Белые и черные

– Уж встала?! И немцы налицо? – спросил Меншиков, как-то довольно странно протянув последние слова. В голосе его слышалось презрение.

– Ее величество изволили сесть и по правую руку посадить его высочество герцога Голштинского с супругою, по левую – цесаревну, а там – все прочие… Вашей светлости место в замке оставлено, против ее величества.

Меншиков повернулся и стремительно вышел. За ним последовал Остерман.

В коридоре он спросил Меншикова:

– Молодой князь Долгоруков был хорошо рекомендован уже вашей светлости… прежде?

– Нет, я его теперь только рассмотрел. Почтительный детина. А у нас все грубияны.

– Не мешало бы, если новый человек, попристальнее и потщательнее рассмотреть его… А то… при великом князе…

– Думаешь, в родню свою? Смотри же за ним! Конечно, от Долгоруковых мне ожидать многого не приходится. Вот и он мне говорил, указав на Балакирева, о котором-то, что пробовал уже мальчика против нас настраивать.

– Так не изволите ли дать покуда другое назначение юнкеру Долгорукову? – еще задал вопрос Остерман.

Светлейший принял эту назойливость за желание себя учить и брюзгливо ответил:

– Знаешь, Андрей Иваныч, я немцев вообще люблю таких, которые дело свое отправляют все как следует… а в наши дела соваться я и русским близким не даю. Ты хороший человек, а применяться к нашему норову не горазд.

– Здесь, ваша светлость, собственный интерес вашей милости заключается в окружении августейшего питомца только преданными вам людьми…

– Конечно… Спасибо за наставление. Почему не так? Только дай мне самому также к нему присмотреться. Вас, немцев, много теперь в голштинской шайке, и про тебя самого мне говорили, что ты и туда и сюда норовишь. Стало быть, с русскими родовитыми ладить мне еще больше нужно…

Возражать на это Остерману было некогда, потому что они дошли до дверей залы, где собраны были члены Верховного совета.

Когда началось заседание, генерал-адмирал прочитал рапорт о состоянии флота, закончив перечислением наличности судов, годных для службы, да требованием средств на укомплектование команд и снабжение орудиями галер, готовых почти, на штапелях.

Требование генерал-адмирала принял к сердцу герцог Голштинский и стал что-то говорить вполголоса ее величеству на немецком языке.

Головкин, сидевший подле цесаревны Елизаветы Петровны, пока продолжалась речь герцога, тихо сказал генерал-адмиралу:

– Верить вам мы вполне готовы, но для того, чтобы обсудить в полной мере необходимость держать нам такую, постоянно прибывающую, морскую силу, надо бы было, чтобы вас поддерживали еще голос или два. Покойный государь сам был моряк и мог лично судить, что ему требовалось, а теперь в совете рассуждать некому, кроме вас.

– И мы в морском деле смекаем кое-что, коли в морские чины производились и морскими силами командовали перед врагом, – заметил, тоже негромко, князь Меншиков.

– Говорите же, князь, какое ваше мнение? – спросила цесаревна Анна Петровна, очевидно желавшая найти какую-нибудь поддержку своему супругу.

Для него же вопрос о флоте, в видах содействия возвращению прав Голштинии, был теперь вопросом первой важности.

– Мое мнение, ваше высочество, буде изволите желать слышать его, одинаковое с генерал-адмиралом. А если господину канцлеру не кажется важным флот, то это потому, что на море он никогда не бывал и фрегата от шкуны не отличил бы, если бы не разная величина их.

Канцлер проглотил эту пилюлю, но не хотел совсем остаться в долгу:

– Я знания своего в морской части не объявляю, а думаю только, что один или два члена, знающие морское дело, кроме генерал-фельдмаршала и адмирала, в совете были бы не лишние, когда, кроме двоих, все мы тут ничего не смыслим. Приращение флота как военной силы идет в государствах об руку с сухопутными силами и, не ожидая близкой войны, не делается… с одной стороны, чтобы соседей не тревожить, а с другой – при сокращении подушного сбора содержать и настоящие силы трудно. С военной силой рядом идет и застройка крепостей…

– Я обозрел все крепости, пограничные с Речью Посполитой, и могу заявить, что гарнизоны следует немедленно пополнить, а к Курляндскому герцогству надлежит подвинуть еще другой корпус, по зимнему пути, на всякий случай…

– Ваше величество! – не выдержал канцлер. – Господин генерал-фельдмаршал сейчас в совете заявляет даже о движении войск к границам; позвольте же узнать: с кем мы в войне находиться будем? Иностранной коллегии ничего подобного не дано знать, а нужда, стало быть, требует ведать, как и что сообщать послам дружественных держав…

– Никакого сообщения не следует делать, ваше величество, – тоже возвысив голос, ответил Меншиков. – К чему господину канцлеру нужны оповещения наших внутренних распорядков?!

– Не нушно… не нушно… – с непривычною живостью поддержал герцог Голштинский Карл-Фридрих… – И сили, на всакий слюдшай, дольшно имметь… сстес…

Канцлер поник головою.

