Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 5: Методы изучения взаимозависимостей в обществоведении

Замятин Д.Н. Метагеография: пространство образов и образы пространства. – М.: Аграф, 2004. – 512 с.

Замятин Д.Н., Замятина Н.Ю. Пространство российского федерализма // ПОЛИС. – М., 2000. – № 5. – С. 98–108.

Замятина Н.Ю. Модели политического пространства // ПОЛИС. – М., 1999. – № 4. – С. 29–41.

Кант И. Критика чистого разума. – СПб.: Тайм-Аут, 1993. – 477 с.

Колосов В.А., Мироненко Н.С. Геополитика и политическая география. – М.: Аспект Пресс, 2001. – 479 с.

Парсонс Т. О социальных системах. – М.: Академический проект, 2002. – 831 с.

Туровский Р.Ф. Политическая география. – М.; Смоленск: Изд-во СГУ, 1999. – 381 с.

Ягья В.С. Пространство в политической географии (постановка проблемы) // Экономическая и социальная география: проблемы и перспективы. – Л., 1974. – С. 73–79.

Agnew J. Place and politics. The geographical mediation of state and society. – Boston: Allen & Unwin, 1987. – 267 р.

Archer M. Culture and agency. – Cambridge: Cambridge unive. press, 1989. – 343 р.

Archer M. Structure, agency and the internal conversation. – Cambridge, UK; N.Y.: Cambridge univ. press, 2003. – 370 р.

Bertalanffy L. von. General systems theory. – N.Y.: G. Braziller, 1969. – 289 р.

Deutsch K.W. Nationalism and social communication. – N.Y.: Publ. jointly by the Technology Press of the Massachusetts Institute of Technology, and Wiley, 1953. – 292 р.

Deutsch K.W. Political community at the international level. – Garden City, N.Y.: Doubleday, 1954. – 70 р.

Developments in electoral geography / Ed. by Johnston R.J., Shelley F.M. and Taylor P.J. – L.; N.Y.: Routledge, 1990. – 278 р.

Easton D. A systems analysis of political life. – N.Y.: Wiley, 1965. – 507 р.

Giddens A. Central problems in social theory: action, structure and contradiction in social analysis. – L.: Macmillan, 1979. – 294 р.

Giddens A. The constitution of society. Outline of the theory of structuration. – Cambridge: Polity Press, 1984. – 402 р.

Hay C. Political analysis. A critical introduction. – N.Y.: Palgrave, 2002. – 314 р.

Sack R. Human territoriality: Its theory and history. – Cambridge, N.Y.: Cambridge univ. press, 1986. – 256 р.

Soja E.W. Postmodern geographies. The reassertion of space in critical social theory. – L.; N.Y.: Verso, 1989. – 266 р.

Yi-Fu Tuan. Topophilia. – Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1974. – 260 p.

Власть людей

Действие как событие и текст: к социологическому осмыслению Поля Рикёра

    А.Ф. Филиппов

Теоретическая социология соприкасается с философией, но отношения между ними непростые. Полноценная теоретическая работа в социологии возможна лишь с опорой на философию – если, конечно, та предоставляет для этого поддающиеся освоению ресурсы, если обращение к ней напрашивается логикой науки, а не прагматическими соображениями вроде «обновления» или «актуализации». В своей статье я пытаюсь показать, что может взять общая, абстрактная социологии из философии Поля Рикёра.

Это рассуждение – лишь часть большого проекта, посвященного теории социальных событий. Социология, в ее веберовском варианте, возникала как наука о действии, и уже довольно давно социологи и философы (иногда, как в случае Джорджа Герберта Мида, социолог и был философом) пришли к выводу, что действие – это событие. Но социология действия развилась в несколько любопытных концепций, а социология события, концептуализация события до сих развиты очень мало. При помощи философии Рикёра я хочу сделать несколько шагов в направлении их совершенствования. В этой работе я исхожу из того, что действие есть событие, совершающееся в мире. Это суждение обладает интуитивной достоверностью, но трактовки «действия», «события» и «мира» у разных авторов различаются иногда очень серьезно, и вопрос об основоположениях философии действия как события pluraliatantum остается открытым.

Одно из сравнительно менее амбициозных рассуждений, отвечающее на такого рода вопрос с точки зрения теоретико-социологической, я попытаюсь развить ниже, отталкиваясь от статьи Поля Рикёра «Модель текста: осмысленное действие как текст» [Рикёр, 2008] и от позднейших публикаций, в первую очередь, книг «Память, история, забвение» [Рикёр, 2004] и «Я-сам как другой» [Ricoer, 1992]. Социология в данном случае будет рассматриваться как одна из версий теории действия, а действие – как событие действия.

