Белые и черные

Все также встали с мест. Герцог Голштинский схватил за руку царственную тещу и с нескрываемым беспокойством произнес скороговоркою, по-немецки:

– Не оставляйте, мутерхен, нашей бедной Голштинии в жертву!

– Будь покоен! – благосклонно обнадежила его высочество императрица. – Работы по флоту и сборы войска будут продолжаться не останавливаясь. Так ведь ты думаешь, князь Александр Данилыч?

– Точно так, ваше величество! – почтительно наклонив голову, ответил светлейший и получил благодарный взгляд Анны Петровны, отправившейся вслед за матерью.

В дверях государыня остановилась и сказала:

– Прошу покорно, господа, с нами отобедать. Я только переоденусь. Александр Данилыч, пошли за Дарьей Михайловной!

– Я успею сам за ней съездить, ваше величество.

И он вышел, а за ним – Остерман. Прочие остались в зале на своих прежних местах за столом.

Толстой сел в стороне и задумался. Старцу представились, один за другим, делавшие предложения и заявления, и он стал глубже вникать в каждое из них, совершенно забыв об окружающих. Долго ли продолжалось это состояние, он не мог определить, и, вероятно, полет идей увлек бы его еще дальше, если бы не Макаров, приглашавший подписать протокол.

– Подписать! А! Изволь… только дай пробежать, что тут у тебя настрочено.

– Я записывал все, что только положили…

– Однако, кажется, не говорено было, чтобы Меншиков теперь же ехал в Ригу?

– Можно оговорить, буде угодно – «если потребуют дела».

– Этак лучше будет… добавь же.

Макаров присел, дописывая.

– Никаких таких дел оказаться не может, – сделал возражение, в свою очередь прочитав этот же пункт протокола, Головкин.

– А государыня-то уполномочила светлейшего князя продолжать сборы войск! – напомнил Макаров.

– Ну, пожалуй, если так… А что ты, Алексей Васильич, не внес моего предложения о пополнении совета еще кем-нибудь из знающих дела, например морские?

– Отстранили эту надобность молчанием и заявлением светлейшего, что по представлениям генерал-адмирала князь, как адмирал, может судить основательно…

– Мало ли что он! Нашлись бы и лучше знающие дело…

– Из сенаторов нет теперь никого, – смело ответил Макаров – а не сенаторов нельзя сажать в совет.

– Есть и из сенаторов знающие. Павел Иваныч, например…

– Он совсем не моряк и во флоте ничего не смыслит! – ответил генерал-адмирал.

– Не понимаю, граф Федор Матвеич, тебе-то из чего идти против увеличения числа членов этого совета, в котором наших, русских голосов, при разногласиях, всегда будет меньше немцев? Представь ты, что сторону немца Остермана будут держать герцог Голштинский, жена его и, скорее всего, Елизавета Петровна да Меншиков. Всех же нас остальных сосчитай, насколько будет меньше! Как же не надобно, вы говорите, увеличить число русаков в совете?

– Согласен, только… Павел Иваныч едва ли при этом большинстве примкнет к нашему меньшинству! – ответил умный Апраксин. – Кого другого – пожалуй… Его – нет! За него я не хочу ручаться…

– И я тоже, – выговорил лениво Толстой.

– Кого же бы ты думал, граф Петр Андреевич? – спросил Головкин, как видно, сильно затронутый за живое невыгодным для него составом членов совета.

– Можно бы посадить: Мусина, Матвеева, Шафирова…

– То есть целый старый Сенат?! Не согласен!

И разговор пресекся.

Толстой встал и подошел к окну. Через минуту к нему присоединился собравший все подписи Макаров и тоже начал глядеть на набережную.

– А ведь это Анна Ивановна едет мимо? Прибыла из Митавы! – вдруг с живостью воскликнул кабинет-секретарь.

Все сидевшие поспешили к окну.

– Вот и князь с княгиней поднимаются на берег. Они, верно, встретятся у подъезда с ее высочеством! – продолжал высказываться Макаров. Никто ему не отвечает, но на лицах всех является горячее ожидание. Головкин медленно отходит от окна и направляется к приемной.

Слышнее раздаются голоса. Члены совета тоже выходят в приемную.

Балакирев, смотря из окна приемной, раньше Макарова заметил приближение герцогини Курляндской и поспешил доложить ее величеству.

В то же мгновение, когда приезжая герцогиня вступила с князем и княгинею Меншиковыми из входных дверей в переднюю, из своей приемной вышла императрица, переодетая к обеду, в полном параде и малой короне.

– Государыня, тетушка-матушка, как ваше величество Бог милует! – подходя к руке ее величества, приветствовала монархиню племянница.

– Здравствуй, Аннушка… очень нас обрадовала своим посещением! – с поцелуем молвила Екатерина I. – Бог тебя любит, душа моя! Примета есть – прямо к обеду… Пойдем в столовую.

Обед кончился, когда уже смеркалось, и из-за стола все вышли утомленные, а Макаров и герцог Карл-Фридрих – даже более других.

Когда светлейший сходил с лестницы, Балакирев догнал его и доложил вполголоса:

– Ваша светлость, один из придворных герцогини Курляндской просил передать вам письмецо из Митавы, вот оно!

Князь опустил его торопливо в карман.

– А ты покажешь мне этого человека? – спросил светлейший.

– Могу, ваша светлость, привести к вам и представить в доме вашем.

– Жду!.. Пропустят вас тотчас.

Прибыв к себе, светлейший потребовал налицо Шульца и приказал митавское письмо читать прямо по-русски. Вот что услышал князь после обычного формального титула: «Герцогиня решила сама выпросить у государыни разрешение выйти замуж за предлагаемого ей дворянской партией графа Морица Саксонского. Она уже дала слово, и граф должен будет летом приехать в Митаву».

– Ну… стало быть, спешить еще теперь нечего! – выслушав письмо, сказал князь-супруг жене. – Здесь у нас, Дашенька, сегодня все сошло как по маслу. Голштинское сватовство Толстой, спасибо ему, прокатил на вороных, мне руки развязаны и силы даны в полное распоряжение. Не Морицу, а Александру, судя по теперешнему, судьба соизволяет, видно, надеть курляндскую корону!

Жена промолчала, думая совсем противное, но не желая тут же разрушать мечтания мужа.

Прошла неделя, за ней другая и третья, вестей новых ниоткуда не было слышно.