Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 5: Методы изучения взаимозависимостей в обществоведении

Вот пояснения Рикёра: «Понять текст означает оживить нашу собственную ситуацию или, если хотите, вставить между предикатами нашей ситуации все обозначения, создающие Welt из нашего Umwelt. Именно это расширение границ Umwelt до горизонтов Welt позволяет нам рассуждать о референциях, открываемых текстом. Пожалуй, лучше будет сказать, что референции открывают мир. Здесь вновь подлинно духовный характер дискурса обнаруживается в письме, которое освобождает нас от визуальности и ограниченности ситуаций, раскрывая перед нами мир, новые измерения нашего бытия-в-мире» [Рикёр, 2008, c. 28–29]. Итак, мир открывается всякий раз, когда речь заходит о смысле, потому что смысл как таковой уже превосходит ограниченную фактичность. Какой бы аспект смысла ни был тематизирован, он в конечном счете предполагает мир. Мир может быть эксплицирован из любого смыслового проекта – каким бы узким, локальным он ни был: Welt – это то, к чему мы, возможно, торопимся перейти, потому что особенности Umwelt снимаются универсальностью мира. Но у нас сохраняются шансы задержаться на одной из ступеней, не стремиться исчерпать все предикаты. Вопрос лишь в том, где мы решим остановиться.

Говоря о записи свидетельств, Рикёр делает акцент на «экстериорности», пространственном характере записанного. «Вначале мы имеем дело с пространственностью телесной и пространственностью окружающей, неотделимой от вызываемого в памяти воспоминания» [Рикёр, 2004, c. 206], затем через коллективную память переходим к «местам памяти», а через концептуализацию места возвращаемся снова к телу – человеческому телу, которое ориентировано в пространстве, которое прежде всего есть пространство проживаемое, а уже потом – геометрическое. Место «Umwelt» должно быть где?то здесь. Собственно, вот оно: «Сконструированное пространство, будь то пространство, фиксирующее место проживания, или пространство, предназначенное для передвижения, в любом случае представляет собой систему местоположений для важнейших жизненных интеракций. Рассказ и строение осуществляют один и тот же вид записи, первый – во временной протяженности, второй – в твердости материала» [Рикёр, 2004, c. 209]. Однако запись, как мы видели, преодолевает моментальность происходящего, происходящее же – это событие действия и взаимодействия в ситуации остенсивных референций. Применительно к нему говорят о свидетельстве, и только благодаря свидетельству событие становится фактом[31 - «Факт – не событие, в него самого вдохнуло жизнь свидетельствующее сознание…» [Рикёр, 2004, с. 251].]. Сама фактичность преходящего, понимаемая как моментальность, – это смысловая характеристика, в пределе развертывающаяся в «мир». Но невозможно обойтись без утверждения, что то, что совершается, то, что имеет место «на самом деле», – это именно событие, сущее как таковое до записи и соотнесенное прямо с иными событиями, даже если некому это засвидетельствовать. Ближайшее в пространственном соположении и временном следовании окружает событие, но это не окружающий мир. Окружающим миром это оказывается тогда, когда мы выходим за пределы ситуативного, в область устойчивых записанных смыслов.

II

Посмотрим на дело с другой стороны. Действие есть событие, совершающееся в мире. Но мало знать об этом в принципе. Чтобы поставить вопрос о понимании события действия по модели текста, надо сначала решить вопрос о наблюдении события действия, а это, в свою очередь, возможно двумя способами. Можно начинать с проблематики действия и потом концептуализировать действие как событие. Но можно начинать с понятия события и потом специфицировать событие как событие действия. Последствия теоретического решения будут очень разниться между собой.

