Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев

Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев
Сборник

Мария и Виктор Котляровы

В очередной том серии «Кавказ» вошли работы, содержащие воспоминания кавказских пленников.

Тема захвата в плен людей на Кавказе – весьма щепетильная: работ, посвященных ей, в кавказоведении не так много, хотя в русской литературе она представлена самыми знаковыми именами. Поэма «Кавказский пленник» Александра Пушкина и повесть с одноименным названием Льва Толстого – классические произведения этого направления. Но куда менее известны, а по большому счету совершенно неизвестны мемуарные труды тех, кто непосредственно сам оказался в плену, изложив увиденное и пережитое в записках, воспоминаниях, дневниках.

Такая литература, созданная преимущественно в XIX веке, обширна и многообразна, более того, во многих аспектах, прежде всего этнографическом, представляет немалый интерес и сегодня. Проблема в том, что она практически недоступна: воспоминания, напечатанные в журналах, часто провинциальных и малотиражных, и по этой причине ставших библиографической редкостью, не известны не только массовому читателю, но порой и специалистам.

В данном издании, выходящем в двух томах, они впервые собраны вместе.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев

© Издательство М. и В. Котляровых (ООО «Полиграфсервис и Т»), 2013

© М. и В. Котляровы, составление, предисловие, 2013

© Ж. А. Шогенова, оформление, 2013

Том I

От издательства. Отбросив груз вины и обиды…

Николай Рерих как-то сказал, что всеми дорогами прошлого пройти невозможно. Но есть такие, которые не обойти, они существуют и требуют осмысления, точного знания всех поворотов, чтобы события, происходящие на этих путях, не ушли в дымку односторонней трактовки либо полного замалчивания. Особенно это важно, когда речь идет о войнах, их последствиях, жертвами которых становятся целые народы, живущие в тех временах и на тех территориях, где сталкиваются интересы государств и обычных людей, весьма далеких от политических и иных притязаний воюющих сторон. Страдает сознание и историческая память их близких и дальних потомков, воспитанная на рассказах, мифах и стереотипах, составленных из политических или идеологических веяний того или иного периода.

Груз вины или обиды нередко превышает способность объективной оценки явлений не только далекого прошлого, но и современности. У каждого был и будет собственный оценочный аппарат, и это следует считать нормальным.

С этих позиций, видимо, и следует рассматривать доступные на сегодня документы, литературные опыты и личные воспоминания людей, побывавших в плену у горцев в период Кавказской войны. Некоторые сюжеты знакомы уже со школьной скамьи из рассказа Л. Н. Толстого «Кавказский пленник» или одноименной поэмы А. С. Пушкина. Другие не так ярки, не столь опоэтизированы, берут за душу перенесенными страданиями и неожиданными переплетениями судеб, когда люди разных психологических установок, разных миров, по сути дела, оказываются в таком близком и тесном общении, что уходит ненависть, стираются понятия «враг», «раб», «гяур», а остается главное: желание смягчить страдания или даже избавить от них, рискуя собственным благополучием. «Мир не без добрых людей», – часто повторяет бывший пленник Шелест («Семь лет в плену у горцев»), на собственном примере свидетельствуя, что внешние обстоятельства бывают сильнее личных желаний и чувствований, но свет человеческой солидарности все же помогал не опускаться окончательно в бездну отчаяния и безнадежности и верить, что когда-нибудь удастся вернуться домой.

Испытания закаляют волю, способствуют духовному развитию. Десятимесячный плен солдата С. Беляева («Дневник русского солдата, бывшего десять месяцев в плену у чеченцев») сделал из него философа: «Видя в горцах тех же людей и смотря на их вечерние молитвы, когда человек, как бы прощаясь со светом, отдается тьме, … я роднился с ними. А всякое признание Бога, в ком бы оно ни было, порождает в нас какое-то сострадание; я предался моим мечтам и был еще доволен, что судьба так милостиво водит меня по извилистым путям, я приятно забывался!.. Сами мы бываем причиной своего горя, и если бы мы постоянно любили друг друга, не видели б суровых дней. Когда человек весел, ему все братья. Откровенно говорю я о состоянии души моей, когда мне было весело и когда тяжело. Было весело – когда надеялся, и тяжело – когда сомневался. Жизнь моя у горцев была переменчива, и тоска моя об этом была наказанием за грехи мои».