I

Статья Рикёра тематически принадлежит тому полю, которое можно было бы назвать междисциплинарным, если бы от частого употребления это слово не потеряло почти всякий смысл. Рикёр исследует проблемы нескольких дисциплин, он привлекает разнородные ресурсы, прежде всего, разумеется, философские, а также теоретико-социологические и лингвистические, но, возможно, правильнее всего было бы говорить о том, что здесь мы имеем дело именно с теорией действия как особой дисциплиной. Развернутая теория действия может оказаться и социологией[21 - «Макс Вебер определяет свой объект как “sinnhaftorientiertes Verhalten” или “ориентированное по смыслу” поведение», – говорит Рикёр, терминологически не точно цитируя классика социологии [Рикёр, 2008, с. 29]. Именно определения Вебера служат для него отправным пунктом при доказательстве герменевтического призвания социальных наук.], и этикой, но здесь она еще не развернута, она только начинается.

Гипотеза, говорит Рикёр, состоит в том, что социальные науки являются герменевтическими, «1) поскольку их объект обнаруживает некоторые черты, конститутивные для текста как такового, 2) поскольку в их методологии разрабатываются процедуры, аналогичные процедурам “Auslegung” или интерпретации текста» [Рикёр, 2008, c. 25]. Отсюда вытекают и задачи: необходимо выяснить, продолжает он, «до какой степени понятие текста можно рассматривать в качестве парадигмы так называемого объекта социальных наук и насколько мы можем использовать методологию интерпретации текста как парадигму интерпретации в социальных науках» [Рикёр, 2008, c. 25]. Методологический вопрос, таким образом, поставлен в зависимость от вопроса о самом объекте. Именно потому, что действие отчасти подобно тексту, его и можно толковать, подобно тексту. Но к действию Рикёр переходит лишь после того, как дает характеристику дискурсу как событию языка. Он говорит также и по-другому: «речь как событие», «исполнение языка в дискурсе» [Рикёр, 2008, c. 26]. Событийная действительность дискурса противопоставляется относительно устойчивой системе языка. Дискурс моментален (совершается когда?то), персонализирован (совершается кем?то, содержит в себе референцию к говорящему), а также разомкнут, т.е. отсылает не только к своей собственной истории, но прежде всего к миру (о чем говорят) и к участникам (для кого говорят).

Зафиксируем здесь пока что следующее: Рикёр различает пребывание системы (языка) и преходящий характер дискурса. Язык исполняется в дискурсе, событие дискурса есть только в настоящем, поэтому для истолкования дискурса его ноэма должна быть запечатлена, зафиксирована. Рикёр подчеркивает, что фиксируется именно смысл сказанного, а не событие говорения[22 - Заметим попутно, что смысл этого события как события тоже может быть фиксирован, если будет запечатлен как смысл события наблюдения за говорением. К этому мы еще вернемся.]. Итак, система языка действительна как некий ресурс возможностей, она актуализируется через исполнение посредством высказываний, которые названы моментальными (значение моментальности не расшифровано), а поскольку все моментальное исчезает, нам остается схватить пребывающее в моментальном, т.е. смысл, который, будучи запечатлен, обретает характер пребывания. Смысл, говорит Рикёр, превосходит событие. Сначала – как ноэма говорения. Затем – как «диссоциация буквального смысла текста и внутренней интенции рассказчика при запечатлении дискурса» [Рикёр, 2008, c. 28]. В третий раз – через отсылку к миру в целом или некоему миру. «В устной речи диалог непосредственно относится к ситуации, общей для собеседников. Эта ситуация в некотором смысле окружает диалог. Ее ориентиры могут быть показаны жестом, или на них можно указать пальцем, или обозначить их остенсивным способом самим дискурсом путем косвенной референции…» [Рикёр, 2008, c. 28]. Таким образом Рикер приходит к рассуждению о неостенсивной референции. Подобно тому, говорит он, как записанный текст освобождается от ситуационных интенций говорящего, он «освобождает свою референцию от ограничений остенсивной референции. Для нас мир – это совокупность референций, открываемых текстами» [Рикёр, 2008, c. 28].