Начнем с концептуализации события. Наблюдение предшествует пониманию[32 - Ниже в сжатом виде изложены результаты теоретической работы над понятием социального события, которой я посвятил несколько лет. Несмотря на существенные коррективы, до сих пор наиболее полным изложением этого подхода остается первая публикация [Филиппов, 2004].], а представление социальной жизни как множества социальных событий означает, что наблюдение событий является базовой операцией, лежащей в основе всякого знания о социальном. В социологии существует длительная, черпающая ресурсы из нескольких философских источников традиция концептуализации социального как событийного. В эту традицию могут быть включены и результаты Рикёра. Однако следует показать сначала, как выглядит теоретическая социология социальных событий, хотя бы в части самых начальных определений[33 - Одним из обширных теоретических проектов, предлагающих своеобразную концепцию событий, является социология Никласа Лумана. Элементами социальных систем, по Луману, являются события коммуникаций, которые наблюдаются как события действий [см. прежде всего: Luhmann, 1984]. Я критически отношусь к социологии Лумана, прежде всего потому, что в ней не учитывается значение пространства. Кроме того, Луман не желал видеть, что имеются иные возможности фигурации событий, которые не предполагают ни систем, ни структур.].

Теперь дадим некоторые определения и пояснения к ним. Говоря о событии как элементе социальности, мы без дальнейших обоснований выбираем основную интуицию наших описаний социальности: это интуиция социального как дискретного. Тем самым отнюдь не утверждается особого рода онтология социальности. Мы говорим лишь о том, как она может быть дана научному мышлению, оперирующему четкими и, по возможности, однозначными понятиями.

Определение. Событием будет называться смысловой комплекс, означающий соотносительное акту наблюдения единство[34 - У Рикёра понятийной паре «событие – наблюдение» соответствует пара «событие – свидетельство». Вопрос о том, толковать ли наблюдение как свидетельство, является ключевым, но обычно не рассматривается.]. В этот смысловой комплекс входит свершение в пространстве и времени. Событие идентифицируется наблюдателем как нечто совершающееся (т.е. происходящее) и свершающееся (т.е. имеющее внятную для наблюдателя завершенность, позволяющую отделять его от прочих событий). Единству времени, в течение которого событие сохраняет свою тождественность (момент совершения события), соответствует единство пространства (место совершения события). Как время, так и пространство события идентифицируются в некоторой системе координат или в рамках взаимосвязанной совокупности однородных моментов и мест.

Акцент в этой формулировке сделан на элементарном характере события. Главное в событии – его моментальность и, в силу моментальности, неразложимость. Моментальность может означать неразложимое единство времени события. Элементарность может означать далее неразложимую определенность события, т.е. отсутствие у него частей, однородных ему, как во времени, так и в пространстве.

Понятие элемента не тождественно понятию части. Часть соотносительна с целым, может быть уменьшенным целым, т.е. содержать в себе части. Элемент принципиально неразложим и соотносится не с целым, но с системой, структурой, процессом, сетью или, как мы будем говорить ниже, фигурацией. Анализ элемента мог бы показать его составляющие, но в системе он неразложим и не поддается анализу. Иначе говоря, аналитика элемента предполагает смену модуса внимания, при этом теряется из виду тот контекст, который только и представлял интерес при описании элементного состава релевантных объектов наблюдения. Элемент соответствует элементарному акту аналитического наблюдения. Поэтому элемент не имеет меньших, однородных ему частей. Наблюдению может также соответствовать «переживание целостности». В этом последнем случае целое не членится на части, но не является элементом. Целое не членится на части, поскольку наблюдаемое релевантно как таковое, безотносительно к внешним и внутренним взаимосвязям. Элемент не членится на части, поскольку он релевантен безотносительно к внутренним связям, но не безотносительно к внешним. Элемент – это элемент в системе, структуре или процессе. Элементарному акту наблюдения соответствует элементарное событие; и то и другое неразложимы, но, кроме того, и то и другое встроены в нечто более обширное, не переживаемое как неразложимая целостность. Это «более обширное» можно аналитически разъять не просто на далее делимые части, но именно на неразложимые элементы. Есть, однако, особая категория событий, которые можно назвать абсолютными событиями. Абсолютные события соединяют в себе несколько противоречивых определений, и по отношению к ним различение интуиции целого и наблюдения события должно быть проведено иначе.

