История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник)

Чреду веков питает новость,
Но золотой ее пирог,
Пока преданье варит соус,
Встает нам горла поперек…

ощущались как эпиграф ко всему нашему времени, к нашей жизни. «Новости» конца 20-х и начала 30-х годов – коллективизация, страшный «голодомор» – горьким комом подступали и к нашему горлу. Завершающие строки поэмы («Предвестьем льгот приходит гений // И гнетом мстит за свой уход») воспринимались как пророческие.

В юности в провинциальном Харькове я думал о встрече с Пастернаком и был убежден, что еще предстоит увидеть и услышать живой голос поэта. В пору распространенных в те годы поэтических вечеров это не было чем-то несбыточным. Но даже самое необузданное воображение не могло представить, что увижусь с Пастернаком на фронте. Между тем становилась возможной встреча с поэтом именно на дорогах войны. Я понял, что не должен расставаться с его книгами, и положил в командирский планшет два сборника его стихов, которые были со мной на фронте.

В одну из своих поездок в части, проезжая деревню Ильинское, где располагался Политотдел армии, я увидел живописную группу людей, плотно окружившую начальника политотдела полковника Н. Амосова. Рядом с Амосовым выделялась фигура молодого статного человека в полевой форме. Я легко узнал К. Симонова. Кроме нескольких политотдельских офицеров, остальные были в гражданском, чувствовалось, что Симонов составлял как бы центр всей группы. Он в чем-то горячо убеждал собравшихся. Я подошел и прислушался. Говорили об успехах наших войск на юге, о взятии Харькова и о близости южных фронтов к Днепру. Но я искал глазами Пастернака.

Он стоял у плетня с противоположной от меня стороны. Мне показалось, что он здесь одинок. Сейчас я думаю, что это впечатление могло быть ошибочным, возможно, представление о его одиночестве слишком глубоко сидело во мне всегда, задолго до встречи, и все-таки память сохранила именно это впечатление. Да, он был здесь одинок.

Мне было жаль, что обстановка исключала возможность разговора один на один. С тех пор как я узнал, что Пастернак где-то рядом, я думал о таком разговоре, мысленно подбирал слова и вопросы, не скрою, что думал, как буду (если останусь жив) рассказывать друзьям о своем разговоре с Пастернаком на фронте. Но здесь без сожаления отбросил эти пустые фантазии. Я осознал их неуместность. Его одиночество вызывало во мне желание сделать для него приятное, хотя бы показать ему и особенно его благополучным коллегам, что он не одинок, что у него есть читатель даже на фронте.

Преодолевая робость, я спросил у полковника Амосова разрешения обратиться к Борису Леонидовичу Пастернаку (таков закон армейской субординации). Все посмотрели в мою сторону с любопытством. Получив разрешение, я подошел к Пастернаку. Он был смущен. Мы тепло поздоровались. Я достал из планшета его книги и громко, так, чтобы все слышали, попросил подписать на память о нашей встрече. Мне не видна была реакция писателей, оставшихся за моей спиной. Но в глазах Пастернака я видел едва сдерживаемую радость. Он подписал обе книги. На одной он написал: «Тов. Горелику на память о встрече в деревне Ильинка. 31 августа 1943 года. Борис Пастернак». На другой: «Тов. Горелику на счастье. Борис Пастернак».

Автограф Бориса Пастернака

Кто знает, может быть, искреннее пожелание счастья привело меня живым в поверженный Берлин.

В начале сентября соединения армии сосредоточились юго-восточнее Людинова. Предстояла Брянская наступательная операция. Перед нами были сплошные леса, реки и речушки с заболоченными поймами, бездорожье – в общем, местность способствующая обороне и препятствующая наступлению. До Днепра на нашем пути были две крупные водные преграды – Десна и Сож и небольшие реки – Болва, Неполодь, Ветьма, Костелянка и еще с полдесятка, названия которых не задержались в памяти. На каждой противник оказывал ожесточенное сопротивление, и на каждой – переправа танков, преодоление заболоченных пойм, эвакуация завязших в болотах машин, преследование противника по лесу, охваченному пожаром, как это было в Клетнянских лесах. Старожилы штаба вспоминали о полуторагодичной обороне на Зуше как о райском житье с постелью, еженощным сном, преферансом, когда штаб все это время не менял дислокации, оставаясь в Черни, разрушенном районном городке Тульской области. Здесь же почти ежедневная смена положения и безвылазное нахождение в частях.