Пленение происходило по-разному – солдаты и временами офицеры становились добычей горцев не только на поле боя, но и по дороге, и при купании лошадей, и при прямом содействии похищению некоторых военных и гражданских лиц, получающих свой процент от похитителей. Нормой был массовый увод в плен женщин и детей из приграничных русских станиц. Казачек и их детей можно было обратить в рабов, можно было продать или выменять на попавших в русский плен горцев. Кто-то оставался навсегда среди горского населения, женившись или выйдя замуж, родив детей и почти забыв родной язык. Особенно это касалось маленьких детей, которые практически не помнили, откуда они и кто их родители.

В общем, и в плену у каждого была своя судьба. Некоторым посчастливилось освободиться в скором времени, если выпадал шанс побега или варианты обмена. Другие томились в неволе годами. Они хорошо изучали нравы и обычаи своих хозяев, религиозные обряды, что позволило, в том числе, довольно подробно изучить этнографию народов Северного Кавказа.

Наблюдая жизнь и быт селений, наиболее образованные пленники смогли сделать вывод о реальном положении горцев, их вольном духе, нежелании кому-либо подчиняться, кроме собственных адатов, практически все отмечали невысокую религиозность горцев при повсеместном презрении к иноверцам, что вполне понятно и объяснимо военной политикой Российской империи, стремящейся навязать кавказским народам собственные законы, дабы укрепить южные границы государства верным ему населением.

А население между тем хотело быть свободным. При этом ничто не мешало горцам смотреть на своих пленников как на людей, не заслуживающих иной участи, как рабства. Пленных заковывали в кандалы, на ночь привязывали цепью, кормили впроголодь. И если была какая тяжелая работа, то заставляли ее исполнять, невзирая на самочувствие или физические возможности. Справедливости ради надо все же вспомнить о тех русских помещиках, которые до 1861 года могли позволить себе практически такую же жестокость по отношению к своим крепостным, а именно: и кандалы, и цепи, и изнурительный труд, и унижение голодом и побоями, и продажу крестьян и их детей не вместе, а порознь. От таких помещиков крепостные бежали на юг или в Сибирь, их, разумеется, ловили, и если это случалось, наказание было страшным.

Кавказские пленники тоже убегали, некоторые делали это неоднократно, но успех сопутствовал немногим, так как люди плохо знали местность. Горы, леса и реки были естественными барьерами, да и окрестное население солидарно помогало в поимке бежавшего – рассчитывать на помощь случайных встречных не приходилось. Все знали, что в случае поимки раба получат вознаграждение.

Тем не менее, побеги планировались и бывали случаи, когда от начала до конца силами как раз кого-то из хозяев. Иногда на почве взаимной симпатии, иногда из чувства благодарности неким казакам, которые также помогли кому-то освободиться из русского плена.

Проходили дни, недели, месяцы, а то и годы плена. Случалось так, что военный и хозяин, связанные общим бытом и общей трапезой, начинали доверять друг другу, в чем-то сострадать и даже видеть неестественность несвободы. Таких трогательных моментов немало в литературе, посвященной плену. То тут, то там встретится обращение хозяина к рабу с предложением принять магометанскую веру, жениться на аульчанке и стать одним из горцев. Кто-то, конечно, соглашался, но большинство хотело домой, где были родители, жена, дети. Если была хотя бы малейшая возможность выкупиться из плена, ею не пренебрегали.

Одна история стоит особняком («Полтавский семинарист в плену у горцев»). Не только потому, что герой ее семинарист, впавший в меланхолию, решившийся добровольно переплыть Кубань и там, на другом берегу, навсегда остаться. Разумеется, его полонили черкесы и в очень скором времени обменяли «на 50 пудов соли по 50 копеек». Но и потому, что к этому несчастному пареньку, его безрассудному поступку, очень вдумчиво и индивидуально отнеслись члены Войсковой канцелярии, разбиравшие дела беглых солдат, которые добровольно уходили к черкесам, устав от тягот военной службы. Да, они не могли его оправдать, ибо не было в правилах погранслужбы статьи о меланхолии, но и наказывать, видимо, по всем правилам считали невозможным.

Не бессердечные, надо полагать, люди. Хотя на войне больше ценится отвага, храбрость, а не доброе сердце. Но нам, живущим сейчас, в мире, разодранном насилием и ненавистью, изощренной жестокостью и эгоизмом, так важно увидеть в прошлом следы человеколюбия и сострадания. Увидеть, чтобы не потерять надежды на сохранение этих лучших человеческих качеств в будущем.