Элементарность события во временном аспекте связана с его моментальным характером. Событие нельзя разложить на составляющие, потому что оно прошло, состоялось. Уже одно то, что мы способны его фиксировать, говорит о завершении. Напротив, меняющееся, не завершенное мы готовы разлагать на моментальные события.

Пространственное и временное единство события. Если мы сосредоточиваемся на элементарном событии наблюдения, то единству вещи, которая идентифицирована нами как пространственная вещь, будет соответствовать в нашей аналитике событие наблюдения некоторого места. Точно так же и временная последовательность может быть разложена на мельчайшие длительности, которые, сколь бы далеко мы ни зашли в своей аналитике, никогда не потеряют характер интервала.

Длительность и моментальность. Событие есть смысловое единство, а не коррелят различительной способности. Мгновение не просто интерпретируется как интервал. Напротив, длительность квалифицируется как мгновение, и лишь затем, на следующем круге рассуждения, изначальная продолжительность того, что в интерпретации было сжато до качества мгновения, вновь обнаружило свою протяженность. Однако оборотной стороной такого подхода становится потеря главного квалифицирующего признака моментальности как предельной сжатости. Можем ли мы теперь сказать, что событие есть смысловое единство, элементарное безотносительно к объективно (т.е. не заинтересованно применительно к смысловому содержанию) замеряемой длительности? Эта решительная позиция напрашивается сама собой. Но какие следствия она влечет?

Событие во временных рядах. Временной характер события предполагает различение «прежде» и «после». Событие происходит, собственно, в интервале между «событием-прежде» и «событием-после», которые не могут принадлежать длительности события, потому что оно, по определению, не включает иные события. Однако, будучи не мгновенным, но длительным, оно предполагает возможность различения «прежде» и «после» в нем самом. Приведем пример. Камень упал с крыши. До падения он лежал на крыше. После падения лежит на земле. Событие «упал с крыши» предполагает не только ограниченное время падения, нахождения без опоры в воздухе (такое описание падения годилось бы для события «падал»). Оно предполагает начало: мгновение пребывания на крыше перед началом падения и мгновение пребывания на земле, когда падение завершилось. И вместе с тем пребывание на крыше, безотносительно к сразу вслед за тем начинающемуся падению, равно как и пребывание на земле, безотносительно к только что завершившемуся, – это «прежде» и «после», не относящиеся к событию. Поэтому «упал» означает сложную пространственно-временную взаимосвязь. Событие имеет парадоксальный характер. Оно не может не иметь длительности, но его длительность не рассматривается как полноценная временная протяженность, пока нас интересует именно элементарный характер того, что мы вычленяем.

Более строгие рассуждения возможны только при отказе от принципа индивидуальности события как основного аспекта описаний. Элементарность может быть фиксирована у повторяющихся событий, а уникальность преходящего момента сама по себе не переносится на смысловые характеристики события. Эти рассуждения оказываются в высшей степени проблематичными, когда мы говорим о событии-действии. Мы должны отказать событию в индивидуальности, но какому событию? Любому, в том числе и событию действия, скажем мы, потому что события, какими их описывает социальная наука (в широком смысле слова, т.е. целый комплекс наук, а не одна только социология), лишены индивидуальности, причем не только пространственно-временной, о чем уже сказано выше, но и персональной. Статистика социальных событий – это, конечно, лишь крайнее выражение их радикальной обезличенности для наблюдателя, оперирующего соответствующими различениями. Однако мы и в повседневном опыте знаем о заменимости тех, кто совершает рутинные операции. Нам все равно, кто именно выдаст нам оплаченный товар, перенесет посылку с весов на транспортер, в конце концов, проведет автобус по регулярному маршруту. Повторяемость, ограничение возможностей для выбора, для личного решения явными или неявными правилами (включая «правила игры», не столько предписывающие конкретные поступки, сколько определяющие зоны допустимого и недопустимого поведения) – все это так или иначе означает для наблюдателя необязательность и даже полную ненужность вменения. Но там, где нет вменения, – нет ответственности. Может ли примириться с этим философия действия?