До реки Сож – почти триста километров – армия прошла с боями за 22 суток (к 1 октября). Захватив плацдарм, мы смогли возобновить наступление только 22 ноября. Но затем снова рывок – и к началу декабря части вышли к Днепру.

Форсирование Днепра и расширение плацдарма на его западном берегу с выходом на реку Друть, с которой летом 1944 года началось триумфальное участие нашей армии в освобождении Белоруссии, в знаменитой операции «Багратион», – слишком серьезная и значимая операция, чтобы ее описывать походя. Да мои записки и не имеют цели рисовать оперативную картину событий, об этом можно прочесть в книге нашего командующего генерала армии Александра Васильевича Горбатова «Годы и войны». Мне же вспоминается один из эпизодов: удержание плацдарма на реке Друть, участие в котором я вправе рассматривать как свой, пусть очень скромный, маленький, но все же свой вклад в успех общего дела.

Друть – небольшая река шириной в несколько десятков метров – впадает в Днепр в районе Рогачева. Сразу за низким восточным берегом начинается сильно заболоченная пойма. В километре от русла, за поймой – высокий коренной западный берег. На нем в двадцатых числах февраля был захвачен сравнительно небольшой (3–3,5 километра по фронту и 600–700 метров в глубину) плацдарм. Забегая несколько вперед, напомню, что с этого плацдарма летом 1944 года началось наступление армии на Бобруйск и Минск. Угрозу устойчивой обороне для всего «белорусского балкона» поняло и немецкое командование, начавшее стягивать против этого участка фронта крупные силы. Ожидалось, что к началу марта противник будет готов к нанесению удара с целью ликвидировать наш плацдарм. К этому времени необходимо было усилить стрелковые части, оборонявшиеся на западном берегу реки, тяжелым оружием, главным образом танками.

Уже был возведен свайный мост под грузы 60 тонн, но за мостом до самого плацдарма простиралось подмороженное и покрытое тонким слоем снега болото. Стояли погожие дни начала весны, и болото могло вот-вот «поплыть». Оставленная немцами гать, по которой они отходили под ударами наших частей, была так заминирована (противотанковые мины были чуть ли не под каждым бревном), что разминировать и воспользоваться ею в ближайшее время не было никакой возможности. Чтобы проложить новую гать, не оставалось времени.

Предстояло переправить на плацдарм два танковых полка: полк майора Гелюса, вооруженный тридцатьчетверками, и полк полковника Василия Ободовского (173-й танковый полк), вооруженный американскими танками М-3С. Танк этот по многим показателям уступал нашей знаменитой тридцатьчетверке, но особенно не мог сравниться с ней по проходимости в болотистой местности: удельное давление «американца» было намного выше, чем у нашей машины.

29 февраля в полки выезжал мой коллега. Ему не удалось решить задачу. В ночь на 1 марта он возвратился в штаб, объясняя свою неудачу отказом саперов разминировать гать, оставленную немцами; пустить же танки по болоту он не рискнул. Начальник штаба тут же отправил на Друть меня.

К утру я добрался до 173-го полка. Спускаюсь в землянку командира и застаю там такую картину: за столом сидят оба командира полков, их начальники штабов и замполиты; рядом с офицерами их полковые подружки; на столе изобилие еды и напитков. Все навеселе. Первое впечатление такое, будто им неизвестен приказ о переправе полков на плацдарм.