И здесь нельзя не сказать о горянках, которые попали в поле зрения пленников. Да, они тоже были разными, и судьбы их сильно разнились. Совсем молоденькие довольно быстро начинали сочувствовать бедолагам в кандалах и цепях. Тихонько, украдкой, под покровом ночи пробирались они к сараю с пленным, клали ему кусок чурека или чашку молока, огурец или лепешку с медом. Да, чем были сами богаты, то, что сами ели, тем и делились со своими пленниками. Временами они попадались, их наказывали. Встречается эпизод, когда добровольные сторожа разрубили шашкой девушке руку, которой она что-то бросила пленникам, сидевшим в глубокой яме. Описания тех или иных мучений, провоцирующих сидельцев даже на суицид, достаточно для того, чтобы раз и навсегда возненавидеть войны. Но войны все же продолжаются, а ямы по-прежнему служат тюрьмой для захваченных в плен.

Когда-нибудь человечество очнется, когда-нибудь оно, человечество, поймет, что в плен следует брать достижения иных культур, отчего богаче и достойнее станут жить все народы. А воевать следует с собственными недостатками ради умножения всё того же человеческого достоинства и любви ко всему живущему.

Разумеется, не все тексты этой книги равноценны, не все авторы точны в названиях, деталях, дате этнической принадлежностей своих похитителей, что вполне объяснимо и уровнем образования, и степенью общей информированности. Да, все они дети той эпохи, когда интересы государственности были выше естественных прав человека на свободную жизнь и на жизнь вообще. Через все строчки просматривается весьма малая забота кавказской администрации о безопасности рубежного населения – селян. И совсем никакой озабоченности и ответственности перед будущим, где вспомнятся и исторические обиды, и будет подправление истории корректировкой картин прошлого. Никогда не будет и однозначной оценки событий, описанных их современниками. Те, кого интересует истина, попытаются разобраться в проблеме без необоснованных эмоций, ненужных на сегодня ярлыков. XXI век взывает к просветлению и согласию. Если, конечно, мы на самом деле хотим мира.

    Мария и Виктор Котляровы

Симон Петлюра. Полтавский семинарист в плену у горцев

Имя Симона Васильевича Петлюры (1879–1926) – одно из известнейших в истории гражданской войны в России. Он – политический и военный деятель Украины, возглавлявший Директорию Украинской Народной Республики (УНР). Сформированные им войска выступали против захвата Украины Красной армией.

Куда меньше известна научная деятельность С. В. Петлюры. В 1902 году, спасаясь от ареста за революционную агитацию, он приехал на Кубань, где одно время работал ассистентом-исследователем в экспедиции известного ученого Ф. А. Щербины, осуществлявшего подготовку «Истории Кубанского Казачьего Войска». Федор Щербина в своих воспоминаниях «Симон Петлюра на Кубани» (Прага, 1930) писал: «Разбором исторических материалов и выпиской из них наиболее ценных и интересных сведений для истории, помнится, занималось тогда у меня четверо или пятеро искренних работников, но и они удивлялись, с каким пылом относился Петлюра к работе, …выискивал умело то, что нужно было для истории и чем он персонально интересовался».

С. В. Петлюра за два года пребывания на Кубани подготовил и опубликовал в местной периодической печати несколько публицистических работ; в том числе статья о председателе Кавказской археографической комиссии Е. Д. Фелицыне – «Памяти Е. Д. Фелицына», с которым Петлюра был лично знаком, и публикуемую ниже заметку «Полтавский семинарист в плену у горцев» (1904).