III

Обратим внимание на то, что и наблюдаемое событие, и событие наблюдения отсылают нас к иным событиям. Следовательно, с самого начала надо мыслить несколько событий, включая события наблюдения. Допустим, совершаются действия. Допустим, мы сразу скажем, что вменение действий (кто действия) не имеет значения. Но ведь чтобы говорить о совершении действия, нужен наблюдатель, т.е. тот, кто не совершает действия. Так происходит первая атрибуция: тот, кто наблюдает, знает, что наблюдаемое действие совершил не он, а кто?то другой. Но откуда известно, что он – наблюдатель? Здесь нужна вторая атрибуция: наблюдение как событие наблюдает другой наблюдатель. Будет ли это – физически – тот же самый, кто совершил наблюдаемое первым наблюдателем действие, или еще кто?то, не все равно: логически лишь третий наблюдатель может установить одновременность (или неодновременность) событий действия и наблюдения за действием. Разумеется, это заставляет, в свою очередь, поставить вопрос об этом третьем наблюдении и наблюдателе в той же плоскости. Возможно, что мы застаем очень простую ситуацию, где действуют лишь двое: тогда «мы» и суть тот самый третий наблюдатель. Возможно, мы застаем ситуацию, где действует один. Тогда мы суть второй, тот, кто наблюдает. Мы можем охарактеризовать свою позицию как позицию наблюдения, лишь заняв третью, эксцентрическую, в терминологии Плеснера и Гелена, позицию. Таким образом, никакое событие не может мыслиться в качестве сингулярного, если не отмыслить от него событие наблюдения. Множественные наблюдения являются делом нескольких наблюдателей, причем их наблюдения одновременны, а одновременность устанавливается лишь наблюдением, которое, в свою очередь, может быть фиксировано в своей одновременности с другими событиями (наблюдаемыми событиями и событиями наблюдения) только в акте наблюдения. Событие может быть наблюдаемо лишь в некоторой связи с иными событиями, а наблюдение события может состояться лишь в связи с иными операциями наблюдения. Именно в этом месте мы можем совершить решительный шаг.

Откуда, собственно, берется «событие как коррелят наблюдения»? Существуют абсолютные события (события рождения и смерти, основания, сакральные события). Особенность абсолютных событий в том, что они как бы навязывают себя наблюдению и наблюдателю. Но что если речь идет о событиях, не подпадающих под эти категории? Не получается ли так, что именно наблюдатель – последняя инстанция, так что справедливым будет утверждение: «Нет события наблюдения, нет наблюдения без различения, нет различения без мотива». Мотив – это основание различения, «почему»-различения и – таким образом – «почему»-события. Исследуем эту сторону дела несколько подробнее. Опознание последствий своих действий, при более тщательном рассмотрении, оказывается не таким простым делом. Ведь цепочка следствий продлевается во времени и пространстве, и каждое событие, индуцируя следующее за ним событие, делает также и его в некотором роде нашим действием. Например, открыв окно, кто?то намеревался лишь проветрить комнату, но порыв ветра разметал бумаги, так что оказалось невозможно вовремя найти важный документ, а это, в свою очередь, поставило под угрозу осуществление некоторых договоренностей. Обычная ситуация влечет за собой также обычное вменение: из-за тебя, могут сказать тому, кто открыл окно, сорвалась сделка. Или даже так: ты сорвал сделку. Здесь наложились наблюдения и ожидания разных наблюдателей. Тот, кто открывал окно, не просто перемещал задвижку и двигал раму. Он ожидал, что воздух с улицы смешается с воздухом комнаты, он, если спросить его о смысле его действия, проветривал комнату, а не просто открывал окно. С точки зрения другого наблюдателя, однако, он «устроил сквозняк» и «потерял документы». Эта точка зрения может быть навязана действующему, он может признать, что документы потерял он, именно потому, что не принял во внимание возможность тех событий, которые и привели к такому результату. Он может также в ретроспективе, описывая события этого дня, сказать: «В тот день я потерял важные документы». Таким образом, ситуация, известная нам прежде всего как ситуация переописания событий, получает иное измерение. Открывая окно, действующий поступает интенционально[35 - О непредвиденных последствиях интенциональных действий и его контрфинальности [см.: Баньковская, 2011]. К вопросу о вменении мы еще вернемся в конце этой статьи.]. Он не отделяет намерение от цепочки результатов, не дифференцирует свои перемещения по комнате, движения руки, поворот задвижки, изменения положения рамы и, как результат, дуновение свежего воздуха. Он намерен открыть окно, он открыл окно, чтобы проветрить комнату, он, собственно, проветрил комнату, но так получилось, что ветер смешал бумаги. Итак, в действие, совершенное им, с самого начала заложен смысл порядка, альтерации которого он в перспективе готов опознать как свои действия, а в ретроспективе распознает как таковые и более длинные цепочки событий.

