Зимопись. Книга шестая. Как я был стрелочником

Затем пошло более активное:

– По быстроте приседания!

– По размаху рук!

– По широте открывания рта!

В небольшом перерыве в люк склонилась голова:

– Чапа, ты как? Поучаствуешь? Вылазь хоть на минутку из своей вонищи, глотни воздуха, посмотри на людей!

Кажется, это голос Ядрея. Заботливый голос. И одновременно с подвохом. Любославу будто в мясорубке прокрутило. Если я выйду один раз – значит, смогу и два, и конец спокойствию.

– Рано мне гулять, – бросил я с места. – Еще болею.

– Как хочешь. Впрочем, тебе там тоже не скучно.

Через миг в проеме очертился другой силуэт, на этот раз безухий.

– Не желаешь присоединиться?

– Слабость. Я бы с радостью, но лучше отлежусь.

– Тоже правильно.

Задания расставлялок закончились. Последовал вариант угадайки, который здесь именовался выбиралками: сразу несколько ушкурников с повязками на глазах ловили и на ощупь узнавали пленниц. Девушкам тоже завязали глаза. Палуба ходила ходуном, шарахавшихся в стороны пленниц отпихивали обратно в центр, где они сталкивались, спотыкались и едва не ломали ноги. Ушкурники намного ловчее передвигались по палубе.

То и дело кто-то из пленниц проваливался в открытый люк. Это вызывало шквал хохота. Упавшая трясла головой, руки терли ушибленные места, между тем как ноги нехотя, но быстро поднимались обратно на палубу. В противном случае слышался свист кнута, затем крик боли. Но когда свалилась Калинка, этого не произошло. Тщедушное тельце кубарем прогрохотало по лестнице, перекладины отметились почти на каждой части тела, включая затылок. Встречу с досками днища сопроводил глухой стук. Ни звука не вырвалось из открывшегося рта завалившейся набок головы.

Сразу несколько лиц нарисовалось в проеме люка. Недвижимая фигурка с разбросанными руками вызвала у них единственное чувство – неудовольствие.

– Минус одна, – сказал кто-то.

Игра возобновилась с того же места.

Моя попытка дернуться не прошла, несокрушимая пышная стена остановила и поглотила, как варенье пчелу.

– Увидят. – Дождавшись адекватности, Любослава оторвалась от меня. – Я сама.

Низкий потолок мешал. Приняв согбенную позу и грузно переваливаясь, моя сиделка прокралась по дуге вокруг проема и склонилась, прижав ухо к расцарапанной грудке. Упавшая напоминала сейчас сломанную куклу.

– Дышит, – сообщил горячий шепот.

Глаза Калинки распахнулись. Лучше бы я не смотрел. Паника и страх, помноженные на страдание. И ничего нельзя сделать.

Пышная ладошка с жалостью погладила девушку по голове. То, что происходило сверху, внушало ужас обеим, Любослава вернулась и снова прижалась ко мне. Калинка вновь зажмурилась.

На палубе текла своя жизнь. Девичьи имена уже не составляли тайны, примелькались, поймавший тщательно ощупывал добычу, и выкрикивалось имя. Угадавший под дружный рев собратьев отправлялся с трофеем на берег, невезучих сменял выбранный жребием очередник.

Пленниц оставалось все меньше, страсти накалялись. Кто-то грозил кому-то, звякал металл, до смертоубийства не доводило только вмешательство капитана – просто присутствие уже не сдерживало. Урван сделал свой выбор вне конкурса, но на берег не отбыл, ситуация требовала остаться на борту до конца. Когда увели предпоследнюю пленницу, осталось еще с десяток пиратов. При взгляде на оставшуюся понеслось нытье:

– Это же прыщ на ножках! Всех лучших разобрали! Где справедливость?

– В Священном лесу изобилия, – хохотнул отбывающий.

Плеснули весла, вслед полетели проклятья.

– Кое-что забыли, – сообщил голос Урвана.

Поступление света в трюм перекрыл абрис головы без ушей.

– Очухалась? – Не разобрав в темноте, капитан объявил оставшимся: – Если мертва – за борт, если нет – тоже ваша.

И Калинка пожалела, что так долго отлеживалась.

Глава 8

Всю ночь мы вздрагивали от криков. Девушек вернули в трюм под утро. Даже не спустили – сбросили. Любославу так трясло, что не смогла заставить себя выйти под луч прожектора, которым сейчас являлся люк.