Самовольные побеги на «ту сторону реки Кубани» и «без особо нужных к тому причин» лиц, принадлежавших к сословию бывшего Черноморского (ныне Кубанского) войска или хотя бы временно проживавших на территории последнего, строго запрещались войсковой администрацией. Существовала целая система карательных мероприятий, направленных к «удержанию от побегов через реку Кубань» и в широких размерах применявшихся администрацией войска вплоть до 1862 года, когда граница черноморских владений была отодвинута за реку Кубань. Виновные беглецы после предварительного допроса, снимавшегося с них в карантинных заставах, куда они препровождались обыкновенно пограничными разъездами казачьих «бекетов», а часто и самими «закубанцами» (обычный термин в устах черноморских казаков для обозначения горских народностей, живших на Кавказе), материально заинтересованными в доставлении назад войсковых перебежчиков, и после «выдержания ими определенного карантинного термина» препровождались «для поступления по законам» в Войсковую канцелярию. Последняя обыкновенно «мнением своим полагала: возвратить виновного на прежнее его жительство, в прежнее состояние», подвергнув его предварительно – судя по степени виновности – наказанию плетьми от 50 до 100, а то и больше ударов. Судебное разбирательство в таких случаях продолжалось недолго; для судей – членов Войсковой канцелярии – достаточно было самого факта нарушения подсудимым установленных правил и распоряжений, чтобы возложить на него соответствующее наказание. Ссылки на тяжести войсковой пограничной службы, на случайное, не «злым намерением» нарушение требований последней, как на мотивы, приводившиеся подсудимыми в свое оправдание, не имели в глазах судилища особой ценности и значения смягчающих вину обстоятельств им не придавалось, такое по крайней мере выносишь убеждение из изучения «дел» Войскового правительства Черноморского казачьего войска и «криминальной» экспедиции Черноморской войсковой канцелярии, сменившей в 1801 году названное правительство. Но вот 5 июня 1819 года членам Войсковой канцелярии пришлось встретиться с небывалым до сих пор в их административно-судебной практике случаем. «Поступлению по законам» подлежал пойманный закубанцами дезертировавший за границу реки Кубани, «именующий себя семинаристом Иван Вакулинский». Предварительные дознания, снятые с подсудимого еще 17 июня в Екатеринодарской карантинной заставе, выяснили личность Вакулинского: он происходит из духовного сословия, его отец был настоятелем одной из приходских церквей местечка Решетиловка, Полтавской губернии, и даже имел сан протоиерея. В карантинную заставу Вакулинский был представлен 17 июня черкесами, получившими в обмен за него от комиссара заставы 50 пудов соли по 50 копеек за пуд. Свои предварительные показания подсудимый дополнил в Войсковой канцелярии, куда его препроводили 25 июня после выдержания карантинного термина; здесь «был он спрашиван» и показал: «Обучавшись в Переяславской семинарии до класса риторики, откуда в прошлом, 1809 году, во время квартирования около города Переяслава уланских запасных батальонов, был с прочими семинаристами подманут в оные без ведома духовной власти, но как оная часть отобрала семинаристов, поступивших без ведома туда, в том числе и меня, велела продолжать учение им далее. Покойный же родитель мой, протоиерей Вакулинский, услышав о сем, приехал сам в город Переяслав и, видя меня в жалостном положении, просил преосвященного и консисторию тамошнюю уволить меня вовсе из духового звания, но консистория вышеуказанная заключила своим определением: вместо увольнения за такой поступок исключить из семинарии и духовного звания вовсе, не дав ему никакого письменного документа. Я тогда, приехав в дом родителя моего, прожил не более в оном как один год в надежде той, что рано или поздно ошибки молодых людей посредством благодеяния могут исправиться. Но как родитель мой помер, я был учителем в Полтавской губернии, Зеньковского повета, в доме помещика коллежского регистратора Виктора Тимченка два года». Окончив же курс своей кондиции, поехал тоже для сего единственно в местечко Белоцерковку Хорольского повета к помещику ротмистру Александру Быковскому, который, отправляя после сына своего в Петербург, советовал и ему туда же поехать, он, на сие решась, поехал и, достигнув Петербурга, просил в Медицинской тамошней академии о принятии его в оную; но оная академия его, не имевшего от семинарии никакого документа, не приняла. Вскоре же после сего полковой есаул Белой, служивший в гвардии, отправлялся в перевод оттуда в войско сие, и он, услышав об отъезде его, просил, чтобы его взял с собой в Екатеринодар, куда прибыв, подал прошение в Войсковую канцелярию войска сего и находился при письменных делах оной и по сие время, до 15-го числа сего июня. Что же касается до содеянного им ныне поступка, он оттого единственно произошел, что на сообщении сей канцелярии, последовавшем ему, о причислении в войско сие – неприятные преграды, и он, услышав сие, начал беспокоиться так, что впал в меланхолическое положение и от шума в голове, от того собственно родившегося, решил переплыть на ту сторону навсегда, там и остаться, что и учинил днем, где сейчас не знает каким образом был подхвачен черкесами, которые, завязав ему глаза и руки, через две какие-то реки перевезли прямо в свой аул, в котором и находился один только день, что правильно показал, в том и подписался Полтавской губернии, местечка Решетиловка, умершего протоиерея Лазаря Вакулинского сын Иван Вакулинский.