Откуда взялось такое описание? В нем присутствуют «вещи», то, что с ними «происходит» (события), «действующий», который «намеревается», и еще к тому же предполагаемый наблюдатель, который может «вменить вину». Иначе говоря, здесь снова появляются такие элементы повествования, которые упоминались в первом разделе в связи с остенсивными референциями. Здесь внятно видны возможности двух стратегий описания: одна была показана выше, и она состояла именно в том, чтобы избежать любых намеков на вменение. Совершение действия действующим – это такое же событие в мире, каким оказался порыв ветра и полет поднятых им бумаг. Совершение действия в мире возможно потому, что действующий – одна их вещей мира[36 - «Нельзя, конечно, чтобы нас вводило в заблуждение использование слова “вещь”, когда мы говорим о личностях как базовых партикуляриях», – пишет Рикёр, разбирая аргументацию П. Стросона. Тождественность вещи – не то же, что самость индивида, между тем индивиды (мы сами) принадлежат к той самой пространственно-временной схеме, что и вещи [см.: Ricoeur, 1992, р. 33].]. Однако первые же шаги описания имеют обязывающий характер, поскольку описание сопровождается приписыванием (действия кому-либо): «Приписывание есть то, что совершается любым, каждого, кем-либо, относительно любого, каждого, кого-либо» [Ricoeur, 1992, р. 35]. Если бы этого не было, в аналитике события мы бы почти неизбежно пришли к онтологии события, так или иначе приближающейся к той, что отстаивал Д. Дэвидсон: действия суть события и от прочих событий отличаются только тем, что совершаются преднамеренно [Davidson, 1980]. Рикёр же выступает против трактовки действий как безличных событий. Тонкое различие между преднамеренным действием (адвербиальная форма, «намеренно») и действием «с намерением-на» (совершение того?то или того?то) – это разные семантики и разные онтологии действия [Ricoeur, 1992, p. 78 ff, 81 ff]. Онтология событий того рода, что предлагает Дэвидсон, неизбежно обречена на утрату агента, т.е. того, чьи это события-действия. Действие в такой онтологии невозможно вменить, и противопоставить ей можно только онтологию бытия-в-делании [Ricoeur, 1992, p. 86].