– Конечно, нужно всегда иметь под рукою готовое войско, тем паче когда теперь требуется заранее сделать распределение сил и средств снабжения провиантом, – поддержал Толстой. – Это и без войны необходимо. И приходится скорее послать корпус не мешкая на Кавказ… чтобы не потерять плодов войны с Персиею, веденной покойным государем. Господин канцлер, я надеюсь, не изволит похулить нашего объявления? Для внутреннего порядка нужно иметь достаточно войска… тоже…

Головкин из-под ресниц поглядел на Толстого сперва подозрительно, но, должно быть, успокоился, получив от него взгляд, говоривший: «Не беспокойся… эта пуля не в пользу Голштинии!..»

– Положение дел на юге, – начал теперь говорить довольно чисто, хотя и с заметным немецким акцентом, Остерман, – действительно таково, что требует вовремя снабжения персидского корпуса людьми в достаточном числе, а главное – выбора хорошего, опытного генерала, который умел бы и недостаток численности заменить разумною предприимчивостью. Самым подходящим вождем при персидском корпусе оказывается князь Василий Владимирович Долгоруков – умный, опытный, находчивый.

– Я против этого ничего не имею… Можно послать и его, – молвила государыня.

Головкин подумал, что испугавшее его вначале предположение о войне в Европе кануло в Лету, но он ошибся. Остерман, почтительно поклонившись ее величеству, как бы своим решением поощрившей его для продолжения заявлений, взглянул на герцога Голштинского, не спускавшего с него глаз, и продолжал:

– Но… отделив от украинской армии в Персию достаточный деташемент, удобно передвинуть на новое квартирование полки, расположенные в Смоленской, Московской и Псковской провинциях – ближе к Риге и границе, согласно положению дел, усмотренному его светлостью при личном объезде по граничным крепостям, с целью инспектирования оборонительных средств… на всякий случай…

– Передвинуть теперь же, немедленно… не правда ли, мамаша? – поспешила цесаревна Анна Петровна.

Мать ответила ей наклонением головы в знак согласия, прибавив:

– Конечно, князь находит это нужным.

Головкин просто позеленел и, обратившись к герцогу с заметным дрожанием в голосе, ехидно поставил почтительный вопрос:

– Ваше высочество изволите, конечно, находить это нужным в виде угрозы Дании, давнишней союзнице России? Не мешает тогда уже прямо действовать… Ехать светлейшему князю в Лифлянды; по сборе войска посадить его на корабли и переехать прямо в Шлезвиг, без объявления… А там уже объявить. Пришли, мол, и заняли! Коротко и ясно! Ладно ли только так будет? Не поднимутся ли на нас тогда за Данию державы, подписавшие договор в качестве медиатирующей стороны в споре шведско-датском?

– До этого дело, надеюсь, не дойдет; напрасно господин канцлер так думает! – отозвался Меншиков. – А от командования – буде воля всемилостивейшей государыни меня на сие изберет – не отрекаюсь. Нам места в Шлезвиге знакомы… Но, я полагаю, передвижения сил своих, хотя бы и ближе к берегу восточного моря, сделать никто нам не помешает! И можно указать господину канцлеру множество предлогов достаточных, буде его превосходительство отказывается их изобресть, по ходу дела, для объявления сильно затронутым в деле державам…

– Да, я признаюсь, – ответил Головкин, – не вижу никакого предлога, достаточно сильного, для оправдания в глазах держав наших движений. Никто после обещания ее величества поддерживать голштинские требования не станет верить каким бы ни было нашим отговоркам.

– Да, когда бы мы уже прямо двинулись, согласно вашему совету, господин канцлер? Это – так! Но пока войско наше сосредоточится у Риги – ответ очень разумный есть: в Курляндии беспорядки и… мы не можем допустить, чтобы какая-нибудь другая держава, Франция например, старалась уничтожить права русской принцессы – вдовы, садя в курляндские герцоги своего кандидата. Хотя бы и называли его для вида саксонским принцем…

– Разумеется, предлог законный и ближе всего к русскому сердцу, – поддержал Толстой. – Только не нужно дальше Ревеля флота посылать и перестать высказывать открыто, что второму голштинскому принцу отдается вторая русская цесаревна, с островами на Балтийском море в приданое, – вдруг отрезал Петр Андреевич.

С разными чувствами теперь взглянули на него герцог Голштинский и обе цесаревны. Младшая не удержалась и с хохотом послала ему рукою поцелуй. Императрица взглянула на Меншикова, и его упорный взгляд, вероятно, подействовал на высказанное решение:

– Мы на второй брак еще не давали согласия, и все зависит от воли нашей дочери Лизы, которая нам сказала, что покуда идти замуж за Карла она не намерена.

– Тогда, ваше величество, приемлю смелость объявить, что с мнениями, высказанными здесь, в совете, в качестве заведующего иностранными делами я не встречаю разногласия и относительно поездок светлейшего князя и расквартирования войск около Риги можно во всякое время дать успокоительные объяснения датскому послу и… английскому… не мешает! – заключил, растягивая умышленно последние слова, канцлер Головкин.

Герцог Голштинский и цесаревна Анна Петровна грустно потупились. Толстой еще вставил:

– До времени можно, я думаю, тоже от объявлений этих воздержаться, чтобы не стеснять нам своих действий. Время объявления само скажется по ходу дел, при рассуждениях в совете…

– Я очень рада, господа, что вы в первое же собрание дошли до соглашенья, как и что удобнее делать, – молвила императрица, вставая с места, чтобы уйти.