Услышав эту печальную повесть, члены Войсковой канцелярии оказались в затруднительном положении: перед ними стоял не заурядный беглец, вследствие тяжелых условий войсковой службы искавший счастья, свободы и приволья в горах у черкесов; нельзя было причислить Вакулинского и к разряду тех невольных «пленников», которых приходилось судьям так часто подвергать наказанию за несоблюдение ими правил пограничной сторожевой службы и которые, благодаря этому, попадали в плен к «закубанским народам». И личность подсудимого, и обстоятельства, предшествовавшие побегу, и, наконец, мотивы последнего были настолько своеобразны и необычны, что судьи не решились применить к Вакулинскому чисто формальные приемы судопроизводства, как это практиковалось ими в подобных случаях. С другой стороны, и оправдание подсудимого по таким мотивам, как «меланхолическое» настроение, повлекшее за собой «шум в голове», не было предусмотрено законоположениями и правилами пограничной сторожевой службы, ясно и определенно говорившими о «тяжести» наказания за «самовольный побег» через реку Кубань «без ведома начальства» и «без особо нужных к тому причин». Желая выйти из такого затруднительного положения, члены Войсковой канцелярии постановили обратиться через войскового атамана полковника Матвеева к херсонскому военному губернатору графу Ланжерону, главному начальнику Черноморского войска, за необходимыми указаниями. Последний в своем ответе от 12 июля того года на имя войскового атамана писал следующее: «Прочитав рапорт ваш за № 3427 с объяснением выкупленного от черкесов, показывающегося Полтавской губернии, местечка Решетиловка, умершего протоиерея Вакулинского сына, Ивана Вакулинского, я не нахожу надобности предавать его суждению, по уважению, что он побег учинил от меланхолического припадка, но предлагаю вам только содержать его арестом и, справками открыв настоящее его жительство и звание, представить все то моему рассмотрению и ожидать разрешения» (№ 503).

Каковы были результаты этого отношения графа Ланжерона – из дела, к сожалению, неизвестно.

    Дело Войскового архива Кубанского казачьего войска. Кн. 172. Св. 75. Д. № 748. С. 22–31; Петлюра С. В. Полтавский семинарист в плену у горцев // Киевская старина. 1904. Т. 86. № 7–8. С. 106–110.

Максим Кофанов. В плену у горцев. В 1830 и 1831 годах

Об авторе известно, что он родился в 1817 году, был земледельцем. Рассказ Максима Кофанова (1817–190?) о пребывании в плену записан его сыном Харлампием Кофановым и опубликован в трудах Ставропольской ученой комиссии (1914).

Уроженец я селения Бешпагирского, Ставропольской губернии и уезда. Селение Бешпагирское расположено при родниках, дающих исток речке Бешпагирке, в расстоянии от города Ставрополя тридцати трех верст. Село Бешпагирское основано в 1798 году (оно, как говорили старики, раньше называлось селением Покровским). Жители этого села в 1833 году были обращены в казачье сословие, а по Высочайшему повелению, воспоследовавшему в 30-й день декабря 1869 года, перечислено обратно в гражданское ведомство в числе 12 станиц Кубанского и одной Терского казачьих войск.

Дед мой, Иван Ермилович Кофанов, уроженец Курской губернии, Старооскольского уезда, селения Котова, с девятилетним сыном Филиппом (моим родителем), переселился на Кавказ в 1799 году для поселения в Бешпагире, но по случаю осеннего времени на зимовку остановился в селении Надеждинском, на расстоянии от селения Бешпагирского двадцати одной версты. Занятие деда моего – земледелие.

То время, к которому относится настоящий мой рассказ (1830–1831), и даже много лет раньше и позже этих годов, принадлежало к такому времени, в которое жители на полевые работы выезжали не иначе как при оружии и в которое обитатели западных Кавказских, по-тогдашнему непроходимых, гор, часть которых покрыта вечным снегом, вели ожесточенную борьбу с русским населением, расположенным на правом берегу реки Кубани и, разбойнически нападая на станицы, очень часто врывались и в пределы юной Ставропольской губернии, с целью грабежа и кражи детей и взрослых православных и увоза затем в плен для торговли ими. Такому разбойническому нападению подвергся и Бешпагир, в котором я рожден 14 января 1817 года.