В этом месте у Рикёра появляются важные понятия, своим происхождением обязанные философской биологии, а позже получившие хождение в немецкой философской антропологии, феноменологической социологии и экзистенц-философии. Это понятия «окружающего мира» (Umwelt) и «мира» (Welt). Мы можем, следуя Рикёру, представить себе следующую триаду: ситуация – окружающий мир – мир. Ситуация столь же моментальна, как и дискурс, Umwelt – это референт дискурса, Welt происходит из Umwelt, представляя собой «проекцию мира из конкретной ситуации» [Рикёр, 2008, c. 42]. Вопрос, на который здесь не так легко ответить, заключается в том, различает ли Рикёр ситуацию и Umwelt. «Тексты, которые мы читаем, понимаем и любим, отсылают не к Umwelt остенсивных референций диалога, а к Welt, проектируемому неостенсивными референциями» [Рикёр, 2008, c. 42].

Однако «Umwelt» и «остенсия» – понятия из разных философских словарей[23 - На это обстоятельство недостаточно обращают внимание исследователи, вдохновленные герменевтической программой Рикёра [Ср., напр.: Packer, 2011, p. 117].]. Чтобы их связать между собой, нужна была заметная предварительная работа. При этом сопряжение (без внятного различения) «ситуации» и «Umwelt», а также различение «Umwelt» и «Welt» как областей остенсивной и неостенсивной референций – решения, имеющие далеко идущие следствия, если принять в расчет историко-философский фон этого рассуждения. Прежде всего, следовало бы задать вопрос о возможности полного отождествления Umwelt c областью остенсивных референций. Давно известны возражения против того, что можно было бы назвать простым «указанием на» («элементарной остенсией»), при котором не важны ни история, ни контекст указывания, ни уточнения и дополнения[24 - В свое время У.В.О. Куайн, рассматривая вопрос об остенсивном научении и отталкиваясь от § 33–38 и § 454 «Философских исследований» Л. Витгенштейна, показал важность общего контекста указывания [см.: Quine, 1968, P. 185–112; Quine, 1973, p. 44 f].]. Рикёр изначально не только не ставит это под сомнение, но как раз исходит из остенсивных референций диалога. В ситуации диалога «остенсия» не может быть в строгом смысле слова точечным указанием на вещь или обстоятельство, тем более – на одну только черту или свойство вещи или характеристику обстоятельств. Это именно согласованная моментальная тематизация событий и обстоятельств диалога.

Воспользуемся классическим примером из Lectureson Conversation Харви Сакса, чтобы прояснить суть дела. Сакс предлагает анализировать следующую ситуацию:

«Миссис Дикс повернулась к мужу и дружелюбно, но притом явно командирским тоном требует передать кое-что с другого края стола. Мистер Дикс поворачивается к жене, теперь они – лицом-к-лицу. – “Пожалуйста,” – напоминает он, и в голосе его слышен легкий упрек. – “Пожалуйста,” – повторяет она. Она растягивает слово, как бы для того, чтобы показать: ей не нравится, что ее поправляют, – и вместе с тем, таким тоном, который указывает на ее готовность признать: это необходимо» [Sacks, 1992, p. 657]. Но что, продолжает Сакс, мы получим при простой записи разговора (речь идет именно о письменной записи)? – Примерно, такой обмен репликами:

A: Передай соль.

B: Пожалуйста.

A: Пожалуйста –

и B передает соль.

(Предполагается, что запись делал наблюдатель.) Дело тут в следующем. Высказывание «передай соль» могло бы считаться вполне завершенным высказыванием, т.е. на нем и разговор мог бы считаться завершенным. Но это не так: пока не состоялось локализованное и релевантное в данной секвенции действие («ocated sequentially relevantaction»), т.е. пока действие не завершено, не завершено и высказывание [Sacks, 1992, p. 657]. Теперь, если представить себе, что миссис Дикс еще менее вежлива, мы уберем из этой записи глагол, так что понимание происходящего на основе одного только записанного обмена репликами станет еще труднее:

A: Соль.

B: Пожалуйста.

А: Пожалуйста.

При такой записи теряется все, что есть в живом ходе событий, к которым относятся и сам разговор, и действия, им предполагаемые. Остается лишь поставить вопрос о статусе такой записи, т.е. о характере текста. До известной степени правы те, кто, цитируя Рикёра, говорит, что понять транскриптинтервью – значит получить доступ к тому способу бытия в мире, который открывается неостенсивными референциями текста [Packer, 2011, p. 119]. То же самое, с соответствующими изменениями, относится и к записям наблюдений и т.п.[25 - «…Не следует забывать, что все начинается не с архивов, а со свидетельства, и что, при всей принципиальной недостаточности его надежности, в конечном счете у нас нет доказательства, что нечто произошло, чему, как уверяет кто?то, он был лично свидетелем…» [Рикёр, 2004, c. 204]. Притом что в науке речь идет о методически контролируемом опыте наблюдения, иногда, как известно, приходится именно сопоставлять показания живых свидетелей. То, что в основании знания всегда находится живой опыт, далеко не всегда учитывается социологами.]