Меня встретили так, как обычно встречают в подвыпившей компании трезвого гостя – штрафным стаканом водки. От одного вида застолья в такой момент, когда дорога каждая минута, меня охватило оцепенение и страх при мысли, что может быть сорвано выполнение боевой задачи. Я мгновенно осознал, что, если выпью предложенный мне стакан, последствия могут быть самыми печальными: напился и не выполнил задачу. Трибунал! Но самое страшное – танки не придут своевременно на помощь пехоте. А если откажусь выпить? Командиры полков, всегда ощущавшие себя значительно выше штабных майоров, не пожелают слушать человека, который отнесся без должного уважения к компании и пренебрег гостеприимством. А что уж говорить о подвыпивших людях! Один из командиров, полковник Ободовский, человек не первой молодости, прошел войну в Испании, известный танкист, вся грудь в орденах. Да он просто поставит меня по команде и выгонит из полка. Доказывай потом свою правоту. Пятно выгнанного из полка никогда не смыть. В общем, передо мной встал почти гамлетовский вопрос: пить или не пить? И в том и в другом случае я рисковал, но я понял, что предложение выпить – знак неформальной общности, тест на доверие, открывающий возможность разговаривать на равных, покричать и поругаться… и выпил. Нервное напряжение было так велико, что я не почувствовал действия алкоголя. Но компанию это расположило ко мне, и я без труда вернул всех к суровой действительности. Мы договорились, что от каждого полка выделят по одному танку и разведотделению и я с ними выдвинусь к реке для рекогносцировки, а к полудню к переправе подтянутся полки. Начальники штабов сразу встали из-за стола и пошли отдавать распоряжения. Гелюс отправился в свой полк, Ободовский вызвал к себе ротных. Подготовка к выдвижению началась.

Когда я подъехал к мосту, по нему переезжала возвращавшаяся с плацдарма повозка с ранеными. Спрашиваю возницу, как проехали по пойме? Отвечает – нормально, наст еще держит. Ну, думаю, раз прошла телега, пройдут и танки, и без колебаний приказываю командиру танка М-3С пройти по пойме до западного берега и возвратиться к мосту. Через непродолжительное время танк вернулся, командир машины доложил, что без труда преодолел пойму в обоих направлениях.

Сейчас, на бумаге, все выглядит гладко и спокойно; пришли, провели разведку, убедились в возможности переправы, ждем подхода полков. Но был еще противник, который не давал о себе забыть. Артиллерия немцев непрерывно обстреливала плацдарм и переправу. Точнее, обстреливала с присущей немцам методичностью: огневые налеты следовали один за другим с почти равными интервалами. Я с разведчиками укрывался во время налетов в блиндаже, построенном саперами недалеко от моста. По окончании огневого налета можно было спокойно выходить из блиндажа на 5–10 минут. Доставалось и рощам вблизи переправы, которые мы наметили как исходное положение для танковых полков: после огневого налета оставались одни высокие покореженные пни. Доставалось и мосту, который саперы тут же восстанавливали.

После полудня в блиндаж спустился Ободовский. Полк был на подходе. Я доложил полковнику результаты разведки, и он по радио дал команду ротным командирам не задерживаясь выехать к ближайшему укрытию перед переправой. Короткая рекогносцировка, постановка задач и приказ двигаться на мост. И танки пошли.

Одиннадцать машин, двигавшихся безостановочно и прямолинейно, вышли на западный берег. Восемь машин, по каким-то причинам нарушившие строгий приказ командира полка двигаться безостановочно и возобновлявшие движение после остановки, буксовали, подгребали под себя едва державший их поверхностный слой и засели в болоте. Нам видны были только башни и орудия, торчавшие островками над заснеженной поймой. Танк Ободовского остался по эту сторону моста. После очередного огневого налета мост восстанавливали саперы.

В блиндаже раздался телефонный зуммер. Комендант переправы передал мне трубку. Я услышал знакомый голос Тамары Шичалиной, нашей штабной телефонистки Томы:

– С вами будет говорить… (она назвала позывной командующего, который я уже не помню).

– Горелик, доложите обстановку, – слышу голос генерала Горбатова.

Я доложил все как есть, и про удачу, и про неудачу.

– Где Ободовский? – спрашивает командующий.

Отвечаю, что он рядом со мной; мост поврежден, и его танк не может переправляться, пока не восстановят. Слышу очень недовольный голос генерала:

– Горелик! Возьмите этого… (кажется, сказал что-то похожее на «сукиного сына») и отведите на плацдарм к его танкам. Убедитесь, что он на месте и возвращайтесь. Решение о переправе Гелюса приму позже.