«Вобрать обратно» агента в описание событий действия далеко не просто. Одно соображение – впрочем, давно и хорошо разработанное[37 - Рикёр ожидаемым образом отсылает читателя к работам Э. Энском и Г. фон Вригта.] – напрашивается с самого начала. Тот, кто действует вменяемым образом, действует в сложных обстоятельствах. Сам по себе вопрос о вменении непростой, говорит Рикёр, и его нельзя представлять себе так, что вменение – это «сильная» форма того, что в слабой форме называется приписыванием (атрибуцией) действия. Во-первых, в случае юридического или морального вменения речь идет о сложных цепочках действий, а не о тех банальных случаях, когда личный характер действия удостоверяется простой грамматической формой. Во?вторых, вменение действия предполагает процедуру обвинения, у которой свои правила. В?третьих, предполагается, что агент обладает «способностью действия», устанавливающей каузальную связь между личностью и деянием [Ricoeur, 1992, р. 100 f]. Когда речь идет о сложных практиках, переплетения событий, так сказать, системно-безличного характера, и телеологически рассматриваемых событий действия, вытекающих из вменяемого решения, можно исходить из того, что «агент способен учесть эффекты причинения для обстоятельств принятия решения, тогда как, в свою очередь, преднамеренные или непреднамеренные следствия интенциональных действий окажутся новыми обстоятельствами, которые влекут за собой новые каузальные ряды» [Ricoeur, 1992, p. 153]. Разумеется, «новыми обстоятельствами» могут оказаться и действия других людей – в ответ на действия самого агента, так что знаменитое определение Макса Вебера[38 - «”Действованием” будет… называться человеческое поведение (все равно, внешнее или внутреннее делание, воздержание или терпение), если и поскольку действующий или действующие связывают с ним субъективный смысл» [Weber, 1985, S. 1].] можно рассматривать и как социологическое описание сочетания интенционального и «системного», и как место перехода к этической проблематике. Опознание действующим собственных действий и планирование их могут происходить в различных областях по-разному и с учетом действующих там «правил игры». Но самое главное состоит в следующем: «практическое поле», как называет его Рикёр, формируется соответственно двум, встречно направленным движениям: «снизу вверх» – от простейших действий ко все большему усложнению, и «сверху вниз», путем «спецификации», «начиная от смутного и подвижного горизонта идеалов и проектов, в свете которых человеческая жизнь постигает себя самое в своей уникальности (oneness)» [Ricoeur, 1992, p. 158].

Таким образом, мы возвращаемся к теме, которую рассматривали в начале. «Смутный и подвижный горизонт идеалов и проектов» – это и есть тот самый мир неостенсивных референций, о котором шла речь. Как мы это истолковываем? Попробуем пройти весь путь с начала до конца, но пока что лишь в одном направлении и делая акцент более на теории событий в ее социологическом преломлении, нежели на собственно философской проблематике. Итак, различение события позволяет наблюдателю опознать в событии личное действие агента или – как мы еще можем его назвать – действующего. Личное действие – это такое, которое приписывается ему, т.е. такое, по поводу которого наблюдатель, мотивированно не удовлетворяясь вопросом «что?», задает вопрос «кто?». Но мало этого. Наблюдатель опознает ситуацию как такую, в которой вопрос приписывания оборачивается вопросом о вменении, т.е. о вине[39 - Выше я уже приводил пример такой ситуации: не просто открытое окно, но окно, открытое кем?то, кому в вину затем ставят деловой проступок. Это именно тот случай, когда просто действие становится вмененным действием по логике, не опознаваемой в простом, элементарном «открыл окно».] (отдельным случаем вменения может быть вопрос о заслуге). Но поставить вопрос о вине – значит здесь не просто приписать действие действующему. Надо по-другому описать само действие. Оно, с одной стороны, остается тем элементарным событием, которое и прежде выступало для нас атомом социальности. С другой же стороны, действие получает совершенно новое измерение. Это измерение появляется за счет различения, и вопрос о том, кто совершает это различение, не менее важен, чем вопрос о том, каковы его основания и конструкция. Тем не менее оставим его сейчас в стороне.

Итак, новое различение. В чем оно состоит? В том, что действие берется как элемент происходящего в более широком временном горизонте, но притом более специфически, как элемент определенной фигурации действий, которая может быть процессом, системой, цепочкой действий и т.п. Поэтому на вопрос: «Что произошло?» – мы уже не отвечаем: «Окно открыли», но говорим: «Такой?то потерял важные документы: открыл окно и не уследил за ними, когда ветер закрутил бумаги». Цельное действие по-прежнему элементарно, но «что» действия определяется уже по-другому, по результату того первого движения, которое привело к цепочке следствий, в производство которых вмешалась безличная и случайная каузальность природы. Она смешалась с умышленным поступком, но что было преднамеренно сделано? Был ли умысел терять документы? Разумеется, нет, хотя, как мы видели, было (возможно) признание в ретроспективе своей вины. Но это еще полдела.