Все так, но что с остенсивной референцией? Здесь есть предмет, на который указывают, а именно соль. Однако здесь нет ни глаголов в личной форме, ни обстоятельств времени и места. Нам нужно было бы указание на событие действия, а не на предмет – солонку, – но как раз события действия здесь и нет, причем нет ни в живом диалоге, ни тем более в его записи. Нам нужно было бы понять личную отнесенность высказывания – но здесь она сведена к минимуму, так называемому turn-taking (очередности) в разговоре. И если для того, чтобы понять «действие как текст», нам нужно определиться с пониманием мира как областью неостенсивных референций, то можем ли мы говорить о нем, не разобравшись с остенсивными референциями? Попытки определить остенсивные референции наталкиваются на сложности вполне определенного свойства, но может ли это иметь последствия для определения неостенсивных референций? Даже речь без места, времени и личных местоимений может быть ситуационно вполне адекватна, однако сделать вывод об остенсивной функции высказываний на основании точных, но скупых документов мы не можем – мы можем строить лишь более или менее вероятные предположения относительно того, что там было «на самом деле». Но и сам наш текст имеет ту же природу – это не действительность моментально свершившегося, а пребывание смысла, запечатленного на письме. В конечном счете, как исследователи, мы имеем дело лишь с неостенсивными референциями.

А вот как обстоит дело с понятием «Umwelt». Можно ли приравнивать Umwelt к ситуации? Здесь нам понадобится небольшой экскурс, прежде всего, к авторам, так или иначе важным для Рикёра. Напомним, что в первом своем, теоретико-биологическом значении Umwelt – это не просто существующее в данный момент окружение, но область того, что значимо в мире для живого организма. Процитируем – в данном случае ретроспектива с точки зрения герменевтической традиции будет наиболее уместна – важное разъяснение Г.-Г. Гадамера. Понятие «Umwelt», говорит он, сначала использовалось лишь применительно к окружающему миру человека, той общественной среде, в которой он находится. Однако в более широком смысле могут говорить затем об Umwelt всех живых существ, поскольку они зависят от своей среды. Но живые существа в свой окружающий мир плотно заключены (eingelassen), потому что от него зависит их существование, у человека же есть Welt (мир), а по отношению к Umwelt он свободен. Конституция человека как существа, у которого есть язык, радикально меняет его отношение к окружающему миру и открывает мир. Человек возвышается над Umwelt, а язык есть «свободная и изменчивая возможность» по-разному высказываться об одной и той же вещи [Gadamer, 1999, р. 447–449]. В немецкой философской антропологии считалось (и об этом также упоминает Гадамер), что ситуация может меняться, а Umwelt останется прежней, как генерализация всех возможных для данного живого существа ситуаций. С точки зрения классиков философской антропологии (М. Шелера, Х. Плеснера и А. Гелена)[26 - См. хотя бы у Хельмута Плесснера, самым подробным образом разбирающего понятие Umwelt: [Plessner, 1975. S. 247 ff.] Ср. также у Арнольда Гелена [Gehlen, 1993, S. 79 ff].], у человека в этом смысле нет Umwelt, он открыт миру, Welt. Философская антропология развивалась под значительным влиянием Гуссерля. Для Гуссерля же мир – это «универсум сущего» (Allheitdes Seienden). У каждой постигаемой на опыте вещи есть горизонт сопутствующих объектов (внешний горизонт продолжающегося опыта, предельным образом – возможный опыт всего реального [Husserl, 1975, р. 25 ff]). Строго говоря, в таком случае «мир» соответствует трансцендентальному, чистому Эго как поток его «когитаций» [Husserl, 1987, р. 23]. Если же перейти от «монады» Я к интерсубъективной «общности монад», то у такой общности будет свой мир, и эти миры будут «окружающими мирами» таких интерсубъективностей, т.е. аспектами общего им единого объективного мира [Husserl, 1987, р. 143][27 - Это связано с пониманием телесности человека, но мир, получающийся таким образом, – мир вещей, но не живых личностей, говорит Рикёр. См. об этом ниже.].