Имея от роду 13 лет с небольшим, я в среду 24 сентября 1830 года в одной версте от дворов выпасал родительский и соседа своего, Никулина, крупный скот, а товарищи мои по пастьбе и соседи по жительству, Гавриил Сафронович Шевелев и Степан Михайлович Рыженков, – овец, и, когда солнце уже близилось к закату и все мы стали подгонять к дворам каждый свой скот, из-за горы появилась большая шайка конных и вооруженных черкесов – закубанских татар, и большая часть этой толпы со зверским визгом и гиканьем бросилась ко мне и грозно требовала указать, где конный табун.

Не могу передать, в каком состоянии я находился в тот страшный и ужасный момент, когда нахлынула на меня названная орда, и на зверское требование черкесов указать им, где находится табун, я не мог промолвить ни одного слова; и это не потому, что не хотел сказать о месте нахождения табуна или о незнании, где он находится, а потому, что я в ту минуту не помнил ничего и даже не видел и не знал, что делается с моими товарищами Шевелевым и Рыженковым. Придя несколько в память, я услышал грозное и вместе с тем зверское приказание черкеса:

– На заходную!

В это самое время проезжали три человека села Северного, которых черкесы догнали и в плен взяли только двух человек и лошадь, а третьего хотели умертвить, но, к счастью проезжавшего, взмах взвившейся в воздухе черкесской шашки с нетерпением рассечь голову вышел неудачен, так что острие шашки не попало прямо по голове, а промелькнуло мимо лица, отрубив прочь только один нос. Итак, из тех проезжавших северненских мужиков хотя взято злодеями в плен два человека и лошадь, но зато третий остался жив, как бы нарочно для того, чтобы он, явясь в село Северное, сообщил о происшествии как селу, так и семействам двух захваченных в плен.

Взятие закубанскими черкесами двух северненских мужиков и поранение третьего их товарища происходило тут же, где был схвачен я с моими двумя товарищами, Шевелевым и Рыженковым.

Сейчас же, после пленения двух северненских, на дороге показался проезжий на село Сергиевское, везший из Ставрополя водку в двух ящиках, года на два моложе меня сергиевский крестьянский мальчик Тимофей Федорович Савенков с работником своим, стариком. Накинувшись, четыре черкеса в четыре шашки стали крошить старика. Страшно было смотреть на эту кровавую сечу, а равно и на то, как страдалец, при всяком нанесении удара шашкой, защищался и жалобно вскрикивал, как бы умоляя мучителей о пощаде, но, увы, звери-мучители продолжали свою кровавую расправу, и я видел, как одна рука старика-страдальца от удара шашки отлетела прочь с повозки на землю и там, на земле, пальцы отрубленной руки судорожно дергались и искривлялись. Старика этого черкесы искрошили на куски и сбросили его тело с повозки на землю вместе с постилкой, бывшей под ним, и, взяв несколько штофов с водкой, побили их о голову и другие части тела несчастного старика, так что все куски изрубленного тела были смочены водкой. При виде такого зверского поступка черкесов сердце сжималось и страх обнимал до бессознательности.

Покончив с несчастным стариком, черкесы взяли в плен его молодого хозяина Тимофея Савенкова и двух его лошадей и, собрав в одно место всех захваченных ими пленных: меня, Шевелева, Рыженкова, двух северненских и сергиевского Савенкова, – посадили каждого на отдельную заводную лошадь верхом без седел, кроме Шевелева, который был посажен на одну лошадь с черкесом и привязан сзади седла, повезли нас вверх по реке Бешпагирке, мимо Ясенового и Бабского постов к темному лесу, оставив справа Стрижаменскую крепость. Спускаясь под крутую гору, черкесы заметили, что привязанный к седлу Гавриил Шевелев умер, а потому на Барсуках, выше Невинномысской станицы, отвязав от седла, бросили на землю, а сами с остальными пленными отправились далее. Вправо от того места, где был брошен умерший Шевелев, слышен был лай собак, к которому я стал прислушиваться, но заметивший это черкес так сильно огрел меня плетью через лоб, что искры посыпались из глаз.