Передаю Ободовскому разговор с командующим и его приказ. Подумав, он говорит:

– Петро, зачем нам идти вдвоем. Мне все равно надо выполнять приказ. Я дойду и сообщу тебе по радио, что дошел. А ты доложишь генералу, что я на месте.

– Товарищ полковник, я вам доверяю, но приказ отдан и мне, и я не собираюсь уклоняться от его выполнения. Придется нам пойти вместе.

И мы пошли, вернее поползли от одного застрявшего танка к другому. Пережидая огневые налеты (Ободовский – забравшись в танк, я – прижавшись к танковой башне), добрались мы до плацдарма. В блиндаже командира стрелкового полка я оставил Ободовского, а сам тем же нелегким путем, переползая от танка к танку, возвратился в блиндаж коменданта переправы и доложил в штаб, что полк Ободовского переправился и занял позиции в боевых порядках пехоты. Мне передали приказ командующего переправить полк майора Гелюса ближе к вечеру, в сумерки.

Вскоре немцы предприняли несколько сильных атак против частей, оборонявших плацдарм. Не добившись успеха, противник в конце концов примирился с тем, что наши части прочно закрепились на западном берегу Друти.

Эпопея с переправой полка имела тяжелое продолжение. Мне пришлось провести не одну ночь рядом с застрявшими танками, организуя их эвакуацию. К танкам подводили деревянные колеи и тягачами вытаскивали из болота. Невольно вспомнишь Чуковского: «Как трудно тащить бегемота…» – а тут танки, и под огнем немцев.

С тех пор прошло почти шестьдесят лет. Точно ли передала память все детали пережитого, не упущено ли что-то существенное? Мы ведь тогда дневников не вели, это строжайше запрещалось. Но одна картина глубоко и точно навсегда врезалась в память: лежу, прижавшись к броне башни, слышу и чувствую близкий разрыв мины и вижу, как осыпается под разлетающимися осколками снег, образуя дорожку, неотвратимо приближающуюся, неся с собой твою гибель. Бррр… И останавливается, обессиленная, вблизи. Зримо ощутимая картина близости смерти. Но миновало! Не окажется ли следующая ближе и сильнее?

Несколько слов о судьбе полковника Василия Ободовского. Я в те дни ближе узнал этого мужественного и открытого для дружбы человека. Не знаю, что сближает людей более тесно, чем пребывание под огнем и ощущение совместной ответственности за жизнь подчиненных и успех боевого дела. Разве забудешь, как мы шутили в блиндаже, когда бревна наката шевелились над нашими головами от разрывов снарядов, как мы с аппетитом поедали пирожки с мясом жеребенка, принесенные командиру полковым поваром, как мы ползли по роковой пойме? Но нашей дружбе не суждена была долгая жизнь. Полковник Ободовский погиб в середине июня во время рекогносцировки перед большим наступлением. Мина разорвалась в ветвях дерева, под которым стояла рекогносцировочная группа. И погиб один человек. Им оказался красавец полковник Ободовский. Здесь же получил легкое ранение генерал Горбатов. Так и не было установлено, чья это была одинокая мина – противника или своя. Горько и обидно.

Охватывая мысленным взором всю «днепровскую эпопею», я невольно признаюсь себе, что самым запавшим в душу и вместе с тем самым горьким воспоминанием остался мрачный январский день, когда я со срочным приказанием мчался из Довска в район Селец-Холопеев, обгоняя колонны пехоты. Шла перегруппировка войск.

Теперь я могу сравнить происходившее по времени несколько позже на Друти с тем, что я пережил в тот январский день. На Друти к обостренному чувству ответственности примешивалось и чувство страха: что говорить, сосало под ложечкой, когда вблизи разрывались мины. Январское же задание не было чревато опасностью. Войска двигались вдоль фронта, вне досягаемости огня артиллерии противника. День был нелетный, не могло быть и ударов авиации. Ответственность сводилась лишь к тому, чтобы мчаться и вовремя выполнить задачу. Что же так взволновало меня и оставило такой глубокий след в памяти? Люди, солдаты в колоннах, которые я обгонял. Сильный с утра мороз сменился оттепелью. Дороги развезло. Дождь со снегом слепил глаза. Пехота в насквозь промокших валенках, чавкая шла по лужам. А я на скорости мчался, обдавая промокших и промерзших людей веером брызг.