Наконец, у Хайдеггера – если мы останемся в рамках, так или иначе задаваемых феноменологией, т.е. ограничиваемся сравнительно ранними его текстами, которые создаются одновременно с большинством важнейших текстов немецкой философской антропологии и в полемике с ними, – мы тоже находим важные разъяснения. Фактическая жизнь, Dasein, говорит Хайдеггер в «Лекциях о фактичности», означает бытие в мире, но как представить это наглядно? Традиционно рассуждают так: вот есть материальная вещь, например стол, и она, как пространственная вещь, могла бы восприниматься в разных аспектах или отсылать к другим вещам вокруг (таков, заметим, собственно феноменологический взгляд); но почему здесь появился этот стол и почему он вообще важен для нас? Стол есть здесь как таковой в силу множества обстоятельств. Все то, на что мы обращаем внимание, принимаем в расчет, имеем в виду, не отделено от него, это именно то, что и составляет его определенность. Вещь такова лишь в силу озабоченности, т.е. когда мы ею озаботились и о ней позаботились, обеспечили себя ею, так что она теперь у нас в распоряжении. «Вокруг» («um») – имеет отношение не к геометрической связи, оно есть «вокруг озабочивающегося обхождения с миром» [Heidegger, 1988, S. 101–102][28 - Это имеет прямое отношение к проблематике переосмысления фронесиса у раннего Хайдеггера [см.: Bernasconi, 1989, 28 supp., р. 127–47; Gadamer, 1999, S. 319, 322]. Своего рода возвращение к фронесису оказывается впоследствии необходимым шагом и для Рикёра. Однако практическая мудрость имеет дело не с универсумом, но именно с обозримым миром Umwelt.]. «Озабочивание», говорит Хайдеггер уже в «Бытии и времени», – это экзистенциал, онтологический термин для обозначения бытия возможного бытия-в-мире [Heidegger, 2006, S. 57; Хайдеггер, 1997, с. 57]. Озаботиться может лишь человек (в терминологии «Бытия и времени» – Dasein), а у него есть свое бытие-в-пространстве, которое возможно лишь на основе бытия-в-мире вообще [Heidegger, 2006, S. 56; Хайдеггер, 1997, с. 56], поэтому мир неотъемлем от Dasein, и все разговоры о том, что у человека есть (по-немецки – человек имеет) Umwelt, должны быть приостановлены, покуда неясно, что это вообще значит – «иметь мир» и что такое вообще мир. Перечисляя значения слова «мир», Хайдеггер выделяет далее четыре основных. 1. Мир как универсум сущего. 2. Мир как бытие сущего, названного в пункте 1. (Допустим, что это – мир вещей – в самом широком смысле слова.) Но человек – не вещь среди вещей, не сущее, подобное прочим сущим. Отсюда – пункт 3: человек, Dasein, тоже «в мире». Тогда этот мир – мир, «в котором» Dasein. (Прежняя философия назвала бы его миром человека.) А поскольку это мир не одного, «вот этого» человека, можно говорить о публичном («?ffentlich») мире, «мы-мире», ближайшем окружающем мире (Umwelt) [Heidegger, 2006, S. 64–65; Хайдеггер, 1997, с. 64–65][29 - В пункте 4 Хайдеггер говорит о том, что делает мир миром, – это «мирность», понятие же мира резервируется за значением, показанным в пункте 3.].

«Мне кажется, – откликается Рикёр, – что в хайдеггеровском дискурсе о заботе не отведено место для совсем особого экзистенциала – плоти, одушевленного тела, моего тела, – который Гуссерль начал разрабатывать в своих последних трудах, придерживаясь линии пятого “Картезианского размышления”… Но категория плоти предполагает известное преодоление логической пропасти, вырытой герменевтикой Dasein между экзистенциалами, сосредоточенными вокруг заботы как своего ядра, и категориями, в которых артикулируются модусы бытия вещей наличных и подручных» [Рикёр, 2004, с. 484][30 - Ср. аналогичный упрек Хайдеггеру со стороны Плесснера [Plessner, 1975, S. XIII].]. Мы можем интерпретировать это таким образом, что, не опознавая в Dasein живую плоть, Хайдеггер не опознает в предметах заботы специфический состав Umwelt. То, что обозначается понятием «Umwelt», имеет некое отношение к пространственному прилеганию близких человеку вещей, но вещественность и пространственность эти могут толковаться по-разному. Между тем совершаемое человеком действие ближайшим образом осуществляется именно через сподручное в среде Umwelt.

Но как быть с ситуацией?