Пока речь идет о конкретном, прямо определяемом следствии действия, это значит, что само действие переопределяется сообразно результату. Но у этого переопределения есть две стороны. Одна сторона – временна?я. Проследив цепочки следствий, мы обнаруживаем, что элементарный акт – совсем не то, чем представлялся на первый взгляд[40 - Пример Дэвидсона с вором, которого спугнул включенный хозяином дома свет, стал хрестоматийным и для социологов.]. Чем у?же временной горизонт, тем более простым видится событие действия. Можно также сказать, что временно?е оборачивается пространственным. Простое действие ситуативно близко, неотъемлемое от тела действующего, оно совершается в той области, которую в американских переводах Альфреда Шюца называют the world within immediate reach – мир в пределах непосредственной досягаемости. Дж.Г. Мид назвал ее manipulativearea – областью, до которой можно буквально дотянуться. Но в первоначальных, немецких текстах Шюца она называется менее определенно, хотя терминологически и более обязывающим образом: Umwelt [Sch?tz, 1981; Schutz, 1964, p. 65 f].

Вторая сторона – это специфика того поля, если говорить словами Рикёра, или той фигурации, в которой совершается событие действия. Пространственно-временная близость и удаленность важны лишь частично, потому что здесь вопрос уже стоит не о результате, а о характере действия. Так, врач действительно лечит больного, даже если его лечение не увенчалось успехом [Ricoeur, 1992, p. 154, 178], политик участвует в борьбе, даже если никогда не выигрывает, и т.п. Это принципиальный момент: если рассматривать цепочку действий по модели «причина / следствие», тогда модель «средство / цель» окажется лишь одним из ее подвидов. Тогда и только тогда можно говорить, что цели одни, а результат (как впоследствии и на некотором удалении оказалось) другой, т.е. ближайшим образом приписываемые действующему действия оказались средствами для другой цели, даже если субъективно он и не ставил себе эту цель. Опознавая отдаленные результаты как свои собственные, он модифицирует свое поведение, и потому даже простейшие поступки нельзя понять, если не смотреть на отдаленные следствия: они входят в «рефлексивный мониторинг действия», как назвал его Антони Гидденс, как то, что предшествует любому проекту: опознание, признание своей ответственности, воспоминание (или забывание).

Это годится, отмечает Рикёр, размышляя над 6?й книгой «Никомаховой этики» Аристотеля, только для действия, имеющего характер «tekhne», но не того, с каким Аристотель связывал фронесис. «Конфигурации действия, которые мы называем жизненными планами, происходят из нашего движения взад и вперед между отдаленными идеалами, которые мы должны сделать более точными, и взвешивания преимуществ и недостатков выбора данного жизненного плана на уровне практики» [Ricoeur, 1992, р. 178]. Разумеется, это снова ставит в центр вопрос о «кто» действия, и действующий, выстраивая свою жизнь, обладает «нарративной идентичностью», несводимой к моментальному авторству любого действия на любом уровне сложности.

Может ли это считаться удовлетворительным с точки зрения социологии? Неостенсивные референции действия как текста оказываются размытой зоной смысла. Интерпретация этого смысла с точки зрения пространственной достижимости обрекает нас на блуждания между ситуативно и манипулятивно достижимым для плоти в фигурациях простейших событий действия и специфически устроенной Umwelt, принимаемой в расчет самостью в ее нарративном единстве. Лишь из событий действий того рода возможно развертывание «мира как проекта». Наблюдатель-социолог находится, таким образом, в ситуации выбора: ситуативное описание множества безличных событий, событий действия-без-агента – это не неизбежность. Это выбор различения, с которым стартует наблюдение. Но и простое возвращение социологии на позиции практической философии вряд ли возможно. Речь идет пока что лишь о переописании ее результатов. Сделать это переописание научно-эффективным – в этом и состоит задача.