Что могли думать обо мне солдаты, шедшие к тому же под тяжестью оружия и набухших от влаги шинелей? Я не видел лиц, но всю дорогу мне казалось, что солдаты бросают в мою сторону взгляд, полный упрека и, может, ненависти; мерещилось, что взгляд этот как бы говорил: «Попадись ты нам, начальник, в других обстоятельствах, мы бы тебе показали кузькину мать и за эту не ко времени оттепель, и за промокшие валенки, и за всю эту бесконечную войну».

Мне было жаль солдат, какая-то печаль охватила меня, боль за них. Несмотря ни на что, они шли вперед. Жаль было и себя, который не был перед ними ни в чем виноват и который ничем не мог им помочь. Над ними, как и надо мной, властвовал неумолимый приказ – суровый закон войны.

23 июня началась наступательная операция «Багратион» (кодовое название рядовым офицерам стало известно только после ее завершения). Начавшись для нашей армии на Друти, наступление завершилось выходом 6 сентября к реке Нарев, к бывшей границе Российской империи, и овладением крепостью и городом Остроленка.

Его кредо – беречь жизнь солдата

Командование нашей 3-й армией генерал Александр Васильевич Горбатов принял летом 1943 года, незадолго до Орловской битвы. После взятия Орла был Днепр, Минск, Белосток, Нарев, Кенигсберг. С его именем связаны успехи и известность нашей армии.

Некоторым подчиненным Александр Васильевич запомнился как «генерал с палкой». Он действительно появлялся с обыкновенным дрыном в местах опасности, не раз подвергая себя риску погибнуть. На палку опирался. Но где-нибудь на переправе, в критический момент, мог огреть, замешкавшихся или трусов вдоль хребта. Таким я видел его на Десне. Здесь он мог вспылить. Но характер у него был ровный. От него никогда не слышали матерщины.

Горбатова отличала не палка. Командующий он был особенный. В его «полководческом почерке» особенно следует выделить принятие нетривиальных решений вызывавших непонимание, а нередко и возмущение стоявших над ним военачальников; решения, граничившие с «оперативным неповиновением». И все для того, чтобы успех достигался меньшей кровью. Забота о солдате, о сведении к минимуму потерь – вот стержень его полководческого почерка. Он был из тех редких командармов, кто в цене победы видел жизнь подчиненных ему солдат. Приведу три примера: форсирование Днепра, взятие Белостока и удержание плацдарма на реке Нарев, когда армия подошла вплотную к границам Рейха.

Замысел форсирования Днепра и его реализация – яркий пример независимого, нешаблонного оперативного творчества нашего командарма. В основе замысла была внезапность. Командующий исходил из того, что противник оценит возможности нашей армии с позиций «правильной» теории как нулевые и… ошибется. При такой оценке немцам никогда не могло прийти в голову, что 3-я армия, обессиленная и обескровленная в предыдущих боях, способна на столь дерзкую операцию. Офицеры штаба знали, что в интересах внезапности генерал Горбатов настаивал на том, чтобы в сторону армии не было никаких передвижений фронтовых резервов. Он категорически возражал против выдвижения в нашу полосу танкового корпуса, на чем настаивал командующий фронтом. И добился своего. Командующий фронтом согласился – выдвижение такой армады привело бы к раскрытию замысла, и кто знает, каков был бы результат.

С точки зрения теории, такая операция граничила с авантюрой. Внезапность и тщательная подготовка определили успех: армия с минимальными потерями успешно форсировала Днепр и захватила большой плацдарм (62 км по фронту, до 30 км в глубину). Блестящая операция завершилась выходом армии на реку Друть, захватом и удержанием плацдарма на ее западном берегу. Были созданы условия для проведения Бобруйской операции и освобождения Белоруссии летом 1944 года.