван! Из семидесятого ряда!

Чургонцев. Я ее не зову. На тормоза я нажал! И ей нет скажу, и всем… после Ларисы я в спектаклях, где разыгрываются страсти между мужчинами и женщинами, не задействуюсь. Мой храм любви превращен в руины… тобою, Лариса. Чмокни меня в задницу, Лариса! Скорее, чем к тебе, я назад в Барнаул по шпалам пойду!

Гамашев. Стремясь к обустройству личной жизни, ты понес тяжелые потери, но все не так критично – твои разногласия с Ларисой проявились еще при мне, и порвать с ней отношения тебе полагалось, едва их установив, однако и кроме Ларисы женщин здесь бродит несчитанно. Они для тебя!

Чургонцев. Я выбыл на длительный срок. По битому стеклу змея не ползет.

Погребной. А кто у нас змея, ты змея?

Чургонцев. Я покрупнее, но и черепки моих расколоченных привязанностей, что разбросаны вокруг меня, они повнушительней бутылочных осколков. Каждая женщина – тайна! Неизведанная степь! И я в нее отныне не суюсь. Не орошаю ее шампанским и не закидываю влажными ломтиками ананасов.

Гамашев. Ты сходишь с ума.

Чургонцев. Сходить с ума благородней, чем намеренно с него сводить.

Гамашев. Лариса тебя сводила?

Чургонцев. Не свела… когда я начал падать, я сказал себе: «Перестань!» и вопреки ее задумке выпрямился.

Погребной. Переваливающийся на волнах кораблик после крена выправлялся, выправлялся, но потом перевернулся.

Чургонцев. Потонул?

Погребной. Не вынырнул.

Чургонцев. Хочешь так реагировать – реагируй. У меня было достаточно времени, чтобы свыкнуться с подлостью твоего нутра, выплескивающего желчь не в разговорах за спиной, а в открытую.

Погребной. Но это же не подло.

Чургонцев. Ну, считай, что ты порядочный, прямой, что твои твои слова о перевернувшемся кораблике ты произнес лишь по дружбе… иные задачи тобой не ставились. Передай своей жене, что я, как твой друг, смотрю на ее существование с тобой без энтузиазма. Потому что ты, вероятно, какой друг, такой и муж. От семейного счастья голова у нее не кружится?

Погребной. Она со мной уживается. Без особых подъемов, правда…

Чургонцев. Ветер гонит по дороге два тлеющих окурка. Они друг к другу удивительно близко!

Гамашев. Ветер сейчас, говорят, со Средиземного моря идет.

Чургонцев. По радио слышал?

Гамашев. Включил и вермишель быстрого приготовления поедал. На упаковке написано, что в составе того, что в ней, должна быть тушеная осетрина.

Погребной. Была?

Гамашев. Я не знаю, какова она на вкус.

Чургонцев. Подобные надписи – это мифотворчество. Осетрину они положат! Саму вермишель бы положили!

Гамашев. Вермишель в ней лежала. Настолько грубый обман производители не допускают. Разумная осторожность им присуща.

Чургонцев. Женщины из твоего цеха готовкой для тебя не занимаются?

Гамашев. Идея возникала, но провалилась. Таджикская девушка с веселым лицом пожелала подкормить меня их национальными кушаньями, и к исходу того дня я принялся во всеуслышание сетовать на живот. У меня в нем не то чтобы покалывало – сильнее боли я в жизни моей не испытывал! Без промывания я бы издох! Да и после него ночь была тяжелой… метался по постели и думал, почему же меня, отчего же, не из-за интриг ли? Таджикской работнице личность начальника непринципиальна, ее зарплата и положение ни при ком не улучшится, но ее же могли подговорить – с выплатой аванса, с дачей уверений по окончанию моих мучений озолотить… едва жар у меня спал, я додумался, что при покушении яд бы ей вручили поубийственней.

Погребной. Ножи на тебя кто-то точит?

Гамашев. Несправедливо судить о моем окружении мне бы не хотелось. Пролить на кого-то из них неожиданный свет было бы желательно, но девушка с утра божилась, что ей для меня никто ничего не передавал и ингредиенты, составляющие ее блюдо, она приобрела на рынке, где всегда отоваривается.

Погребной. У кого? Нет ли тут цепочки – заказчик, продавец, девушка… которая сама, возможно, заказчицей и является.

Гамашев. Она исполнительница.

Погребной. И заказчица! По телефону заказала продавцу достать подпорченный продукт, затем пришла на рынок и купила его, как вполне пригодный, с чем-то его пережарила и подала тебе. Не убить, а предупредить.

Гамашев. О чем?

Погребной. Хотя бы о гибельности твоих к ней приставаний. Чувства к ней тебя не переполняют, а помять ее в закуточке ты, видимо, любишь.

Гамашев. Любить не люблю, а полапать люблю?

Погребной. А кто из нас не такой?

Гамашев. Тот, кто из Барнаула. С телом любимой Ларисы он поигрывал, но с прекращением любви и к Ларисе не забегает, и прочих не щупает. Всем необходимым и без женщин обеспечивается.

Погребной. Ха-ха…

Чургонцев. Они мне ненавистны! Данное к ним отношение я, надеюсь, пронесу в себе до конца.

Гамашев. Ты поддался ложному взгляду. По части отсутствия связей с женщинами я сейчас твой побратим, однако возникни у меня что-то, дорожить этим я буду. Женская нежность мне требуется… и старость приближается – я бы и от пенсии отказался, найдись для мне женщина, мои заключительные годы душа в душу со мной прожившая.

Погребной. А что бы вас обеспечивало? Твои сбережения?

Гамашев. У меня их нет.

Погребной. Ну и что бы вы с ней ели?

Чургонцев. Он и его старуха ели бы друг друга. В склоках и скандалах выясняя подоплеку того, почему в доме у них шаром покати, а на столе объедки из больничной столовой.

Гамашев. Обязательно из больничной?