Список литературы

Баньковская С.П. Понятие гетеротопичной среды и экспериментирование с ней как с условием устойчивого нецеленаправленного действия // Социологическое обозрение. – М., 2011. – Т. 10, № 1. – С. 19–33; № 2 – С. 22–24.

Рикёр П. Модель текста: осмысленное действие как текст // Социологическое обозрение. – М., 2008. – Т. 7, № 1. – С. 25–44.

Рикёр П. Память, история, забвение / Пер. И.И. Блауберг, И.С. Вдовиной, О.И. Мачульс-кой, Г.М. Тавризян. – М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. – 728 c.

Филиппов А.Ф. Конструирование прошлого в процессе коммуникации: теоретическая логика социологического подхода // Гуманитарные исследования ИГИТИ. – М.: ГУ-ВШЭ, 2004. – Вып. 5 (12).–56 c.

Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. В.В. Бибихина. – М.: Ad Marginem, 1997. – 503 c.

Bernasconi R. Heidegger’s destruction of phronesis // Southern journal of philosophy. – Memphis, 1989. – 28 supp. – P. 127–147.

Davidson D. Essays on actions and events. – Oxford: Clarendon Press, 1980. – 304 р.

Gadamer H.-G. Gesammelte Werke. – 6. Aufl. – T?bingen: Mohr (Siebeck), 1999. – Bd. 1: Hermeneutik I. Wahrheit und Methode. Grundz?ge einer philosophischen Hermeneutik. – 495 S.

Gehlen A. Der Mensch. Textkritische Edition. Gesamtausgabe Bd. 3.– Frankfurt a.M.: Klostermann, 1993. – Hlbbd. 1. – 196 S.

Heidegger M. Gesamtausgabe. Abteilung II. Vorlesungen. – Frankfurt a. M: Klostermann, 1988. – Bd. 63: Ontologie (Hermeneutik der Faktizit?t). – 116 S.

Heidegger M. Sein und Zeit. – 19. Aufl. – T?bingen: Niemeyer, 2006. – 445 S.

Husserl E. Cartesianische Meditationen. – 2. Aufl. – Hamburg: Meiner, 1987. – 172 S.

Husserl E. Erfahrung und Urtreil. – Hamburg: Meiner, 1975. – 492 S.

Luhmann N. Soziale Systeme. Grundri? einer allgemeinen Theorie. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1984. – 674 S.

Packer M. The science of qualitative research. – Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 2011. – 438 p.

Plessner H. Die Stufen des Organischen und der Mensch. – 3. Aufl. – Berlin; N.Y.: De Gruyter, 1975. – 400 S.

Quine W.V. Ontological relativity // The journal of philosophy. – N.Y., 1968. – Vol. 65, N 7. – P. 185–212.

Quine W.V. The roots of reference. – LaSalle, Ill.: Open Court Publishing, 1973. – 171 р.

Ricoeur P. Oneself as another / Тranslated by Kathleen Blamey. – Chicago: The univ. of Chicago press, 1992. – 363 р.

Sacks H. Lectures on conversation. – Oxford: Blackwell, 1992. – Vol. 1 / Ed. by G. Jefferson with introduction by E.A. Schegloff. – 818 р.

Schutz A. Collected papers. – The Hague: Nijhoff, 1964. – Vol. 2. – 300 p.

Sch?tz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1981. – 341 S.

Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. – 5. Aufl. – T?bingen: Mohr (Siebeck), 1985. – 945 S.

Понимание межцивилизационного взаимодействия[41 - Arnason J. Understanding intercivilizational encounters // Thesis Eleven. – Thousand Oaks, 2006. – N 86. – P. 39–53. – Перевод с английского М.В. Масловского.]