Я понимал. Если разгоряченные ушкурники вспомнят о ней, никакие увещевания не помогут. Потом найдутся доводы, оправдания, ее же сделают виноватой. Лучше не рисковать.

Пленницы сами привели друг друга в чувство. Потихоньку подвезли остальных, судно отправилось дальше.

По ходу плаванья Любославе приходилось подниматься наверх. То мой горшок вынести, то самой сходить «до ветру», то просто воздуха глотнуть, чтоб голова не кружилась. А она кружилась, и довольно часто.

Каждый выход становился испытанием. На палубе никому не давали прохода. Все незанятые руки обращались в пиявок, множившиеся монстры тянулись к вынужденно поднявшимся и присасывались, присасывались… Вышедшую по нужде пираты пихали друг дружке, по их приказам бедолага ползала или танцевала, ее заставляли ходить зигзагом или влезать на мачту. Девушку могли уронить. Могли обласкать и оскорбить, причем одновременно. Когда пленница достигала грани отчаяния, ей милостиво разрешали воспользоваться походным туалетом.

Между стоянками отхожим местом служила доска с дыркой посередине, которую выставляли за борт. Вспомнилось, что на больших судах таких ставили по две – экипаж большой, а пища в дальних плаваниях часто выходила за рамки усваиваемости. Именно отсюда старинный международный значок ватерклозета – два овала. А вовсе не.

Время от времени доску намеренно шатали, затем с хохотом вылавливали в воде и вытягивали «улов» на канате. Голуба и прочие красавицы ни разу не вышли наверх без того, чтоб не искупаться. Если внешние условия позволяли, за ними бросалась за борт большая часть команды. Поднимание на палубу затягивалось, каждый считал именно своим долгом подсадить или принять купальщицу, что вело к выяснению отношений. Иногда вплоть до приглашения капитана для разруливания, чтоб не дошло до увечий и большего. Удивительно, но потом едва не покромсавшие друг дружку ушкурники вместе весело обсуждали, как все было здорово.

На обратном пути приходилось повторно выдерживать активность превращавшегося в осьминогов экипажа. Вернуться без своеобразного «круга почета» было невозможно, обойденные могли обидеться и выказать обиду кулаками. Пихание усиливалось, каждый стремился шлепнуть, ущипнуть и пожамкать. Возникала конкуренция, вновь вспыхивали споры и ссоры. Заключались пари, в которых объектом приложения и затем виноватой всегда являлась пленница. Футбол живым человеком длился долго, команда знала, что теперь несчастной спешить некуда. Возвращение приравнивалось к попаданию в рай.

До первого вздоха. Затем снова хотелось наружу, на любых условиях. Невозможно передать спертый запах трюма, который никогда не проветривали. Смрад, пот, грязь, зловоние… Мы этим дышали. Мало того, мы в этом жили. Достаточный вклад в букет вносила гнилостная жижа, вечно покрывавшая дно. Щели между досками обшивки были законопачены паклей и смолой, но вода находила пути. Капельки превращались в ручейки, их приходилось вычерпывать ковшиками и в деревянных бадьях поднимать наверх. Это тоже легло на изнуренные плечи пленниц.

Любослава в меру сил помогала. Походы вверх давались ей тяжело. Живот мешал подниматься по лестнице с перекладинами, а опасения за ребенка заставляли не делать резких движений и не браться за неподъемное и полногабаритное. Когда она бралась за что-то, ей помогали другие пленницы. Вместе кое-как справлялись. Я наблюдал из-за своей ширмы и не мог вмешаться. Моя затянувшаяся болезнь – залог безопасности Любославы. Приходилось терпеть.

Однажды ко мне спустился Урван. Любослава от его взгляда метнулась за ширму. Капитан осмотрел меня, шершавая ладонь потрогала лоб.

– Поправляешься? – Подстилка с хрустом просела под тяжестью тела. – Чапа, мы раньше не встречались?

Ушей у капитана нет, но голос он запомнил. И почти узнал. Или узнал и скрывает?

Нет, жесткие глаза сомневались, в них что-то смутно проклевывалось… но не больше. Память ничего не выдавала, как он ни вглядывался в мое лицо. Это и была ошибка.

– Может, где-то пересекались. – Я пожал плечами. – Но вас мне видеть не приходилось, это точно. Я бы запомнил.

Капитан не обиделся, безухость давно стала его фишкой, отличительным знаком.